- Издательство «Эксмо», 2012 г.
- День из жизни Эрика Пэккера. Ему 28 лет, он мультимиллионер, и он едет через Манхэттен в своём лимузине на приём к парикмахеру. Его путь превращается в целую «Одиссею», полную невероятных случайностей и встреч с разнообразными странными людьми, показывающую современный мир Запада.
Дон Делилло — знаковая фигура в литературном мире. В 1985 г. его роман «Белый шум» был удостоен Национальной книжной премии США. В 2006 г. «Нью-Йорк таймс» включила произведения Делилло «Изнанка мира», «Весы» и «Белый шум» в список лучших американских книг, написанных за последние 25 лет.
Роман «Космополис» лег в основу сюжета одноименного фильма, главную роль в котором сыграл Роберт Паттинсон. - Купить книгу на Озоне
Он сидел спиной к стене, смотрел, как Торваль размещается у главного входа, откуда хорошо
просматривался весь зал. В кофейне битком. Сквозь бесформенный шум к нему просачивались
приблудные слова на французском и сомалийском. Такова диспозиция в этом конце
Темные женщины в одеяньях цвета слоновой кости шли против ветра с реки к Секретариату ООН.
Жилые башни назывались «L’Ecole» и «Октавия». По скверам возили коляски няньки-ирландки. Ну
и, разумеется, Элиза, швейцарка или кто она там, сидит за столиком напротив.
— О чем будем разговаривать? — спросила она.
Перед ним стояла тарелка блинчиков с колбасками — он ждал, когда растает и растечется
квадратик масла, чтобы вилкой взбить вялый сиропчик, а потом смотреть, как медленно
рассасываются бороздки от зубцов. Он понял, что вопрос серьезный.
— Мы хотим вертолетную площадку на крыше. Я купил право на воздушное пространство, но
все равно еще нужно добиться исключения из правил зонирования. Ты разве есть не хочешь?
От еды она, казалось, отступает. Зеленый чай и тост перед ней нетронуты.
— И тир рядом с лифтами. Давай поговорим о нас.
— Ты и я. Мы тут. Так чего б не.
— Когда мы снова займемся сексом?
— Займемся. Правда, — ответила она.
— Мы уже некоторое время не.
— Когда я работаю, понимаешь. Энергия драгоценна.
— Когда ты пишешь.
— Да.
— Когда ты это делаешь? Я ищу тебя, Элиза.
Он увидел, как Торваль в тридцати шагах подвигал губами. Он говорил в микрофон,
спрятанный в лацкане. В ухе динамик. Мобильный телефон пристегнут к поясу под пиджаком,
поблизости от пистолета с голосовой активацией, чешская модель, еще один символ
международности района.
— Куда-нибудь заползаю. Всегда так делала. Мама обычно отправляла кого-нибудь меня искать,
— сказала она. — Горничные и садовники прочесывали весь дом и участок. Она думала, я в воде
растворяюсь.
— Мне нравится твоя мама. У тебя груди мамины.
— Ее груди.
— Отличные титьки торчком, — сказал он.
Ел он быстро, вдыхал пищу. Потом съел все за нее. Ему казалось, глюкоза прямо-таки
впитывается ему в клетки, подогревает иные аппетиты тела. Он кивнул хозяину заведения, греку с
Самоса, тот помахал от стойки. Ему нравилось сюда приходить, потому что это не нравилось
Торвалю.
— Скажи мне. Куда ты сейчас поедешь? — спросила она. — На какую-нибудь встречу? В
контору? Чем ты вообще занимаешься?
Она вгляделась в него поверх мостика рук, улыбка пряталась.
— Ты знаешь всякое. По-моему, этим ты и занимаешься, — сказала она. — По-моему, ты
посвятил себя знанию. По-моему, ты приобретаешь информацию и превращаешь ее в нечто
громадное и ужасное. Ты опасная личность. Согласен? Провидец.
Он смотрел, как Торваль поднес чашечку ладони к голове — вслушивается, что ему говорят
прямо в ухо. Такие приборы уже исчезают, он это знал. Вырождающиеся конструкции. Пистолет-то
пока, может, и нет. Но само слово уже тает в налетающем тумане.
Он стоял у машины, незаконно припаркованной, и слушал Торваля.
— Комплекс докладывает. Достоверная угроза. Нельзя отмахиваться. Это значит — поездка
через весь город.
— Нам не раз угрожали. И всякий раз достоверно. Я до сих пор тут стою.
— Не вашей безопасности угроза. Его.
— Какого-такого, блядь, его?
— Президента. Это значит, что поездки через весь город не произойдет, если мы не потратим
на нее весь день, с молоком и печеньками.
Он осознал, что дородное присутствие Торваля — провокация. Он весь узловат и покат. У него
тело тяжеловеса — такие, похоже, одновременно стоят и присаживаются. Ведет себя с тупой
убежденностью, с искренней бдительностью, ее постоянно испытывают плотные мужчины. А это
враждебные подстрекательства. Они грозят Эрикову ощущению собственной телесной власти, его
стандартам силы и мускульной плоти.
— А в президентов еще стреляют? Я считал, есть мишени поувлекательнее, — сказал он.
В своей службе безопасности он искал ровный темперамент. Торваль по этому критерию не
подходил. Иногда бывал ироничен, а временами и презрителен к стандартным процедурам. Да еще
голова. Как-то его бритый череп торчал, в глазах что-то отклонялось от нормы — чувствовался
намек на постоянный внутренний гнев. Его работа — к конфронтации подходить избирательно, а
не весь безликий мир ненавидеть.
Он давно заметил, что Торваль перестал называть его «мистером Пэкером». Теперь он его
никак не называл. Упущение это оставляло в природе дыру, в которую прошел бы человек.
Он понял, что Элиза ушла. Забыл спросить, куда она собирается.
— В следующем квартале два парикмахерских салона. Раз, два, — сказал Торваль. — Не надо
ехать через весь город. Ситуация нестабильна.
Мимо спешили люди, другие с улиц, бесконечно безымянные, двадцать одна жизнь в секунду,
спортивная ходьба лиц и пигментов, набрызг мимолетного существа.
Они тут, чтобы подчеркнуть: не обязательно на них смотреть.
Теперь на откидном сиденье был Майкл Цзинь, его валютный аналитик — спокойно
моделировал некое немалое беспокойство.
— Я знаю эту улыбку, Майкл.
— Думаю, иена. Иными словами, есть основания полагать, что мы кредитуем слишком
опрометчиво.
— Она к нам повернется.
— Да. Знаю. Всегда так было.
— Тебе кажется, что видишь опрометчивость.
— Происходящее не отражается на графиках.
— Отражается. Просто хорошенько поискать. Не доверяй стандартным моделям. Мысли за
рамками. Иена о чем-то заявляет нам. Читай. Потом прыгай.
— Мы тут ставим по-крупному.
— Я знаю эту улыбку. Мне хочется ее уважать. Но иена не подымется выше.
— Мы занимаем огромные, гигантские суммы.
— Любые нападки на границы восприятия поначалу неизменно кажутся опрометчивыми.
— Эрик, хватит. Мы спекулируем в пустоту.
— Твоя мама винила за улыбку отца. А он ее. В ней что-то смертоносное.
— Мне кажется, нам следует скорректироваться.
— Она надеялась, что заставит тебя записаться на спецконсультации.
У Цзиня ученые степени по математике и экономике, а он всего лишь пацан — по-прежнему, в
волосах панковская полоса, угрюмая свекольно-красная.
Двое разговаривали и принимали решения. То были решения Эрика, и Цзинь неохотно вводил
их в свой наладонный органайзер, а затем синхронизировал с системой. Машина двигалась. Эрик
смотрел на себя на овальном экране ниже скрытой камеры, возил большим пальцем по линии
подбородка. Машина останавливалась и ехала, и он, странное дело, понял, что вот только что упер
большой палец в линию подбородка — секунду-другую после того, как увидел этот жест на экране.
— Где Шайнер?
— По пути в аэропорт.
— Зачем нам до сих пор аэропорты? Почему их зовут «аэропортами»?
— Я знаю, что не способен ответить на эти вопросы и не потерять вашего уважения, — ответил
Цзинь.
— Шайнер мне сказал, что наша система защищена.
— Значит, так и есть.
— Защищена от проникновения.
— Лучше него тут никто не находит дыры.
— Тогда почему я вижу то, что еще не произошло?
Пол в лимузине — из каррарского мрамора, из карьеров, где полтысячелетия назад стоял
Микеланджело, трогал кончиком пальца звездчатый белый камень.
Он взглянул на Цзиня — брошен на произвол судьбы на откидном сиденье, заблудился в
беспорядочных мыслях.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать два. Что? Двадцать два.
— Выглядишь моложе. Я всегда был моложе всех вокруг. А однажды начало меняться.
— Я не ощущаю себя моложе. Я ощущаю, что располагаюсь совершенно нигде. По-моему, я
готов уйти, по сути, из бизнеса.
— Сунь в рот резинку и попробуй не жевать. Для человека твоего возраста, твоих талантов на
свете есть лишь одно, чем стоит заниматься профессионально и интеллектуально. Что же это,
Майкл? Взаимодействие техники и капитала. Неразрывность.
— По-настоящему трудно последний раз было только в старших классах, — сказал Цзинь.
Машина въехала в затор на Третьей авеню. Шоферский регламент диктовал вторгаться в
пробки на перекрестках, не мешкать застенчиво.
— Я как-то стихотворение читал, там крыса становится единицей валюты.
— Да. Было бы занимательно, — сказал Цзинь.
— Да. Повлияло бы на мировую экономику.
— Одно имя чего стоит. Лучше херифа или квачи.
— В имени все говорится.
— Да. Крыса, — сказал Цзинь.
— Да. Сегодня крыса закрылась ниже евро.
— Да. Растут опасения, что российская крыса обесценится.
— Белые крысы. Только подумай.
— Да. Беременные крысы.
— Да. Массированный сброс беременных российских крыс.
— Великобритания переходит на крыс, — сказал Цзинь.
— Да. Склоняется к тенденции перехода на мировую валюту.
— Да. США устанавливают крысиный стандарт.
— Да. Каждый доллар США обеспечивается крысой.
— Дохлые крысы.
— Да. Накопление дохлых крыс ставит под угрозу состояние здоровья в мире.
— Вам сколько лет? — спросил Цзинь. — Теперь, раз уж вы не моложе всех прочих.
Он глянул мимо Цзиня — потоки цифр бежали в разные стороны. Он понимал, сколько это для
него значит — бег и скачки данных на экране. Рассмотрел фигуративные диаграммы, которые
вводили в игру органические узоры, орнитоптеру и многокамерную раковину. Поверхностно
утверждать, что цифры и графики — холодное сжатие буйных человеческих энергий, когда
всяческие томленья и полуночный пот сводятся к ясным модулям на финансовых рынках. Сами по
себе данные одушевлены и светятся, динамический аспект жизненного процесса. Таково
красноречие алфавитов и числовых систем — оно полностью реализуется в электронной форме, в
единицах-нулях мира — цифровой императив, определяющий всякий вздох живых миллиардов
планеты. Так вздымается биосфера. Тут наши тела и океаны — познаваемые, цельные.
Машина тронулась. В окне справа он увидел первый парикмахерский салон — северо-западный
угол, «Filles et Garçons». Он ощущал, как Торваль спереди ждет команды остановить машину.
Козырек второго заведения он заметил неподалеку впереди и произнес кодовую фразу —
сигнал процессору в переборке, отделяющей шофера от пассажирского салона. Фраза
сгенерировала команду на экране в приборной доске.
Машина остановилась перед жилым зданием, располагавшимся между двумя салонами. Он
вышел и вступил в тоннель прохода, не дожидаясь, пока швейцар доковыляет до телефона. Вошел
в закрытый дворик, мысленно именуя все, что в нем: довольные тенью бересклет и лобелия,
темнозвездчатый колеус, сладкая гледичия с перистыми листьями и нелопнувшими стручками.
Названия дерева по-латыни ему в голову не пришло, однако оно вспомнится, не минует и часа —
или же где-нибудь в нескончаемом затишье следующей бессонной ночи.
Он прошел под крестообразным сводом из белой решетки, усаженной вьющимися гортензиями,
после чего оказался в самом доме.
Через минуту он уже был у нее в квартире.
Она возложила руку ему на грудь, театрально, удостовериться, что он здесь и настоящий. Они
принялись спотыкаться и хвататься друг за друга, пробираясь к спальне. Ударились о косяк и
отскочили. У нее одна туфля стала крениться, но стряхнуть ее с ноги не удалось, поэтому туфлю
ему пришлось пнуть. Он прижал ее к стенной живописи — минималистская решетка, над которой
несколько недель при помощи измерительных инструментов и графитовых карандашей трудился
один из двух адъютантов художника.
Раздеваться всерьез они не стали, пока не кончили заниматься любовью.
— Я тебя ждала?
— Мимо проезжал.
Они стояли по обе стороны кровати, нагнувшись, дотягиваясь до последних предметов одежды.
— Решил заехать, значит? Это мило. Я рада. Давненько. Я, конечно, все читала.
Теперь она лежала навзничь, повернув на подушке голову, и наблюдала за ним.
— Или по телевизору видела?
— Что?
— Что? Свадьбу. Странно, что ты мне не сказал.
— Не так уж и странно.
— Не так уж и странно. Два огромных состояния, — сказала она. — Вроде великих браков по
расчету где-нибудь в старой имперской Европе.
— Только я — гражданин мира с нью-йоркскими яйцами.
Подхватив гениталии рукой. Потом лег на кровать, на спину, уставился на раскрашенный
бумажный абажур, свисавший с потолка.
— Сколько миллиардов вы вдвоем представляете?
— Она поэтесса.
— Вот, значит, что она. Я-то думала, она из Шифринов.
— Того и другого понемногу.
— Такая богатая и хрусткая. Она тебе дает потрогать свои интимные места?
— Ты сегодня роскошно выглядишь.
— Для сорокасемилетней женщины, которая наконец поняла, в чем ее проблема.
— И в чем она?
— Жизнь слишком современна. Сколько лет твоей супруге? Ладно, не стоит. Не хочу знать. Вели
мне заткнуться. Только сперва один вопрос. Она хороша в постели?
— Пока не знаю.
— Вот в чем беда у старых денег, — сказала она. — А теперь вели мне заткнуться.
Он положил руку ей на ягодицу. Немного полежали в тишине. Она была жженой блондинкой,
звали Диди Фэнчер.
— Я знаю такое, что ты хочешь знать.
— Решил заехать, значит? Это мило. Я рада. Давненько. Я, конечно, все читала.
Теперь она лежала навзничь, повернув на подушке голову, и наблюдала за ним.
— Или по телевизору видела?
— Что?
— Что? Свадьбу. Странно, что ты мне не сказал.
— Не так уж и странно.
— Не так уж и странно. Два огромных состояния, — сказала она. — Вроде великих браков по
расчету где-нибудь в старой имперской Европе.
— Только я — гражданин мира с нью-йоркскими яйцами.
Подхватив гениталии рукой. Потом лег на кровать, на спину, уставился на раскрашенный
бумажный абажур, свисавший с потолка.
— Сколько миллиардов вы вдвоем представляете?
— Она поэтесса.
— Вот, значит, что она. Я-то думала, она из Шифринов.
— Того и другого понемногу.
— Такая богатая и хрусткая. Она тебе дает потрогать свои интимные места?
— Ты сегодня роскошно выглядишь.
— Для сорокасемилетней женщины, которая наконец поняла, в чем ее проблема.
— И в чем она?
— Жизнь слишком современна. Сколько лет твоей супруге? Ладно, не стоит. Не хочу знать. Вели
мне заткнуться. Только сперва один вопрос. Она хороша в постели?
— Пока не знаю.
— Вот в чем беда у старых денег, — сказала она. — А теперь вели мне заткнуться.
Он положил руку ей на ягодицу. Немного полежали в тишине. Она была жженой блондинкой,
звали Диди Фэнчер.
— Я знаю такое, что ты хочешь знать.