Настас-ся Абросимовна
Отрывок из романа Василия Аксенова «Время ноль»
Это — если по Святцам, буква в букву, конечно же — Анастасия Амвросиевна. Моя бабушка по матери. Урождённая Вторых, в бабах Русакова. Вот и прабабушка моя по той же линии в синодик вписана под именем Синклитикия, а при жизни называлась Секлетиньей. И обычно. Cплошь да рядом. Будто одно имя, вариант ли его, словно справка, вместо паспорта, чтобы зря тот не трепался и не изнашивался, упрощённое в угоду языку и укороченное для удобства, назначено для повседневности, а другое, полное, — для вечности. Крестили младенца, с полученным свидетельством для обихода уносили его домой, а выданный ему из рук незримого Святого документ оставляли на хранение до нужного момента в церкви, при отпевании и возвращали. Как будто так вот. Умерла она, Настасья Абросимовна, в сорок один год, оцинжав, в только что основанном на пустоплесье ими, сорванными насильно с обжитых и родных мест елисейскими крестьянами и казаками, портовом городке Игарка, за Северным полярным кругом, на переселении, далеко от своего и отчего дома, задолго, лет за двадцать, до моего появления на свет. Господи, упокой... даруй ей Царствие Небесное. Хочу написать про неё. Давно собираюсь. Всё настоятельнее с возрастом это желание — теребит душу, сердце щимет. Хоть и мало что о ней, о бабушке своей, знаю. Почти ничего. Только то, что рассказывали, вспоминая и всегда спокойно, размеренно, с удивительным достоинством и уважением друг к другу беседуя между собой, мои родные тёти, дяди и моя мать — её дети, которых было у неё, у Настасьи Абросимовны, одиннадцать. Средней, по возрасту, из них, моей матери — пятеро до неё, пятеро после народилось — сейчас уже без года девяносто. В живых на этот час осталось только трое. И хоть о каждом из одиннадцати пиши по книге: что ни судьба, то... эпопея. Но всё записано у Бога, чем себя и урезоню, заодно, конечно, и утешу. Буквы у Него — звёзды. Глаголы — созвездия. Мысли — галактики. Метеориты и кометы — йоты, знаки препинания. Вселенная — Книга. Почерк вот только нам, неусердным, кажется неразборчивым. Но при старании, усердный, разгадаешь.
Отец Настасьи Абросимовны — и мой, значит, прадедушка — Абросим Иванович Вторых перед отправлением в бесконечное путешествие метрику с верно прописанным в ней именем Амвросий получил на руки вот при каком раскладе дела.
В двадцать седьмом году — ещё до высылки; до самых мытарств-издевательств, слава Богу, не дожил, такое лихо не увидел, с неба уж разве что сочувствовал смиренно; и как раз на Рождество Пресвятой Богородицы — произошло это. Подался он, Абросим Иванович, в лес, запустить слопцы — на глухаря их настораживал, — чтобы собаки в них, свои, чужие ли, не угодили, а перед этим завернул к дочери своей Настассе, тогда уже замужней и жившей от родителей отдельно, своим домом-хозяй-ством, — и без всякого заделья, вроде как просто, без причины, брёл, мол, мимо и забрёл. С краю стола погостевал, на кромке лавки — вёл себя всё, отшельник бытто. Поговорил не о значительном. Празнишного, канунного ни крошки не отведал, даже и пирога не пошшыпал. Чаю морковного попил, пустого: дёсна лишь им пополоскал, погрел жалуток. Да и откланялся. Зашёл в лес. Сел на колоду. Побыл на ней сколько-то, не сходя с неё и помер. После нашли его, хватились, уже отлетевшего. На самом деле — умер — не очнулся: разделил вечность на до и после — как разрезал — в разрез все только-то и повздыхали: мир, мол, праху, а душе покой — конечно. Отжил Абросимом, Амвросием восстановился. Или Там имя-то... Ну ведь не номер же... Не знаю. Ладно, что церковь в селе ещё стояла — после уже разрушат активисты неуёмные, — и отпели, как полагается, и имя полное вручили, как следует, отбыл.
Сто сорок пять медведей, крестьянствуя при этом добросовестно, от забот по хозяйству для охоты не отвлекаясь надолго, успевая в том и в этом, завалил Абросим Иванович за свою жизнь. По-разному. Одних пулей, картечью ли сразил, других в петли уловил или в капканы, завлёк ли в ямы зверовые; при встрече чаянной или нежданной — пути где, мало ли, пересеклись, в глухой тайге-то; на пасеке, незванно и разбойно мёдом полакомиться туда заявившегося, на овсах, на падали ли скараулил; а то и так, в берлоге прямо запер. И вообразить трудно. Не зайцев всё же и не белок. Много — сто сорок пять — не в счётах косточки перемахнуть. Да и противник-то такой: зазеваешься маленько, оробешь-засуе-тишься, и голову тебе оторвёт, как цыплёнку, и шею сломит, что соломину. А сороковой, пест, стервеник, его самого, на тот момент — и не один раз при мне рассказывали, но запамятовал я, почему и при каких обстоятельствах, ну а придумывать не стану — как на притчу, безоружного, чуть было не замял: жеребец чей-то, к счастью его, охотника-то, рядом пасся, охраняя свой табун, так отогнал косолапого. Сходил Абросим Иванович за ружьём в зимовьюшку, спустил собак с привязи, настиг с ними зверя по следу и тогда уж с ним расправился — чтобы ни на кого уж больше не накинулся, войдя во вкус-то, — где на детей, на женщин ли, на грибников, на ягодников, где на скотину ли — кто попадётся, разъярившемуся. И сейчас мне, измельчавшему, разрыхлённому и источенному, как валенок в чулане молью, чужими мнениями и поветриями, отсюда, из большого города, из квартиры со всеми удобствами, на временном и на пространственном отдалении, и медведя вроде жалко — всё же заклят был из человека и пост Рождественский, не шатун-то если, держит, но и деда в пасть ему не стравишь — до этого ещё я не размяк, до уровня правозащитника не возвысился. Что поделаешь, так рассуждаю, если жизнь была тогда в тайге такая: людей в округе меньше было, чем медведей, и отношения между ними были установлены по обоюдному согласию соответственные, без посредников в виде различных моралистов и защитников — кто одолел кого, тот и гуляет себе дальше.
Буду рассказывать, не стану рассуждать — слово тут моё потерпит неудачу, ниже окажется предмета. Всё же вот вспомнилось. Современник моего прадеда, камер-юнкер, оберпрокурор Синода, князь Андрей Александрович Ширинский-Шихматов уложил за свою жизнь двести двенадцать медведей, 212, и нужды особой у него в этом вроде не было — не в Петербурге же, гуляя в парке или на службу следуя в карете, он встречался с ними. Хотя... Бывает всякое, конечно.
И что ещё вот.
В дверях уже, когда от дочери в предсмертный час свой уходил, не оглядываясь — по примете, чтобы не отказать себе в доброй дороге, — нахлобучивая заяч-чю шапку на голову, обронил через плечо Абросим Иванович: «Образ-то на божнице у тебя, Настасся... Спаситель косо чё-то смотрит». — «Да нет, тятя, — ответила ему дочь. — Это изба, а не Спаситель... угол подгнил, осел, и повело чуть». — «Как-то поправить, поди, можно... подложить ли чё, подвинуть... Изба-то пусть... для Господа бочком-то...». — «Ладно, тятя, сёдни же поправим». — «Да уж поправьте... то не дело». Это его последние слова при жизни. Разве что с Богом ещё перемолвился, с ней ли — со смертью. Там, на колоде-то, но кто то слышал.
Детей своих она, Настасья Абросимовна, называла — как они, дети её, вспоминают — так обычно: Вассонька-матушка, Ванюшка-батюшка, Алёна-матушка, ну и наперечёт — трое батюшек и восемь матушек — обилие такое. Было, конечно. Изводится. Зато потомства-то — не пресеклось — изрядно, как звёзд на небе, чуть разве меньше.
«Из всех из нас больше всего — и обличьем, и фигурой, и выговором — схожа с мамой наша Нюра... Вылитая... Да и характером. Уж уродилась». Анна Дмитриевна. Плисовская по мужу. Тётя моя, которую все мы, её многочисленные племянники и племянницы, с радостью называем тётя Аня. Сказал: тётя Аня — и на душе посветлело — что-то хорошее как будто сделал. Жива пока, и слава Богу. В уме ещё — да и в хорошем — рассудительная. Верует. Добрее человека — есть-то они, может, и есть, куда же им и подеваться, есть конечно, но мне — встречать так близко вот не доводилось; скрыть её трудно, доброту-то, — не денежка, просквозит, хоть и укроешь, как клад, не утаишь. А мне она, тётя Аня, так иногда при встрече говорит, приглядываясь ко мне по старости пристально, в даль туманную будто, — и не глазами уже, кажется, а как-то по-другому: «Шибко уж ты сшибашь, родной, на нашего-то тятеньку, на деда». Куда тут денешься — сшибаю.
И всё почти. К стыду своему и печали. Ничего больше про Анастасию Амвросиевну я не знаю. Только то ещё, вдобавок вот, что муж её законный, дед мой, Дмитрий Истихорыч, тятенька, пришёл как-то утром рано, по росе, домой от полюбомницы, встретил жену свою венчаную Настасью, бабушку мою, в ограде около колодца, вырвал из рук у неё коромысло и отходил её им — за то, что молча обошлась, в укор ему и слова не сказала, как не заметила, — после этого оглохла бабушка, хошь колокол церковный об неё разбей — такой невосприимчивой после побоев к звукам посторонним сделалась, глухой, как стенка, сошла и в могилу. Но там, в могиле, тишина, позвоночником да затылком внимать, может, и есть чему — нутру земному, например, — но слушать нечего особенно, а у души свой слух, свои уши, и то, что следует услышать ей, она услышит — так мне думается. От любви необыкновенной и требовательной он, Дмитрий Исти-хорыч, так поступил, от ненависти ли, обуявшей его и ослепившей вдруг на ту минуту, мне не догадаться. От безразличия бы так не сделал, точно — есть по кому судить здесь — по себе. Что в своём сердце после этого носил он, дедушка, ума не приложу. Но вот детей своих и пальцем никогда не трогал тятенька, за провинность, для острастки, опояской или верхонкой легонько иногда пониже поясницы шлёпал лишь, а ругался только так: «Ух, ты, огнёва, ох, каналья» — наши никто не сквернословил, грязноязыких не водилось. Правда. И я таких, охальников, среди родственников своих не припомню. Если имелись бы, так не забылись бы — такой контраст-то. Дедушка Истихор и вовсе не ругался — сдержанный был — и на руку, и на язык.
Ну и последнее, что мне известно:
Глаза у неё, у мамы, были: когда в избе, в тени, или когда погода пасмурная — как дождевые капли, серые, когда на улице, на солнце где — как небо, голубые, — так изменялись. А волосы — как прелая солома, светло-русые, богатые — густые.
И:
«Тятенька был крутой, горячий, вспыхчивый, как порох, но отходчивый — его надолго не хватало. А мама — спокойная, степенная, голоса никогда ни на кого не повышала, но слушались мы её и повиновались ей беспрекословно».
Ну вот.
войдите или зарегистрируйтесь