- Василий Каменский: Поэт. Авиатор. Циркач. Гений футуризма. — СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2017. — 432 с.
Среди читателей бытует стереотип о том, что каждый великий литератор прожил великую жизнь. Гений мысли будто бы не может оставаться только в пределах текста: его одаренность обязательно должна распространяться и на биографию. Но примеры Бальзака и Флобера, Канта и Кафки показывают нам, что написанные книги могут искусственно повышать интерес к вполне заурядной биографии.
Часто ли происходит обратное? Человек удивительной жизни и разносторонних талантов, пишущий средние стихи, но вызывающий интерес у литературоведов — таким предстает поэт-футурист Василий Каменский (1884–1961) в новом сборнике из серии «Avant-Garde» Европейского университета.
Первое, что бросается в глаза при ознакомлении с книгой, — приятная избыточность. Тут и стихи, и проза, и филологические штудии. Мало? Вот иллюстрированная библиография Каменского. Мало? Вот портреты и фотографии. И этого мало? Тогда вот репринтное воспроизведение авторских изданий «Мой журнал Василия Каменского» и «Однодневная газета Василия Каменского». Все прокомментировано, качественно сверстано и хорошо напечатано. Разве что иллюстрации в книге черно-белые, но это объяснимо вполне прозаическими материальными причинами.
То же разнообразие видно и на содержательном уровне. Каменский в книге и поэт, и рекламщик, и первооткрыватель в области стихосложения, и акционист, а также циркач, авиатор, рыбак и охотник, писатель как минимум европейского уровня, конкурент самого Маринетти. Практически барочное великолепие.
Каменский, как он предстает в сборнике, будто бы олицетворяет и одновременно пародирует все метания русского модернизма в поисках синтеза искусств. Введенная в оборот Вагнером идея Gesamtkunstwerk заключается в создании универсального произведения искусства, собирающего в себе все остальные виды творчества и меняющего жизнь человечества. Андрей Белый находил такое соединение в готическом соборе, Александр Скрябин мыслил о светомузыкальных мистериях, а Каменский пришел и показал, кто тут действительно и чтец, и жнец, и на дуде игрец. Вместо средневекового храма он ставит в центр искусства цирк, а вместо коллективной творческой работы — виражи авиатора-одиночки.
Как и в других подобных изданиях, главный интерес в книге составляет раздел архивных публикаций Каменского. Это ряд статей, цикл стихотворений о цирке и поэма. По подобным неопубликованным вещам всегда интересно анализировать художественную эволюцию литератора. Так, статья 1912 года «О современной живописи» еще совсем не выдает в себе огненного эпатажа футуристов. Такой текст вполне мог принадлежать перу, например, М. Волошина (который, кстати, рецензировал книгу Моклера, пересказываемую Каменским). Если бы он в чуть измененном виде появился на десяток лет раньше, его сочли бы очередной попыткой символизма обосновать свой отход от канона. Однако в 1910-х символисты и составляли поэтический канон, так что уже их пришлось свергать футуристам. В этом смысле текст Каменского примечателен выбором языка: это не деструктивный крик «Пощечины общественному вкусу», а вполне аналитический текст с попыткой выстроить собственную генеалогию. Там, где Брюсов называл предшественником символизма Тютчева, теперь Каменский объявляет предшественником «молодых художников» импрессионизм и журнал «Мир искусства».
Совсем иное — в автобиографической заметке «Двадцать три», написанной на рубеже 1910-х и 1920-х. Из текста так и сочится футуристский ритм и хлебниковское обожествление цифры:
23.
Двадцать три.
Ещё 23, т.е. 2 и 3, 2 существа в одном. Скелет = 23.
23 — число моего счастья.
23 — закон, солнцевейность, геометризм, изначалие, формула, любовь, концентрация, искусство, вселенная, всё…
Только по этому отрывку видно как далеко ушел авангард за эти годы, а ведь к 20-м годам подобные манифесты были далеко не диковинкой.
Пожалуй, единственный действительно заслуживающий внимания опубликованный здесь поэтический текст — это «Хрестоматия для поэтов-пистолетов», объемная инвектива в сторону поэтов-графоманов, пишущих под шаблон и на заказ власти. Яркий, звонкий, критичный текст действительно напоминает о высоком уровне революционного авангарда, а его остроумию можно только позавидовать. Здесь же можно найти и страшные строки, свидетельствующие об авангардистской жестокости в первые годы после революции власти:
Внимание:
Мой проект бы вас всех доконал:
Собрать Поэтов всех до последнего вздорного —
Вы прорыли бы дивный канал
От Белого моря до Чёрного.
Предшествующий «Поэтам-пистолетам» цикл стихов о цирке примечателен лишь тем, что эти тексты насквозь пропитаны «современностью» в том смысле, которое вкладывал в это слово его создатель Ш. Бодлер. Там, где французский поэт пишет о современности в клубах пудры и парфюма, футурист населяет свой мир электрическим светом и героями кинематографа, расширяя тем литературное пространство:
На балконе
Леди Джон Стрит.
Она взволнована и острит:
Не любовный жар ли
В душе горит.
О, Чарли, Чарли.
Вы как в бреду.
Хау ду ю ду?
После прочтения сборника возникает закономерный вопрос: что остается от гения жизни для творчества? Хватает ли его таланта и на «витальность» (чуть ли не самая частая характеристика Каменского от составителей), и на кропотливую творческую работу? Чудная легенда о романтическом гении, в порыве эмоции создающего шедевры, чаще всего оказывается мифом. Вот и выходит, что автор, отдавшийся жизнетворчеству больше, чем просто творчеству, пишет стихи скорее второсортные. Хотя в наследии Каменского и есть вещи новаторские («железобетонные» поэмы, великолепные моностихи), эти блестящие прорывы ярко выделяются на фоне откровенно слабых стихов, а в сборнике их большинство.
В текстах Каменского нет ни риторического совершенства Маяковского, ни вязкого словоплетения Хлебникова. Его статьи далеки от звенящей ненависти Крученых, а поведение — от барского эпатажа Бурлюка. В удивительно яркой компании футуристов он остается будто бы средним, нейтральным. При всей пользе, которую принес футуризму его статус авиатора (без этого у компании поэтов попросту не вышло бы гастролировать по стране), и при всей творческой пище, которую подарил авангарду образ поэта на аэроплане, стихи Каменского не могут даже примерно конкурировать ни с «Нате!», ни с «Бобэоби пелись губы», ни с «дыр бул щыл». Прекрасно изданный сборник от Европейского университета посвящен человеку с удивительной жизнью, дающей иллюзию его большого таланта. Под микроскопом ученых это становится особенно ясно: Каменский как циркач и авиатор выглядит интереснее Каменского как поэта.