Алексей А. Шепелёв. Настоящая любовь

26.
13 марта

Часов в одиннадцать утра Серж направился к Белохлебову. Во дворе фермера не оказалось, и Серёжка решил зайти к нему домой, поскольку его распирало кое-что тому поведать. Дверь была открыта, бабка видно ушла к соседке. Из «избы» (главной большой комнаты) доносился барский храп.

Белохлебов, завернувшись не сказать уж что в рогожу, но в суперстарообрядное изветшавшее покрывальце, что называется дрых без задних ног на старом раскладном диване. Рядом на полу возлежали баян, двустволка и пустая бутылка от польской водки «Распутин».

«Так, понятно», — с улыбкой от всё более разгорающегося внутреннего предвкушения одобрил Серёжка, ещё раз огляделся (никого!), наклонился прямо к самому уху фермера и что есть мочи заорал: «Пад-ём!»

— А?! Что?! Ка-а-ак-пчхи?!. Фу, это ты, что ль, Серёжк?

— Нет, не я! Сорок пять секунд, дядь Лёнь!

— ...Сажечка уехал к Генурки.

От простого этого предложения, как уже и было понятно, фермер свалился назад, на спину, и даже засучил ногами.
(...)

Как говаривала бабушка, «все у него на призывах», то бишь всем розданы характерные клички. И два основных его создания — два его подчинённых, «младших фермера» что «Сажечка», что «Генурки» были вроде и уменьшительными и даже ласкательными именами, но звучали в произношении фермера весьма неоднозначно. Геннадий Коновалов, тридцать два года, женат, двое детей, тракторист-машинист третьего класса, живёт в соседнем сельце Холмы. Был, как и Сажечка, помощником Белохлебова, но уж побольше полугода назад тот вышиб его за пьянство. Однако он всё же изредка прирабатывал в Белохлебовском хозяйстве, соглашась на самую чёрную работу на самых выгодных для фермерского хозяйства условиях, чем в основном и жил, а также другим редким колымом, но ему что называется хватало, потому как жена с детьми уехала от него в город. А Сажечка наш, в свою очередь, стал нащупывать в таком положении звёзд и светил своего рода плацдарм для исправления невыносимости своего. В последнюю их, двух помощников, встречу он и был застигнут Белохлебовым стоящим на коленях подле возлежащего на одре из дров — как на древнем погребальном костре — Коновалова и произносящего: «Гена, ты одна для меня путеводная звезда... Ты — самая моя звезда!.. Я всё сделаю — главное, чтобы ты жил!..». Надо ли говорить, что он тут же получил от руководителя (которому, как вы поняли, приведённые слова настолько запали в душу, что он их запомнил дословно и потом не раз цитировал не помнящему и не понимающему, как он мог такое изречь, Сажечке, а то и разыгрывал сценку перед Сержем, заставляя воздыхателя вставать на колени куда-нибудь в лужу) увесистого пинчища, а гуру — дрыном по башке. «Я эту секту искореню! Вот увидишь, Серёжка, узришь!» — чуть ли не поклялся тогда Белохлебов.

— Кагда??!!! — вопил он. — На чём?!

— С утра, дядь Лёнь. На МТЗ своём... твоём.

— Крыса седая чахлая! Убью ведь обоих! — Фермер как-то перекатнулся на спине и приземлился на пол — почти на корточки. Схватил ружьё, попрыгал к сейфу, где был ещё и пистолет.

Напяливал форму с отпоротыми знаками отличия, похожую на извечное облаченье Фиделя Кастро, спотыкаясь и путаясь в штанинах и рукавах, на ходу отдавая распоряжения Серёжке («Заводи, Серёжа, «Камаз!») и пришедшей бабке.
(...)

Серж с мастерством и проворством заправского взрослого водилы, а то и гонщика «Париж-Дакар», рулил по бездорожью; Белохлебов, колыхаясь и напутствуя, быстро и жадно поглощал закуску, с удовольствием прихлёбывая пивом.

30.
Дом Коновалова был деревянный (что значит: другая деревня!) и порядком развалившийся и располагался на отшибе, на бугре, заросшем американкой, полынью и репейником, теперь являвших собой сухой бадорник. У дома стоял Сажечкин трактор, весь в грязи, как перекрашенный или вообще сделанный из земли. Дверь трактора, как и дверь дома, была открыта, а сам он стоял буквально въехав в то, что когда-то было крыльцом. Остался один столбик и кое-как держащаяся на нём покосившаяся крыша, перила и пол частично отсутствовали, а частью присутствовали под колёсами трактора.

Фермера вылезли из машины и поспешили в избу. В сенях, конечно, был жуткий беспорядок, хлам и грязь, выразительно пахло дрожжами, сивухой и блевотиной. «Карты-картишки, всё с вами ясно!..» — пропел Белохлебов, несколько замешкавшись перед избяной дверью, словно предвкушая. Серёга тоже предвкушал уже представление в стиле «Дядь Лёнь, прости!» и даже невольно представлял, как вечером будет пересказывать брату и бабушке.

И вот зашли: на полу валялся Генурки, свернувшись в клубочек, или как рапортует Белохлебов, «в согнутом состоянни», на его ногах в промасленных оборваных штанах и чудо-носках, дырявых до степени условности самого своего наименования, лежала маленькая дурная голова Сажечки, ноги же последнего были в сапожищах, облепленных засохшей грязью.

Полы и даже стены были истисованы ¹ грязными сапогами. Полураздолбанный Генуркин кассетник стоял под столом, включенный в сеть, и щёлкал забытой на перемотке кассетой. В чулане Серёга обнаружил самогонный аппарат в действии.

Белохлебов обошёл спящих и, неспешно приноравливаясь и представления ради сделав ложную разбежку, с выкриком «Одиннадцатиметровый! Двенадцатичасовой!» выписал Генурки по откляченному месту классического пенчера. «Не хуже вчерашнего», — отметил про себя Серж.

Генурки дёрнулся и замямлил во сне. Белохлебов схватил Сажечку, приподнял и тряхонул его. Весь красный и опухший, тот открыл глаза, пустовато таращась, видимо, пытаясь понять, кто он, где и кто перед ним.

— Лёнька... — голос его звучал издалека.

— Я те, сука, дам Лёнька!

Фермер швырнул помощника в чулан — так, что он загремел там в какую-то посуду. Принялся трясти второго.

— Генурки! Вставай, мой золотой!

Веки разлепились, глаза были ещё более красные, взгляд был ещё более нездешний и равнодушный.

Белохлебов, улыбаясь, бережно приподнял голову младшего помощника, приблизил к себе.

— Это ты, Ген?

— Вя...

— Ты, — констатировал Белохлебов, а потом, театрально сменив тон, будто бы с великим сожалением спросил: — Нажрался?

Совсем неожиданным было то, что Генурки в этот момент как-то вырвался, вскочил и, сильно ударив кулаком себя в грудь, заорал:

— Нажрался!!!

— Нет, какая наглость! — Начальник таким же способом отправил в чулан и Генурки. — Герой мне нашёлся! Марат Казей! Олег Кошевой! Повесть о Зое и Шуре! Как будто его фашисты допрашивают, фетишисты, а он: я! Щенок пузатый! Крыса чахлая! Я за тобой прибасать не буду!

— Давай прибаснём!..² — эхом отозвался из чулана Сажечка.

Белохлебов отщёлкнул кнопку магнитофона, выдернул его из розетки и бережно убрал на место.

Когда он заглянул в чулан, то прямо обомлел: на вёдрах и бачках полулежали оба помощника с полными стаканами в руках! Более того, не обращая никакого внимания на хозяина, они чокнулись и, трясясь, морщась и обливаясь, протянули прямо у него на глазах по целому губастому стаканищу первача!!

Белохлебов нашёл выключатель и включил свет в чулане, но он не загорелся, показал пистолет, снял его с предохранителя... Знакомый звук всё же привлёк рассеянное внимание пьяных. Они сразу вскочили (как им казалось), а на смом деле не сразу: довольно ещё покуртыхались, пытаясь устоять на расслабленных ногах, но всё же встали, порядком напуганные, и когда им уступили дорогу, вышли на свет божий.

Белохлебов схватил Генурки в охапку и, приставив пистолет, поволок из избы. Поставил к стенке, отошёл, целясь. Видно было, что герою всё равно — ему и так плохо (или вместе с тем и хорошо), что наверно всё одно... Только хотел выстрелить, как тот упал — прямо как был плашмя, прям лицом в грязищу. Тут фермер попросил третьего помощника, «неофициального, но самого вменяемого», принёсти из сеней бутылку с олифой, старую и всю в пыли, уж давно замеченную его прапорским хозяйственым глазом: как-то он уж выспрашивал у Сержа: «Гля, олифу-то наверно надо забрать?..», на что получил ответ: «Да накой она тебе, дядь Лёнь? — она уж столетняя!» (а про себя: мелочен как Кенарь!), и, видно, напрасно: теперь и сгодилась! Повесил её на проволоке за край крыши, а Генурки поставил-прислонил так, что бутылка оказалась как раз над его головой. Отошёл.

— Прощай, друг Генурки... — тихо молвил Белохлебов.

На сей раз, когда опохмелка, видно, достигла души, жертва грохнулась на колени — опять в самую жижу.

— Дядь Лёнь, прости!!

— Нажрался?!!

— Нажрался... — теперь голос Коновалова звучал тихо и жалобно.

— Он тебя споил? — строго спросил фермер, продолжая экзекуцию, так сказать, инквизицию.

— Вместе, дядь Лёнь, ей-богу, вместе.

— Самогон пили?

— Да, дядь Лёнь, самогончик. Только стопка набежит — мы её хлоп!

— Значит, набежит? Сами гоним, сами пьём, и хлоп, да?.. Вот и я вас хлоп! Прощай, Генурки!..

Произнеся это, Белохлебов выстрелил в бутылку.

Генурки весь передёрнулся, как будто пуля попала в него, и вновь упал плашмя. Весь был забрызган олифой, которая ему самому показалась кровью.

Белохлебов стоял над ним, не то поразившись и глубоко задумавшись, не то закатившись, что и не продыхнуть, от смеха.

Серёжка что-то кричал ему. Фермер очнулся.

— Сажечка убёг!

Сажечка уже завёл трактор и сидел внутри, врубил сдуру девятую — трактор прыгнул и заглох. Снова завёл и врубил восьмую, резко отпустив сцепление, — трактор прыгнул и поскакал.

Белохлебов запрыгнул в «Камаз».

— Серёж, залезай!

И они тоже рванули с места.

31.
Сажечка выписывал кренделя по паханому полю — земля была как кисель — Белохлебов летел за ним. Начались гонки в стиле «Кэмел-трофи»: крутые виражи, заносы, пробуксовка, дым, струями летящая грязь... в кабине — тряска, пот и пар, накал эмоций...

Как ни странно, Сажечка, который пару раз чуть не перевернулся, всё же как-то умудрялся сохранять равновесие и дистанцию. А вот охмелившийся Белохлебов, закладывая очередной резкий поворот, чтоб в который уже раз «пойти наперерез», вдруг зарулил так, что грузовик едва-едва не упал на бок. Тут уж и Серж, несколько раз уже неплохо треснувшийся лбом об «дверной косяк», воспользовшись паузой — машина была парализована, сильно наклонившись на бок, так что водитель, получалось, теперь держался за баранку только потому, что скатился, чуть не вышебленный вовсе, вниз к помощнику — сказал несколько слов главному фермеру (в том числе, и как вырулить, чтоб не упасть совсем), а потом и вовсе пересел на водительское место.

Белохлебов же, опять и снова как ни в чём не бывало, достал из-за сиденья двустволку, патроны, зарядил и со словами «Ты в профиль, Серёжк, как бы наперерез!..» приладился в ветровое окно.

Началась пальба!.. Сажечка был уже у края поля, и его носило из стороны в сторону максимально сильно — несмотря на это (и на увещевания Сержа: «Дядь Лёнь, поверху-то уж не стреляй — убьёшь ещё!») бывший прапор, выкрикивая между выстрелами и виражами: «Убью! А ты думаешь — ать!!! — я что хочу?! Покалечу! Ты, падла, у меня полгода будешь лежать... На-ка!!! Работать будешь — лёжа — похрен! — в инвалидной коляске... в гипсе и с гирей — бесплатно будешь — от-так!!! — вкалывать, тварьё алкашовское!».

Выйдя на дорогу, а с неё на луг, трактор быстро оторвался, погнал по холмам вниз, в лощину к речке, пока не скрылся из виду (Белохлебов ругался ещё пуще, одновременно умолял и заклинал гнать побыстрее и, конечно же, наперерез и в то же время ещё и местами пытался вырвать руль!), а потом по пойме поехал обратно.

Так, сделав небольшой крюк и некоторого рода даже обманный манёвр, он вскоре явился по пойме опять ко двору Генурки — и тоже «как бы с понтом как ни в чём не бывало».

Однако действительно (или по крайней мере, так показалось Сажечке, который потом всё и рассказывал) в состоянии «как ни в чём не был» пребывал «друг Генурки» — он полулежал в чулане на тех же бачках и «выжидая, как набежит, выжирал самогонище».

Сажечка же, надо сказать, с молодости был благой³: имел нрав крутой и даже злопамятный. Хотя сам это Серж «не застал» — никогда не видел. Одно из первых ярких воспоминаний детства, по словам брата Лёни, был сидящий на корточках с обрезом, перемотанным синей изолентой, Сажечка и окровавленная физиономия соседа дедка Пимча (отчество Пименович), его руки и одежда в крови... Выстрелы... Бабушка расказывала потом, как Сажечка туразил ⁴ за дедом (вроде играли в карты по пьяни и что-то не поделили), караулил обидчика у их дома и всё же выстрелил прямо на улице около домов прямо в него — «Я Лёньку-то еле только успела убрать! Батюшки, сердце так и ёкнуло! Кричу: что ж ты, изувер, делаешь?! — дети ж тут играют! А он — сидит у оградки — глаза налитые: „Убью!“ и „Убью!“, и всё тут!» — как-то чиркнуло и рассекло кожу на лбу. Потом приехала из района милиция, и ушлый наш Сажечка ещё отстреливался, бегая от них огородами... Потом года полтора и отсидел за свою — уже неоднократную — дурь.

Теперь он приказал сотоварищу: «Садись в трактор — отвлекай! А я пока домой напрямки (наперерез, через речку — если по льду или вброд довольно близко) за обрезом сбегаю! Убью, падло! Отомщу за всё! Всю кровь мою высосал, собака, фашист, рундук еврейский!» — опрокинул полстаканища и правда погнал!

— Санькя, не надыть можть... Там жа ж и Серёжка-то!.. с ним в кабинке...

— А нех...й фашисту пригузничать! Порешу всех! Не будешь — и тебя! Гони!

И погнали. Генурки был пьян в раздуду, но всё равно при помощи товарища влез в трактор и даже тронулся. Сажечка, возбуждённый до такой степени, что его всего трясло от злости и он мог ещё проявлять, будто трезвый, чудеса резвости, пустился, как в молодости, бегом на зада, потом в низа — наперерез.

Генурки, который кое-как ехал незнамо куда, на полнейшем автопилоте, вместо того, чтоб отвлекать, буквально пошёл в лобовую... Когда на краю пашни «Камаз» дал по тормозам, открылась дверь и выпрыгнул Белохлебов с ружьём, тут же открылась и дверь МТЗ и во взбудораженную почву свалился Генурки. Он было даже побёг по пахоте, но уже через дюжину шагов на его ноги, и так нетвёрдые, тут же налипли «лапти» — по несколько кило земли на каждую — и он упал.

Слёзно умоляя: «Дядь Лёнь, прости! Не стреляйте, пожалуйста! Я за вас!», он буквально полз на коленях по пашне обратно, пока не уткнулся лбом в дуло ружья, а руками всё пытался обнять Белохлебовские сапоги, грязный, как чёрт...

— Ты-ык, сука... — процедил Белохлебов.

— Дядь Лёнь, прости! Я всё раскажу! Всё отработаю!

И вскоре они уже втроём мчались наперерез бежавшему наперерез.

Искомый объект был настигнут в тот миг, когда он переправлялся вброд. По приказу главного Серёжка врубился на «Камазе» в речушку. Сажечка, в шоке, в волне брызг, отпрыгнул в сторону — прямо в воду! До этого он шёл только «по яйцы», а теперь окунулся прямо и «с головкой»!

Под ружейным дулом и несусветным матом Белохлебова его помощник всё же выбрался на тот берег. Тогда тут же из машины был вытолкнут Геннадий Коновалов, который наподобие охотничей собаки, по-собачьи резво по-собачьи переплыл ручеёк, и опять ползя на коленях, схватил за сапог уже Сажечку.

— Что ж, Санькь, такая уж жызня у нас собачия... — как бы извиняясь приговаривал он, извиваясь по куге и грязи. Сажечка, в отяжелевшей от воды одёже, тоже упал, что-то барахтался, и так и не встал.

— Держать! — выкрикивал Белохлебов. Серж смеялся и, потешаясь, несильно вторил: «Взять! Ату его!»

Только через полчаса юный водитель смог вырулить на другой берег.

Когда главный фермер ступил на твёрдую почву, он начал уже вторую за сегодняшний день экзекуцию.

— Не бойсь, не бойсь, держи — тебя не буду! — провогласил он и начал мутыскать оклемавшегося уже поморника, а под конец даже содить в пинки, всё нравоучения ради причитая и всё же довольно часто как бы невзначай попадая и по второму.

Вскоре устал.

— Пусть тут и остаются, — сказал он. — Давай, командир, шей домой.

И они уехали.

1 Истисовать (истесовать) — исчиркать, испачкать (диал.)

2 Прибасать — ухаживать; прибаснуть — выпить (диал.).

3 Благой — сумасбродный (диал.).

4 Туразить — преследовать, бегать за кем-то, пугать (диал.).