Встреча с Бабелем
Он пришел с опозданием, когда все уже сидели за столом, и объяснил, что пришел прямо из Кремля, где получил разрешение на поездку во Францию к семье. Был он
в белых холщовых брюках и белой рубашке-косоворотке
со стоячим воротником и застежкой сбоку, подпоясанной
узким ремешком. Я этому ничуть не удивилась, поскольку
июль был очень жаркий и все сидящие за столом были
в белом.
Яков Павлович представил меня Бабелю:
— Это инженер-строитель по прозванию Принцесса
Турандот.
Иванченко не называл меня иначе с тех пор, как, приехав однажды на Кузнецкстрой, прочел обо мне критическую заметку в стенной газете под названием «Принцесса
Турандот из конструкторского отдела».
Бабель посмотрел на меня с улыбкой и удивлением, а во
время обеда всё упрашивал выпить с ним водки.
— Если женщина — инженер, да еще строитель, — пытался он меня уверить, — она должна уметь пить водку.
Пришлось выпить и не поморщиться, чтобы не уронить
звания инженера-строителя.
Бабель производил впечатление очень скромного человека, рассказывал, каких трудов стоило ему добиться разрешения на выезд за границу, как долго тянулись хлопоты,
а поехать было необходимо, так как семья его жила там
почти без средств к существованию, из Москвы же было
очень трудно ей помогать.
— Еду знакомиться с трехлетней француженкой, —
сказал он. — Хотел бы привезти ее в Россию, так как боюсь, что из нее там сделают обезьянку.
Речь шла о его дочери Наташе, которую он еще не видел.
С Бабелем разговаривал в основном Новокшонов, мы
с Анной Павловной в беседе почти не участвовали. Сидел
с нами Бабель недолго и ушел, сославшись на какую-то
встречу вечером, очень важную для него в связи с поездкой
за границу.
Через несколько дней, когда Яков Павлович уехал
в Магнитогорск, Бабель пригласил меня и Анну Павловну к нему обедать, пообещав, что будут вареники с вишнями. Название переулка, где жил Бабель, поразило меня: Большой Николоворобинский — откуда такое странное название?
Бабель объяснил:
— Оно происходит от названия церкви Николы-на-
Воробьях — она почти напротив дома. Очевидно, церковь
была построена с помощью воробьев, то есть в том смысле,
что воробьев ловили, жарили и продавали1 .
Я удивилась, но подумала, что это возможно: была же
в Москве церковь Троицы, что на Капельках, построенная,
по преданию, на деньги от сливания капель вина, остававшегося в рюмках; ее построил какой-то купец, содержавший трактир2 . Позже я узнала, что название церкви
и переулка происходит не от слова «воробьи», а от слова
«воробы» — это род веретена для ткацкого дела в старину.
Жил Бабель в двухэтажном доме, построенном во времена нэпа на деревянном каркасе с фибролитовым заполнением. Капитальной стеной дом делился на две половины,
в одной из которых жил Бабель.
Квартира Бабеля была необычна, как и название переулка. Это была квартира в два этажа, где на первом располагались передняя, столовая, кабинет и кухня, а на втором — спальные комнаты.
Бабель объяснил нам, что он живет вместе с австрийским инженером Бруно Штайнером, и рассказал историю своего знакомства с ним. Штайнер возглавлял представительство фирмы «Элин», торговавшей с СССР электрическим оборудованием. Представительство с несколькими сотрудниками и занимало всю квартиру. Затем наша страна не захотела больше покупать австрийское оборудование. Уговорились, что в Москве останется только один представитель фирмы, Штайнер, который будет давать советским инженерам консультации. Оставшись один,
Штайнер, из боязни, что квартиру, состоящую из шести
комнат, у него отберут, стал искать себе компаньона, который сумел бы ее отстоять. Он был хорошо знаком с писательницей Лидией Сейфуллиной и просил ее найти ему соседа из ее круга. Сейфуллина порекомендовала Бабеля,
который в это время ютился у кого-то из друзей. (Много лет спустя я узнала, что у Сейфуллиной было два кандидата на квартиру Штайнера: Бабель и Маяковский.)
— Так я поселился здесь, в Николоворобинском, — закончил Бабель. — Мы разделили верхние комнаты по две
на человека, а столовой и кабинетом внизу пользуемся сообща. В кабинете обычно работает Штайнер, к которому приходит секретарша Елена Ивановна, а я люблю работать
в одной из верхних комнат. У нас со Штайнером заключено джентльменское соглашение: все расходы на питание
и на обслуживание дома — пополам и никаких женщин
в доме. Сейчас Штайнера нет в Москве, он недавно надолго уехал в Вену.
На другой же день после обеда Бабель позвонил и сказал, что для знакомства с Москвой надо гулять пешком по ее улицам и переулкам. Мы встретились у Политехнического музея, и Бабель повел меня по Маросейке в сторону
Садового кольца. По дороге он показывал разные исторические места и места, связанные со знаменитыми писателями, старые церквушки в переулках, немецкую кирху, которую посещал его сосед Штайнер, а также переулок, где
находилась главная синагога Москвы. Смешно вспомнить,
какой я тогда была дикаркой. Вы думаете, что меня можно
было взять под руку? Ничего подобного! При малейшем
прикосновении к моей руке я ее прятала за спину с самым
серьезным видом. Представляю, как Бабель в душе смеялся надо мной, но вида не показывал и только извинялся.
Редко проходил день, чтобы Бабель не звонил и не приглашал меня встретиться. Иногда я была чем-то занята,
и все же мы встречались так часто, что я совсем забросила своих друзей и знакомых, каждый раз соблазняясь
предложениями Бабеля. Он познакомил меня со своими
ближайшими друзьями еще со времен Гражданской войны — Яковом Осиповичем Охотниковым и Ефимом Александровичем Дрейцером. Охотников жил в одном из переулков Арбата с женой, украинкой Александрой Александровной Соломко — Шурочкой. Она была, как сказал мне Бабель, третьей женой; в первый раз Охотников был женат на Муре, второй раз — на Марусе Солнцевой и теперь —
на Шурочке Соломко. Бабель знал всех жен Охотникова
и больше всех ценил Муру. От Маруси Солнцевой у Охотникова был сын Яша лет шести-семи, который часто жил
у отца, так как мать очень скоро вышла замуж за другого.
Шурочка должна была растить мальчика, ухаживать за ним
вместе с домработницей, которую, как и мать Яши, звали
Маруся. Про Охотникова Бабель говорил мне: «Он трубадур революции», а иногда: «Это не человек, а поля и степи
Бессарабии». Он рассказывал, что отец Охотникова воровал в Бессарабии лошадей, что в самом Охотникове было
что-то цыганское, бесшабашное и что он в революцию
сражался вместе с Котовским. В 30-е годы Охотников был
заместителем начальника Гипромеза Колесникова, а следовательно, и моим начальником, о чем я впервые узнала от Бабеля. Но в Гипромезе я с ним никогда не встречалась,
поскольку конструкторский отдел был в другом здании.
Из многочисленных рассказов Бабеля про Охотникова
я запомнила два.
Однажды в голодный 1931 или 1932 год Охотников
привез в Николоворобинский мешок картошки, на собственной спине внес его на кухню и сбросил перед Марией
Николаевной, работавшей у Бабеля и Штайнера приходящей кухаркой. Штайнер был потрясен: «Он же начальник солидного учреждения!» Охотников мог заявиться
к Бабелю с целой компанией и сказать: «Привел целую
кучу жидов». Как рассказывал Бабель, у Охотникова
с Дрейцером была такая дружба, что если кто-то из них заболевал, например, гриппом, то другой приходил к заболевшему, укладывался рядом и смешил, рассказывая
анекдоты. Так умели дружить в те времена!
Бабель пригласил меня к Ефиму Александровичу
Дрейцеру3 , жившему на Трубной улице в большой квартире вместе с младшим братом Самуилом и сестрой Розой. Его старший брат Роман Александрович жил отдельно со своей женой и маленькой дочкой Ритой. У Ефима
Александровича мы застали гостей — его друзей Гаевского и Вержбловского, с которыми я тоже познакомилась.
Про Дрейцера Бабель говорил: «Это один из умнейших
людей нашего времени. Он революционер до мозга костей. В польских тюрьмах его много били, и несколько
раз он бежал оттуда». Как мне помнится, он работал тогда
в штабе Красной армии.
Бабель водил меня также на концерты джаза Утесова
и Скоморовского, на ипподром и в конюшни, где любил бывать сам. Как-то раз мы с Бабелем встретились с Утесовым
в кафе гостиницы «Метрополь». Леонид Осипович говорил в основном о бородавке на своем носу. Ему предложили главную роль в фильме «Веселые ребята», и он должен был срезать бородавку. Он говорил, что бородавка приносит ему счастье, что срезать он ее не хочет и очень боится
боли. Но срезать все же пришлось, и, как значительно позже рассказывал мне Бабель, Утесов все свои неприятности
объяснял отсутствием бородавки: «Была бородавка — было счастье, нет ее — и нет счастья».
До отъезда Бабеля за границу я еще несколько раз бывала в Николоворобинском. Однажды он мне сказал:
— Приходите завтра обедать, я познакомлю вас с остроумнейшим человеком.
На следующий день, придя к Бабелю, я застала у него
гостя. Это был Николай Робертович Эрдман. Мой приход прервал их беседу, но она тотчас же возобновилась,
и я с интересом услышала, что речь идет о пьесе Эрдмана,
которую не хотят разрешать. Бабель вкратце рассказал мне
сюжет, а затем добавил:
— Пьеса с невеселым названием «Самоубийца» буквально набита остротами на темы современной жизни, ей
пророчат судьбу «Горя от ума».
За обедом Бабель всё заставлял меня рассказывать о моей
работе на Кузнецкстрое в 1931 году. Я рассказала историю
о том, как маститые инженеры, сосланные в Сибирь после
Шахтинского процесса, пригласили меня консультантом
на угольную шахту. Бабель, выслушав мой рассказ, сказал:
— Видите ли, Николай Робертович, эти инженеры, конечно, отлично сами всё знали, но нарочно не хотели брать
на себя никакой ответственности. Раз им не доверяют,
пусть отвечают большевики. Поэтому они и разыграли эту
комедию… Ну, расскажите еще что-нибудь…
И я рассказала, как на Кузнецкстрое зимой 1931 года
две бригады каменщиков соревновались в кладке труб доменных печей. После моего рассказа Бабель заметил:
— Вот если бы написать так, как она рассказывает, а то
пишут о соревновании — скука одна…
Сам Бабель за обедом вспомнил какую-то смешную
историю об изменявших друг другу супругах, на что Николай Робертович отозвался кратко: «Гримасы большого города».
Тогда же я впервые услышала известную эпиграмму
Эрдмана по поводу ликвидации РАППа4 :
Не стало РАППа.
Не радуйтесь, что умер РАПП,
Коль жив сатрап.
Как-то раз Бабель попросил разрешения зайти ко мне
домой. Я угостила его чаем, помню, не очень крепким (а
он, как я потом узнала, любил крепчайший), но Бабель
выпил чай и промолчал. А потом вдруг говорит:
— Можно мне посмотреть, что находится в вашей су-
мочке?
Я с крайним удивлением разрешила.
— Благодарю вас. Я, знаете ли, страшно интересуюсь
содержимым дамских сумочек.
Он осторожно высыпал на стол всё, что было в сумке, рассмотрел и сложил обратно, а письмо, которое я как раз в тот день получила от одного моего сокурсника по институту, оставил. Посмотрел на меня серьезно
и сказал:
— А это письмо вы не разрешите ли мне прочесть, если, конечно, оно вам не дорого по какой-нибудь особой
причине?
— Читайте, — сказала я.
Он внимательно прочел и спросил:
— Не могу ли я с вами уговориться?.. Я буду платить
вам по одному рублю за каждое письмо, если вы будете давать мне их прочитывать.
И все это с совершенно серьезным видом. Тут уж я рассмеялась и сказала, что согласна, а Бабель вытащил рубль и положил на стол.
Он рассказал мне, что бо´льшую часть времени живет не
в Москве, где трудно уединиться для работы, а в деревне
Молоденово, поблизости от дома Горького в Горках.
И пригласил меня поехать с ним туда в ближайший выходной день. Он зашел за мной рано утром и повез на
Белорусский вокзал. Мы доехали поездом до станции
Жаворонки, где нас ждала лошадь, которую Бабель, очевидно, заказал заранее. Дорога сначала шла через дачный
поселок, потом полями, потом через дубовую рощу. Бабель
был в очень хорошем настроении и рассказал мне почему-то историю, как муж вез жену к себе домой после свадьбы
и по дороге зарубил лошадь на счет «три», так как на счет
«раз» и «два» она его не послушалась. На жену это произвело такое впечатление, что она, как только муж говорил
«раз», сразу бросалась исполнять его приказание, помня,
что последует после слова «три».
В Молодёнове Бабель жил в крайнем доме, стоящем на
крутом берегу оврага, по дну которого протекала маленькая речка, впадающая в Москву-реку. Сенями дом разделялся на две половины: одну, состоящую из кухни, горницы и спальни с окнами на улицу, занимал хозяин Иван Карпович Крупнов с семьей, в другой — из одной большой комнаты с окнами на огород — жил Бабель. Обстановка в этой комнате была очень скромной: простой стол,
две-три табуретки и две узкие кровати по углам.
Семья Ивана Карповича состояла из пяти человек: его
жены Лукерьи, ее больной матери и трех дочерей. Мать была очень старая, она лежала на лавке в кухне и всё ждала
смерти. Старшая дочь была замужем и жила отдельно, а две
другие, Катя и Полина, жили с родителями. Катя училась на
каких-то курсах в Москве и иногда по неделе и больше занимала одну из комнат Бабеля. Полина еще училась в школе, и так хорошо, что Бабель говорил: «Будет ученая!»
Бабелю хотелось показать мне все молоденовские достопримечательности, поэтому мы по приезде тотчас же
отправились пешком на конный завод. Там нам показали
жеребят; один из них родился в минувшую ночь и был назван «Вера, вернись», так как жена одного из зоотехников
ушла от него к другому.
Осмотрев конный завод, где Бабеля все знали и всё ему
с подробностями рассказывали, что меня удивляло и почему-то смешило, мы отправились смотреть жеребых кобылиц — они паслись отдельно на лугу, на берегу Москвы-
реки.
Разговор с зоотехником шел у Бабеля очень специальный; в нем слышались выражения, смысл которых мне
стал ясен лишь значительно позже, например: «на высоком ходу», «хорошего экстерьера», «обошел на полголовы». Обо мне Бабель, как мне казалось, забыл. Наконец,
приблизившись, он стал рассказывать мне о кобылицах.
Одна, по его словам, была совершенная истеричка; другая — проститутка; третья давала первоклассных лошадей
даже от плохих жеребцов, то есть улучшала породу; четвертая, как правило, ухудшала ее.
И на пути к конному заводу, и по дороге обратно мы
прошли мимо ворот белого дома с колоннами, в котором
жил Алексей Максимович Горький. Пройдя дом, свернули
к реке, а искупавшись, отправились в Молоденово через великолепную березовую рощу. Потом Бабель повел меня
к старику пасечнику, очень высокому, с большой бородой,
убежденному толстовцу и вегетарианцу. Он угощал нас чаем и медом в сотах.
На станцию возвращались также на лошади. По дороге
Бабель спросил меня:
— Вот вы, молодая и образованная девица, провели
с довольно известным писателем целый день и не задали
ему ни одного литературного вопроса. Почему? — Он не
дал мне ответить и сказал: — Вы совершенно правильно
сделали.
Позже я убедилась, что Бабель терпеть не мог литературных разговоров и всячески избегал их.
В Молодёнове Бабель водил дружбу с хозяином Иваном
Карповичем, с которым мог часами разговаривать, с очень
дряхлым старичком Акимом, постоянно сидевшим на завалинке и знавшим множество занятных историй, с пасечником-вегетарианцем; у него был целый круг знакомых — бывалых старых людей.
Колхозные дела Молоденова Бабель знал очень хорошо, так как даже работал одно время, еще до знакомства со
мной, в правлении колхоза. Не для заработка, конечно,
а с единственной целью досконально узнать колхозную
жизнь. Крестьяне называли Бабеля Мануйлычем.
Об авторе
Антонину Николаевну Пирожкову (1909 — 2010) еще при жизни называли одной из великих вдов. Сорок лет она сначала ждала возвращения Исаака Бабеля, арестованного органами НКВД в 1939 году, потом первой после смерти диктатора добилась посмертной реабилитации мужа, «пробивала» сочинения, собирала воспоминания о нем и написала свои.
Чудесный дар был дан и самой А.Н. Пирожковой. Она имела прямое отношение к созданию «большого стиля», ее инженерному перу принадлежат шедевры московского метро — станции «Площадь революции», «Павелецкая», две «Киевские». Эта книга — тоже своего рода «большой стиль». Сибирь, Москва, Кавказ, Европа — и, по сути, весь ХХ век. Герои мемуаров — вместе с Бабелем, рядом с Бабелем, после Бабеля: С. Эйзенштейн, С. Михоэлс, Н. Эрдман, Ю. Олеша, Е. Пешкова, И. Эренбург, коллеги — известные инженеры—метростроевцы, политические деятели Авель Енукидзе и Бетал Калмыков. И рядом — просто люди независимо от их ранга и звания — совсем по-бабелевски.
1Церковь Николая Чудотворца была построена в 1680–1693 гг.
в Стрелецкой слободе Воробине. (Примеч. сост.)
2Церковь Троицы в Москве упоминается в 1625 г. и значится
«на Капле», то есть на речке Капле или Капельке. (Примеч. сост.)
3Д р е й ц е р Ефим Александрович ((1894–1936) — советский во-
енный и политический деятель. Погиб в годы сталинских репрессий.
(Примеч. сост.)
4Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) была
расформирована постановлением ЦК ВКП(б) от 23 апреля 1932 г.
(Примеч. сост.)