Звездная болезнь. Может ли космос лишить рассудка?

Глава из книги Мэри Роуч «Обратная сторона космонавтики»

О книге Мэри Роуч «Обратная сторона космонавтики»

На одной из шумных улиц Москвы, посреди небольшого газона стоит пьедестал высотою с семиэтажное здание, а на пьедестале — Юрий Гагарин. Уже издалека видно, что это он: высоко поднятые руки, сомкнутые пальцы — настоящий супергерой. Стоя у подножья памятника и глядя вверх, видишь только мужественную грудь да кончик выступающего над ней носа. Я обратила внимание на мужчину в темной футболке и с бутылкой «пепси» в руке. Его голова была опущена, что я приняла за знак уважения великому человеку, но потом заметила, что он просто грыз ногти.

Кроме безусловной славы народа, полет Гагарина в 1961 стал и невероятным психологическим достижением. Его задание было простым, но ни в коем случае не легким: залезть в капсулу, позволить выстрелить ею и в одиночку, в условиях огромной опасности пересечь границу с космосом. Просто позволить выбросить себя в бескислородную, смертельно опасную пустоту, где прежде не ступала нога человека. Пролететь разок вокруг Земли, а затем спуститься и рассказать остальным о своих ощущениях.

В то время советские ученые, и НАСА строили всевозможные предположения о том, какими должны быть психологические условия выхода в космос. Не помутится ли рассудок астронавта при столкновении с «чернотой», как называли космос пилоты? Вот что говорил по этому поводу психиатр Евгений Броды, выступая на Симпозиуме по космической психиатрии в 1959 году: «Отделение от Земли со всей его бессознательно символичной значимостью для человека... теоретически может привести — даже в случае очень серьезного подхода к отбору и тренировке пилотов — к чему-то вроде приступа шизофрении».

Были даже опасения, что Гагарин, лишившись рассудка, саботирует исторически значимый полет. Опасения были настолько серьезны, что до взлета капсулы «Восток» все ручное управление в ней было заблокировано. А что если что-то пойдет не так, связь оборвется, и пилоту придется взять управление в свои руки? Ученые подумали и об этом: перед отлетом Гагарину передали запечатанный конверт с секретной комбинацией разблокировки панели управления.

Но ученых беспокоила не только опасность потери космонавтом рассудка. Согласно опубликованным в журнале «Авиационная медицина» (апрель 1957 г.) исследованиям, 35% из 137 опрошенных пилотов признались, что испытывают странные чувства в момент отрыва от земли, что почти всегда это происходит во время одиночных полетов. «Мне тогда кажется, что я теряю всякую связь с землей», — признался один из опрошенных. Ввиду распространенности явления решено было дать ему название: эффект отрыва. Большинство подверженных этому феномену пилотов испытывали не панику, а эйфорию. Только 18 из 137 опрошенных описали свои чувства как страх или волнение. «Все кажется таким спокойным, будто ты оказался в каком-то другом мире»; «Я чувствовал себя гигантом», «королем», — говорили большинство из них. А трое даже заявили, что почувствовали себя ближе к богу. Пилот по имени Мэл Росс, которому удалось установить несколько высотных рекордов на экспериментальном самолете в конце 1950-х годов, дважды говорил о пугающем чувстве «восторга, когда хотелось летать еще и еще».

В том же году, когда вышла в свет эта статья, полковник Джо Киттингер поднялся на 29-километровую высоту в закрытой капсуле размером с телефонную будку, подвешенной к баллону с гелием. Как только уровень кислорода упал до критически малого, начальник Киттингера Дэвид Симонс приказал начинать снижение, на что Киттингер ответил на азбуке Морзе: «Поднимись и забери меня сам». Позднее Киттингер говорил, что это была просто шутка, но Симонс так не думал: на морзянке шутить не очень-то легко. Позднее в своих мемуарах «Человек в высоте» Симонс написал, как в тот самый момент решил, что «с Киттингером случилось что-то странное и непонятное... что его... охватило странное и необъяснимое чувство потери реальности и что он упрямо готов лететь дальше и дальше, совсем не задумываясь о последствиях».

Симонс сравнивал этот феномен со смертельно опасным «глубинным опьянением». «Глубинное опьянение» — это физиологическое состояние, при котором дайвера охватывает ощущение умиротворения и неуязвимости. Обычно оно случается на глубине больше 30 метров. У этого состояния есть и другие названия вроде прозаического «азотного отравления» или так называемого эффекта мартини (степень опьянения можно выразить через соотношение: один бокал мартини на каждые 10 метров, начиная с двадцатого). Симонс даже сделал предположение, что скоро в медицине появится еще один термин — «высотное опьянение» для описания чувства эйфории, испытываемого пилотами.

И его предположение сбылось, правда, НАСА выбрало название попроще — «космическая эйфория». В своих мемуарах Юджин Сернан писал: «Психиатры НАСА предупреждали, чтобы я не смотрел на вращающуюся внизу Землю, дабы не впасть в состояние эйфории». Сернан должен был совершить третью в истории «космическую прогулку», и у психиатров имелся повод для беспокойства. Дело в том, что во время двух первых «прогулок» космонавты не просто впадали в состояние странной эйфории, но и напрочь отказывались возвращаться обратно в капсулу. «Я чувствовал себя просто прекрасно, и мне совсем не хотелось уходить оттуда, — вспоминал Алексей Леонов, первый человек, который вышел в вакуум космоса, будучи привязанным к капсуле „Восход“ в 1965 году. — Из-за так называемого психологического барьера человеку должно быть невероятно сложно противостоять космической бездне. А что касается меня, то я не только не чувствовал никакого барьера, я вообще забыл, что такой существует».

На четвертой минуте первой «космической прогулки» НАСА астронавт «Джемини-4» Эд Уайт начал говорить о том, что «чувствует себя на миллион долларов». Он все старался подобрать слова, чтобы описать свои ощущения: «Я только что... это потрясающе...» Иногда записи переговоров астронавтов напоминают разговоры больных на групповой встрече у психиатра. Вот отрывок из беседы между Уайтом и его командиром Джеймсом Макдивиттом, двух военных пилотов, после возвращения Уайта с «прогулки»:

«УАЙТ: Джим, это самое естественное ощущение в мире.

МАКДИВИТТ: ...Да уж, ты выглядишь так, будто вновь побывал в животе у мамочки».

НАСА волновало не то, что его астронавты слегка «покайфуют», а то, что эйфория может взять верх над здравым рассудком. На протяжении двадцати минут центр управления полетом безуспешно пытался прорваться сквозь охватившую Уайта пелену блаженства. Наконец Гасу Гриссому из ЦУПа удалось связаться с Макдивиттом.

«ГРИССОМ: „Джемини-4“, возвращайтесь на борт!

МАКДИВИТТ: Они хотят, чтобы ты сейчас же возвращался назад.

УАЙТ: Назад?

МАКДИВИТТ: Да.

ГРИССОМ: Подтверждаю приказ. Мы уже давно пытаемся связаться с тобой.

УАЙТ: Понял, Земля. Позвольте только сделать еще несколько снимков.

МАКДИВИТТ: Нет, назад. Давай уже.

УАЙТ: ...Послушайте, вы ведь меня все равно затащить внутрь не можете, ну ладно, уже иду».

Но он так и не приблизился к кораблю. Прошло две минуты. Макдивитт уже начал умолять:

«МАКДИВИТТ: Забирайся же внутрь...

УАЙТ: Вообще-то сейчас я собираюсь сделать отличный снимок.

МАКДИВИТТ: Не надо, возвращайся.

УАЙТ: Я фотографирую наш корабль.

МАКДИВИТТ: Эд, иди сюда!»

Прошла еще минута, прежде чем Уайт двинулся к шлюзу со словами: «Это худший момент в моей жизни».

Космическим службам, по правде говоря, следовало беспокоиться не столько о нежелании астронавтов возвращаться на корабль, сколько о том, чтобы облегчить это возвращение. У Уайта ушло двадцать пять минут на то, чтобы безопасно пройти на борт через шлюз. Не легче ему становилось и от осознания того, что в случае утечки кислорода или потери сознания Макдивитт должен будет перерезать фал, а не, рискуя собственной жизнью, стараться втащить его на борт.

Говорят, что Алексей Леонов во время своего возвращения сбросил пять килограмм. Скафандр Леонова так раздулся, что он не мог даже колени согнуть, поэтому вынужден был заходить вперед головой, а не ногами, как он делал это на тренировках. Пытаясь закрыть за собою люк, он застрял, и ему пришлось ослабить давление в скафандре, чтобы попасть внутрь, а это практически равно попытке самоубийства, почти то же самое, что быстрый подъем для дайвера.

В архиве НАСА есть одна очень интересная запись времен холодной войны, мол, перед полетом Леонову дали таблетку с ядом на случай, если ему так и не удастся попасть на борт корабля, а его коллега Павел Беляев в случае опасности должен был «оставить Леонова на орбите». Смерть от цианида (самого распространенного яда в таблетках) гораздо мучительнее, чем смерть от недостатка кислорода (когда клетки мозга гибнут от кислородного голодания, наступает эйфория, и все заканчивается довольно быстро), так что второй вариант кажется предпочтительнее. Но эксперт по космической психологии Джон Кларк не верит в эту историю с таблеткой. Я написала Кларку в его офис в Национальном институте космических биомедицинских исследований относительно сомнительной возможности найти в костюме астронавта место для таблетки, и он поспрашивал мнения своих коллег. Его русские знакомые также опровергают слух о том, что Беляеву было поручено застрелить Леонова, если тому не удастся попасть на борт. Все дело в том, что Леонову и Беляеву следовало совершить посадку на территории, где обитало множество волков, так что пистолет прилагался к экипировке космонавтов как необходимое средство выживания.

После истории с Эдом Уайтом случаи эйфории повторялись довольно редко, и психиатры вскоре перестали волноваться по этому поводу. У них появилась новая забота: головокружение при РОК (работе в открытом космосе, «космической прогулке»). Некоторых космонавтов буквально парализовало от страха при взгляде на вертящуюся внизу Землю. Джерри Линенджер, астронавт станции «Мир», писал в своих мемуарах об «ужасном, не отпускающем» ощущении того, что ты «стремительно падаешь на Землю... в десять или сто раз быстрее», чем прыгая с парашютом. (С разницей, естественно, в том, что астронавт, в отличие от парашютиста, падает на Землю по гигантской окружности и никогда на нее не упадет.)

«Я сжал перила так сильно, что костяшки пальцев побелели, — писал Линенджер об охватившей его агонии страха на 15-метровой выдвижной панели станции „Мир“. — Я изо всех сил старался удержаться, чтобы не закрыть глаза и не закричать». А однажды я даже слышал историю о том, как один астронавт, уже выйдя из люка, неожиданно вернулся обратно и, не снимая костюма, схватился за ноги своего товарища«.

Чарльз Оуман, специалист в области космической морской болезни и головокружения из Национального института космических биомедицинских исследований, отмечает, что головокружение при работе в открытом космосе совсем не фобия, а естественная реакция сознания на новую и пугающую реальность опасности падения на огромной скорости в никуда. Но астронавты делиться своими страхами не любят, а это только усугубляет проблему.

Перед тем как выйти на работу в открытый космос, астронавты надевают свои костюмы и тщательно отрабатывают все движения в огромном закрытом бассейне. Плавать в воде и в космосе далеко не одно и то же, но для тренировок вполне годится. (На дне этого бассейна даже лежат модели частей МКС, словно останки затонувшего корабля.) Но никакие тренировки не научат избавляться от головокружения. Они могут помочь лишь немного, ведь в конечном счете нельзя искусственно создать ощущение космического полета. Но если вам захочется хоть отдаленно понять, на что это похоже, можете забраться на телеграфный столб (обвязавшись предварительно чем-нибудь для страховки, естественно) и попытаться удержать равновесие на кро-о-шечной площадочке вверху, как это иногда вынуждены делать посетители курсов по самосовершенствованию или стажеры телефонных компаний. По словам Оумана, «последние теряют около трети своих стажеров уже в течение первых недель».

Но сегодня все внимание психологов сосредоточено на Марсе. Под «эффектом отрыва» понимают теперь не чувство эйфории, а состояние, возникающее при потере Земли из поля зрения.

«За всю историю человечества людям не приходилось видеть Мать-Землю и все, что с ней связано... бесследно исчезающими в небесной бесконечности... Вполне вероятно, что все это может породить ощущение необратимости потери всякой связи с Землей. Такое состояние может сопровождаться различными формами недостаточной адаптации индивида, включая беспокойство, депрессии, суицидальные намеренья и даже такие психотические симптомы, как галлюцинации и иллюзии. В довершение ко всему, возможна полная или частичная утрата обычных для жизни на Земле системы ценностей и поведенческих норм».

Этот отрывок взят из книги «Космическая психология и психиатрия». Я прочитала его вслух космонавту Сергею Крикалёву. Крикалёв некогда совершил шесть полетов, а сейчас руководителю Центра подготовки космонавтов им. Юрия Гагарина в Звездном городке (поселении в окрестностях Москвы, где живут и работают сотрудники космических агентств и их семьи).

Крикалёв совсем не скептик, но слова его говорят об обратном: «Психологи всегда что-то пишут». И в доказательство он рассказал мне о том, что на заре эпохи поездов и железных дорог возникло опасение, что люди, глядя на мелькающие мимо поля и деревья, могут просто потерять рассудок. «И тогда психологи, а не кто-либо другой настаивали на том, чтобы обнести железную дорогу высокой оградой с обеих сторон, иначе пассажиры, мол, будут сходить с ума».

Опасения, связанные с космосом, были всегда. И это не просто страх (хотя астрофобия, боязнь космоса и звезд, действительно существует). Это, скорее, некое возбуждение, когнитивная перегрузка. «Одна мысль о том, что в мире сто триллионов галактик, настолько невыносима, — писал астронавт Джерри Лайненджер, — что я стараюсь не думать об этом перед сном, иначе просто не смогу заснуть с мыслью о существовании такого величия». Похоже, он был взволнован, даже когда писал эти строки.

Космонавт Виталий Жолобов рассказывал, как однажды, наблюдая за звездой с борта космической станции «Салют-5», неожиданно для себя отметил, что космос — это «бездонная пропасть» и что понадобится не одна тысяча лет, чтобы добраться до той звезды. «И это будет все еще не конец мира. Можно идти дальше и дальше, и путешествию этому не будет конца. Думая об этом, я ощутил, как по моей спине пробежала легкая дрожь». Полет 1967 года, в котором он принимал участие, закончился раньше запланированного срока по причине, как было написано в одном из журналов по истории космонавтики, «психологических и межличностных осложнений».

Жолобов живет на Украине, но моей предприимчивой переводчице Лене удалось найти одного из его бывших товарищей по команде Бориса Волынова. Волынову уже семьдесят пять, и живет он в Звездном городке. Лена позвонила ему, чтобы договориться о встрече. Разговор был недолгим. Вот и налицо «психологические и межличностные осложнения».

«И зачем мне с ней разговаривать? — спросил Волынов. —  Чтобы она продала побольше книг и заработала кучу денег? Она же просто использует меня как дойную корову».

«Ну, тогда прошу прощения за беспокойство», — ответила Лена.

После минуты раздумий Волынов сказал: «Позвоните мне, когда доберетесь».

Наш космонавт ходил за покупками, и мы договорились встретиться с ним в ресторане, расположенном как раз над продовольственным магазином Звездного городка, где он выбирал гостинцы для внуков. Сидя за столиком на веранде ресторана, можно увидеть ряд высоко вздымающихся жилых домов и учебных помещений. Звездный городок сам по себе очень небольшой. Здесь есть больница, школы, банк, но нет никаких дорог. Здания соединяют тротуары из разбитого асфальта и вытоптанные посреди цветущих полей и сосново-березовых лесов дорожки. На пункте паспортного контроля пахнет супом. В фойе и двориках можно увидеть прекрасные, возведенные еще в советские времена скульптуры, мозаики на космическую тему и фрески на стенах. Мне все это кажется очень милым, хотя многие американские астронавты, которые тренируются здесь перед возвращением с МКС в капсуле «Союз», со мной не согласны. Ведь то, что некогда было просто милым, находится сегодня уже в сильно обветшалом состоянии. Ступени лестниц местами стерты и обиты. От стен магазина кусками, словно скорлупа, отваливается штукатурка. Еще в музее, когда я вышла в туалет, за мной неожиданно побежала одна сотрудница, размахивая рулоном розовой туалетной бумаги. В туалете, как оказалось, даже было некуда ее повесить.

За оградой дворика ресторана я заметила Волынова. Это был широкоплечий мужчина с удивительно густыми волосами. Он двигался совсем не как семидесятипятилетний старик, а широкими шагами, слегка наклонившись вперед (возможно, из-за сумки). На нем были надеты медали (по завершении полета космонавтам давали звание Героя Советского Союза). Позднее я узнала, что Волынова сняли с его первого задания, когда выяснилось, что его мать была еврейкой. И хотя он тренировался бок о бок с Гагариным, летать ему до 1969 года не разрешали.

Волынов заказал чай с лимоном. Лена сообщила ему о том, что я интересуюсь событиями, произошедшими некогда на «Салюте-5», и тем, почему он и Желобов вернулись на Землю раньше срока.

«Произошла авария, — начал рассказ Волынов. — Пропало все электричество. Не было света, ничего не работало: ни моторы, ни насосы. Мы на темной стороне орбиты, из иллюминатора тоже света не поступало. Невесомость. Даже не знали, где пол, а где потолок, а может, это вообще была стена. Свежего кислорода не приходило, так что мы могли рассчитывать только на имеющийся в корабле воздух. С Землей мы связаться не могли. От ужаса просто волосы на голове стояли. Мы понятия не имели, что делать. Наконец мы добрались до радиопередатчика и связались с Землей, а они нам сказали... — Волынов засмеялся, — они нам посоветовали открыть книгу с инструкциями на такой-то и такой-то странице. Естественно, толку от этого было мало. Нам все же удалось устранить поломку, но не при помощи книги, а работая собственными головами и руками. Понадобилось на это полтора часа. После этого случая Виталий с трудом мог заснуть. Его постоянно мучили ужасные головные боли, стресс. Мы съели все таблетки, что у нас только были. На Земле очень волновались за Жолобова и приказали нам спускаться». Волынов говорил, что он и сам проработал 36 часов без сна, готовя посадочный модуль к отправке. Можно сказать, что для Жолобова это был своего рода «отрыв».

Чуть позднее в тот же день мы прогуливались в сосновом бору с Ростиславом Богдашевским, который работает психологом в Звездном городке вот уже 47 лет. Многое из того, что он говорил, было чересчур абстрактно и туманно. Мои записи пестрят фразами вроде «самоорганизация динамических структур межличностных отношений в человеческом социуме». Но в том, что касалось ситуации с Волыновым и Жолобовым, Богдашевский довольно конкретен: «Они были просто вымотаны работой. Человеческий организм устроен таким образом, что ему необходимы и напряжение и отдых, и работа и сон. Этот ритм и является условием жизни. Кто из нас может работать 72 часа без остановки? Вот поэтому они и чувствовали себя так плохо».

Ни Волынов, ни Богдашевский не сказали и слова о межличностных осложнениях на борту «Салюта-5». Даже если что-то и произошло, опасность близкой смерти сплотила этих мужчин навеки. Волынов вспоминает момент со спасательным вертолетом: «Виталий услышал его первым. Он сказал мне: «Знаешь, Боря, есть родственники по крови, а есть люди, которые становятся родными тебе из-за вещей, которые вы делаете вместе. Теперь ты ближе мне, чем брат или сестра. Приземлились. Мы живы. Наша награда — это жизнь».

Когда Волынов узнал, что мы были в музее Звездного городка, он сказал, что со своего последнего задания возвращался на корабле «Союз», практически идентичном тому, что можно увидеть в музее. «Думаю, я бы еще мог полететь», — сказал он. Я попыталась представить себе Волынова в деловом костюме, старающегося устроиться в корабле поудобнее.

Спускаемый аппарат космического корабля «Союз-5», на котором он летал, из-за сильных повреждений в музее не выставлен. В свое время он не отделился от остального «Союза» правильно, начала вертеться, выскочил из атмосферы и вновь вошел в нее. Волынов говорит, что прыгал там, как шарик от пинг-понга. Дело в том, что только одна часть капсулы была покрыта огнеупорным материалом, так что снаружи она вся обуглилась, и внутри жарило, как в печке. Резина вокруг люка тоже начала плавиться. «Можно даже было видеть шарики», — добавил Волынов.

«Шарики?» — удивленно спросила я.

Лена уточнила и перевела дальше: «Это как когда запекаешь картошку на открытом огне». — «Пена?» — «Пузырьки». —  «А, волдыри!» — «Да, да. Волдыри».

Волынов подождал, пока мы разберемся. «Вот мой корабль и выглядел как эта самая картошка. Шумело, как в поезде, — продолжал он рассказ. — Я думал, что пол вот-вот провалится под моими ногами, а у меня даже не было скафандра (он бы там не поместился). И тогда я подумал: «Вот он. Конец». Если бы капсула чудесным образом не отделилась и ее положение не стабилизировалось, Волынов бы наверняка погиб.

«Когда прибыл вертолет, я спросил, не поседел ли я». Первые космонавты понимали, что сами отвечают за свои жизни, и здоровая психика отнюдь не была главной их заботой. Слишком уж много имелось других.

Герой Советского Союза достал из кармана расческу, поднял, словно дирижер, руки и провел расческой по великолепным волосам, которые теперь уже действительно белые. Затем он наклонился, чтобы взять пакет с продуктами, и сказал: «Ну, мне пора. Меня ждут».

Купить книгу на Озоне

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Издательство «Эксмо»КосмосМэри Роуч
Подборки:
0
0
5214
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь