География: Литва
Литературный онлайн-журнал

В моменты разобщенности одним из языков, на котором продолжается диалог, является искусство, и в частности — литература. Очень сложно полюбить то, о чем ничего не знаешь. Мы хотим, чтобы наши читатели полюбили литературу так же сильно, как и мы. Не только русскую, не только всем известную зарубежную, но и такую, за которой рука в магазине потянется не сразу. 

Поэтому мы запускаем спецпроект под названием «География», в рамках которого планируем рассказывать о переведенной на русский язык современной литературе разных стран. 

Первый материал в серии посвящен Литве. Он состоит из четырех больших разделов — поэзия, проза, драматургия и нон-фикшен. В каждом из них представлены комментарии экспертов о творчестве отдельных авторов и их произведениях, некоторые тексты, а также отзывы критики. В разделе «Поэзия» переводчики Георгий Ефремов и Анна Герасимова рассказывают о творчестве Томаса Венцловы, Гинтараса Патацкаса, Генрикаса Радаускаса, Юстинаса Марцинкявичюса, Марцелиюса Мартинайтиса и Эдуардаса Межелайтиса. В разделе «Проза» помещен переведенный нами отрывок из статьи Габриэле Галюте о современной литовской литературе, а также коллекция рецензий на два переводных романа последних лет — «Взгляд Змия» Саулюса Томаса Кондротаса и «Туулу» Юргиса Кунчинаса. В разделе «Драматургия» переводчик, один из составителей «литовских» номеров «Иностранной литературы», Мария Чепайтите рассказывает о Марюсе Ивашкявичюсе, ее же комментарии (о двух номерах «Иностранки» и о переведенной ею книге семиотика Греймаса) помещены в разделе «Нон-фикшен». Каждый раздел снабжен дополнительным списком литературы, который позволит получить еще более исчерпывающее представление о литературе Литвы.

Поняв, что сами недостаточно сведущи в теме, мы решили обратиться к тем, кто в режиме реального времени регулярно имеет дело с современной литовской литературой, — издателям и переводчикам. Ирина Кравцова, Анна Герасимова, Георгий Ефремов, Томас Чепайтис, Мария Чепайтите — невозможно не заразиться той любовью, с которой эти замечательные люди относятся к литовской литературе. Мы не устояли, и почти уверены, что не устоите и вы.
Смеем надеяться, что этот материал — первый в длинной череде других. Ради этого, в частности, мы запустили краудфандинговую кампанию и будем признательны, если вы поддержите наш проект.

главный редактор Полина Бояркина, редактор Валерий Отяковский

 
Ирина Кравцова
Главный редактор «Издательства Ивана Лимбаха»

Тему Литвы как прекрасного, а в чем-то даже райского места для нашего издательства открыла Наталия Леонидовна Трауберг. В ее автобиографической книге «Сама жизнь» часть очерков посвящена именно Литве.

Несмотря на влюбленность в Литву, которую я чувствую, бывая в Вильнюсе, для нас важна не национальная принадлежность авторов, произведения которых мы выбираем к изданию, а сами эти произведения. Это могут быть абсурдистские рассказы Юргиса Кунчинаса, описавшего конец социализма, или свободные, абсолютно лишенные догматизма размышления вокруг Евангелий священников Станислава Добровольскиса и Юлюса Саснаускаса, глубокая публицистика и поэзия Томаса Венцловы, философская афористика Леонидаса Донскиса (книги этого так рано ушедшего мыслителя мы продолжим издавать) или сложно устроенный роман Саулюса Томаса Кондротаса «Взгляд змия», весьма дискуссионный по отношению к модной сегодня теме «исторической памяти» (спорным кажется даже сам термин, поскольку он как бы отменяет память персональную, память отдельного человека, если она не вливается в главные течения исторического потока).

Мы, как и всегда, рассчитываем на вдумчивого несуетного читателя, который не поддается маниям толпы, в том числе и читательской, которому интересно узнать больше о наших ближайших соседях, об одном из близких друзей Иосифа Бродского, да и вообще понять, почему мы, печатая мало и тщательно выбирая авторов, издали именно эту книгу.

Культурный диалог основывается прежде всего на заинтересованности говорящих друг в друге. Если литовская литература вызывает у нас интерес, значит, диалог, а точнее, его продолжение возможно. 

 
Поэзия
Анна Герасимова
Переводчик
О Томасе Венцлове (р. 1937)

Томас Венцлова — самый известный из ныне живущих литовцев. Тот редкий случай, когда человеку, который этого заслуживает, невероятно повезло: обстоятельства сложились так, что его человеческие качества и творческие способности не заглохли, а, наоборот, получили широкую огласку и высокую оценку. Его отец в буржуазной Литве был левым, после войны он стал высокопоставленным советским писателем, но, будучи честным человеком, привил сыну некоторые идеалы, благодаря которым тот, едва начав самостоятельно мыслить, открыто перешел «в стан врага» — связался с диссидентами, отверг благополучную литературную карьеру, лез на рожон, в конце концов уехал и стал одним из символов восточноевропейского антисоветского сопротивления. Могли бы уничтожить, но предпочли избавиться — слишком скандальное было бы дело. 

Место в литовской литературе он занимает совершенно особое. В отличие от большинства литовских писателей своего поколения, он отнюдь не почвенник, скорее наоборот — европейски ориентированный космополит. В стихах — наследник прежде всего русской поэтической традиции, причем тоже прозападной (Пастернак, Мандельштам, Бродский); переводчик, просветитель, энциклопедист. А Литва, как и многие страны Восточной Европы с покореженной империями историей, сейчас находится на той стадии возрождения национального самосознания, когда широкий, неангажированный взгляд вызывает понятное раздражение. Мягко говоря, не все любят Томаса Венцлову «на родине поэта». Диссидентом он был, диссидентом и остался. При этом его официально чествуют — сейчас, например, были юбилейные торжества с дубовыми венками, мантиями, латинскими речами, все очень красиво, чествовать там умеют. Идешь с ним по Вильнюсу, люди на улицах узнают, почтительно здороваются. Один таксист прямо поверить не мог, что везет самого Венцлову, и был совершенно счастлив получить книгу с автографом... В общем, даже и не скажешь, где он занимает большее место — в литературе или в общественной жизни. Хотелось бы, чтобы к нему больше прислушивались, но, к сожалению, пока это вряд ли возможно. 

Насколько его поэзия важна на Западе, сказать сложно. Мне кажется, западного читателя поэзии, в нашем понимании, уже не существует. Венцлова ведь пишет в основном традиционным стихом, а там традиция художественного стихотворного перевода утрачена (будем надеяться, временно). Вот для русскоязычного читателя он действительно важен и интересен как поэт, в этом я убедилась на практике. Речь идет о составленной и переведенной мной книге «Метелинга», вышедшей в прошлом году в издательстве «Пробел-2000», где стихи в виде билингвы составляют примерно треть, остальное — то, что называется «материалами к биографии»: воспоминания, интервью, переписка. 

Его много переводили, вышло, если не ошибаюсь, шесть стихотворных книг. Переводили хорошо, в том числе В. Куллэ, В. Гандельсман. В самом начале нашего сотрудничества Виктор Куллэ передал мне шутку Венцловы: «У Гандельсмана я такой Кушнер, а у вас такой Бродский», — в связи с чем я написала Венцлове: «Готовьтесь увидеть себя в переводе Маршака» (имея в виду себя). Его даже Бродский переводил — вот уж у кого получился «такой Бродский», почти беспримесный... Переводили хорошо, но мне все равно захотелось переделать. Без ложной скромности буду хвастаться: у меня получилось более, чем у всех, похоже на оригинал. Чтобы влезть в чужую шкуру, переводчик должен быть или евреем, или женщиной, а то и другое вместе — вообще идеально. Венцлова сам меня так сильно хвалит, что я постепенно уверилась в своей непогрешимости. 

К сожалению, Нобелевские премии раздаю не я, но лично я бы ему первому вручила. То, что у него нет Нобелевской премии, — это какая-то ошибка.

 
Анна Герасимова
Переводчик
О Гинтарасе Патацкасе (р. 1951)

Я очень люблю Томаса Венцлову как человека и поэта, но при переводе мне в него все же надо перевоплощаться, а в Гинтараса Патацкаса даже перевоплощаться не надо — несмотря на чрезвычайную внешнюю непохожесть, мы с ним в чем-то совершенно одинаковые. Его стихи мне посоветовал общий друг еще в незапамятные времена, в конце восьмидесятых. Я с детства люблю Литву и литовский язык (благодаря родителям — они много переводили литовцев, мама, Белла Залесская, тридцать лет проработала консультантом Союза писателей по литовской литературе), и я закончила в Литинституте отделение перевода, училась в литовской группе, но вот беда: переводить было, в общем-то, нечего, несчастная литовская литература стенала под гнетом советской власти (я не иронизирую), этот стон сочился буквально из каждой строчки, видно было, как люди себя ломают, уродуются, — это ведь всегда видно в тексте, если человек вынужден врать, приспосабливаться. Поэтому я соскочила с этой темы, хотя в те времена заниматься «национальными литературами» было довольно хлебное занятие. И тут выясняется, что есть такие поэты — Гинтарас Патацкас, Антанас Йонинас, — еще почти «молодые» (старше меня лет на десять), печатающиеся и признанные — и при этом совершенно не советские по форме и содержанию. Там еще несколько было, но я стала переводить этих двоих. 

Йонинас (его книга у меня тоже вышла несколько лет назад) более лаконичный, сдержанный, мне его переводить трудновато, там шаг в сторону — побег. А Патацкас меня сразу как взял за горло — то есть не он, а его стихи, они просто вцепились в меня, — как я пишу в предисловии к новой книге, «с веселой требовательностью любимого ребенка», — и не отпускали, пока я не перевела всю книгу. Она успела выйти в «Советском писателе» в 1991 году, перед самыми событиями, очень смешно. Потом мы не виделись двадцать лет, а встретились — и снова ровно тот же эффект. Я уже четыре книги его издала и сейчас подготовила пятую — в нее вошло все прежде переведенное и еще половина нового, плюс интервью, статьи и так далее. 

Мы с Патацкасом очень дружим. С ним ужасно интересно поговорить, он такой парадоксальный, непредсказуемый. С Венцловой тоже невероятно интересно, но с ним я несколько робею, слушаю, как ученица преподавателя, а с Патацкасом, почитай, на равных. Мы практически «из одной песочницы», хотя жизненный опыт, конечно, совершенно разный: его здорово мучили, по дурдомам валяли годами, и он от этого весь стал леченый-калеченый, но выстоял, силища в нем немереная. Это будет третья книга из серии — я придумала серию, назвала ее для себя «Литва — королевство поэтов». Тут есть внутренняя шутка, потому что существует историческая проблема: была ли Литва вообще королевством или это княжество, и так далее. И я сделала три однотипно составленных книги. Про Венцлову и Патацкаса, а еще была первая (возможно, самая лучшая) — Генрикас Радаускас, «Огнем по небесам». 

Мне кажется, Патацкас в чем-то близок нашим поэтам того же поколения — таким, например, как Еременко или Жданов, — тем, кто ни за что бы не пробрался на поверхность и так и задохнулся бы «под глыбами», если бы не пресловутая perestroika. Но он оказался упорнее и вылез в мэтры. И он, черт возьми, всю Литву заставил плакать над красой своей собственной — плакать, смеяться, возмущаться, восхищаться, недоумевать и проклинать. Его знают абсолютно все, он много лет сидит в одних и тех же кафе на Лайсвес-аллее — главной аллее Каунаса, — курит, пьет кофе, пишет стихи, дает интервью, подписывает книги, беседует с прохожими. Но дело, конечно, не в этом, а прежде всего в его непревзойденной и неподдельной поэтической свободе, вплоть до кощунства и хулиганства, — на фоне, заметьте себе, весьма строго соблюдаемой стихотворной формы. Иначе мне не интересно переводить, не люблю свободный стих, нет в нем, по мне, ничего свободного, а только одна скука. 

На Радаускаса я еще получила какой-то грант, а Венцлову и Патацкаса издаю за свой счет. Венцлова, правда, окупается, но тоже со скрипом: овес нынче дорог, а половину тиража я, конечно, раздариваю. Осуществить такое издание, да еще с полноценной фотовкладкой (и с цветными иллюстрациями в случае с Патацкасом), можно только с некоторой помощью друзей — о каковой помощи я неустанно взываю на всех углах, иногда успешно. 

 
Анна герасимова
Переводчик
О Генрикасе Радаускасе (1910–1970)

Это великолепный поэт, мирового уровня, такой негромкий модернист, очень четкий, очень прозрачный, я бы сравнила его, скажем, с Ходасевичем, хотя вообще они не очень похожи. Тоже, как и оба предыдущих героя, сильно ориентирован на русскую поэзию, и оттого его интересно переводить — как я говорю, «есть куда переводить». Это, наверное, лучший из литовских поэтов, его очень любят в Литве, знают наизусть, мне за него буквально в сельских библиотеках простые люди руку жали и в щечку целовали. У него печальная судьба: он расцвел в межвоенный период, когда юная интеллигенция со всей Литвы стекалась в Каунас, в университет, и был невероятный подъем наук, искусств, настоящее национальное возрождение, а потом все это было жестко прихлопнуто Второй мировой войной и сопутствующими обстоятельствами, и огромное множество этих людей оказалось за границей. И он тоже уехал с этим потоком, сначала в Германию, потом в Америку, и умер в Америке в 1970 году автором четырех небольших книжечек — у него совсем мало стихов, немногим больше двух сотен. 

Я начала переводить Радаускаса еще в институте в 1980 году, когда в Литве выпустили его сборник (несмотря на то, что эмигрант!). А «Огнем по небесам» я собрала и выпустила в 2016 году. Эта книга, конечно не имела такого громкого успеха, как венцловская «Метелинга», а зря, отличная вещь… И, кстати, благодаря ей и возникла «Метелинга»: я подарила Венцлове своего Радаускаса, и ему пришло в голову, что хорошо бы таким же образом составить его собственную книгу. 

 
Георгий Ефремов
Переводчик

Генрикас Радаускас — поэт всеохватывающий. Если бы меня попросили найти ему параллель в русской литературе, я бы назвал Пастернака — но без «Доктора Живаго». Без пространного романа, который объясняет и показывает много такого в самом авторе, чего он бы, вероятно, не сказал, если бы остался в пределах поэзии. У Радаускаса этого романа нет, а поэзия его очень универсальна, она скорее говорит о человеке вообще, чем о литовце и Литве. Он необычайно технически подкован как стихотворец, в его стихах очевидно изумительное владение формой и потрясающее благозвучие. Я делаю акцент на этом, потому что оно уходит из поэзии — из русской и литовской. И плохо, потому что наши языки — мелодичные, и это то средство, с которым жалко расставаться.

 
Георгий Ефремов
Переводчик
О Юстинасе Марцинкявичюсе (1930–2011)

Юстинас Марцинкявичюс занимает огромное место в литовской литературе. Я думаю, что оно, естественно, будет уточняться с годами и еще долго будет иметь тенденцию к росту. «Большое видится на расстояньи», а Марцинкявичюс был поэтом необычайно обширного диапазона. Он заполнил те лакуны, которые отсутствовали в достаточно молодой литовской литературе. Несмотря на древность литовского языка, современный язык очень недавний — он сложился только в конце XIX века. Почти все жанры, которые должны присутствовать в приличной литературе, заполнил своим творчеством Марцинкявичюс. В России он был известен как поэт большой эпической стихотворной формы: поэм, драм и так далее, и я привык считать, что он мастер широкого мазка. Но оказалось, что он один из самых проникновенных лириков в Литве. На стихи такого трепетного звучания мало кто способен, и не только в Литве. И он работал до последнего момента. 

Известна историческая стихотворная трилогия о ключевых точках возникновения Литвы как культурной страны. «Миндаугас» — создание государства как такового. «Мажвидас» — первое проявление национальной письменности. «Собор» — уже про пластическое искусство: изобразительное, архитектуру и так далее. Все эти книги — об истории, о становлении некоего народного духа. Если он есть, то у Марцинкявичюса его можно проследить. Можно сказать, что его удивительный, универсальный дар проявился в том, что спустя многие годы после завершения своей монументальной трилогии он написал три лирических стихотворения — цикл, который так и называется — «Малая трилогия», и в нем еще раз использовал эти заголовки. Он повторил свои переживания и чувства по поводу литовской истории в лирических стихотворениях необычайной глубины. На мой взгляд, они гораздо сильнее по передаче восхищения и содрогания. Про Марцинкявичюса я могу сказать так: его стоит читать, потому что он поэт в высшем смысле этого слова. В каждой его строчке, и даже в полстроки есть поэзия: это очень благозвучно, очень красиво, это поется. Масса песен создана на его стихи, и это о чем-то говорит. 

Есть мнение, что любой человек, достигший высот при советском режиме, в чем-то сдался. Но это очень сложный вопрос, вокруг него ломается много копий. Если мы возьмем Солженицына эпохи 1964 года, когда уже опубликованы и «Один день Ивана Денисовича», и «Случай на станции Кречетовка», — он предатель или нет? А если мы говорим о национальной литературе, которая абсолютно поглощена Большим братом, и ей надо существовать как культурному образованию на карте мира? Я с ужасом могу себе представить, или, точнее, не могу представить, что под влиянием каких-то обстоятельств, пусть даже очень достойных, Марцинкявичюс перестал бы писать. В знак протеста против того, что совершается. 

 
Георгий Ефремов
Переводчик
О Марцелиюсе Мартинайтисе (1936–2013) 

У литовцев нет эпоса. Это обстоятельство, которого некоторые стыдятся. У латышей есть, у эстонцев есть, у русских есть, а у них нет. Чтобы утешить национальный дух, эту нишу восполняют народные песни — их больше ста тысяч. Но героя, который бы действовал и влиял на последующие поколения, у литовцев не было. 

Благодаря Марцелиюсу Мартинайтису можно сказать, что теперь он есть, потому что герой, которого тот создал в сборнике «Баллады Кукутиса», отвечает всем требованиям, которые предъявляются к эпическому персонажу. Это фантастический персонаж — такой мужичок. Мало того, что он из Литвы, он из Жемайтийи, а Жемайтийя даже в Литве считается захолустьем. 

Литва — страна, которая задержалась с язычеством на самый долгий срок, до XIV века, а Жемайтийя — еще дольше. В этом смысле они действительно сохраняют свои корни, свои привычки, свои обряды. Сам Марцелиюс Мартинайтис — жемайтиец, или жмудин, как их еще правильно называют по-русски. Его герой смотрит на мир из своего хуторского оконца, и он вобрал в себя черты многих любимых и дорогих для Мартинайтиса людей. Первое стихотворение, открывающее цикл, «Ночь у жмудина Кукутиса», — в нем спрессованы все времена, начиная от Гомера и заканчивая взятием Парижа немцами в сороковом году. Это надо читать — он многое сказал в интересной, непрямой форме. Кроме того, это необычайно виртуозные стихи. От полностью разговорной речи до изумительных сонетов, которые существуют там под видом песен. Книга большая, больше пятидесяти стихотворений, и я думаю, что это одно из главных произведений литовской литературы второй половины XX века. 

Как советская власть относилась к выражению национального духа — очень сложный вопрос. Я могу сказать так: все зависит от точки обзора. Есть люди, болезненно воспринимающие всякое покушение на эту область, — им ситуация казалась совершенно невыносимой. Но, скажем, глубоко мной уважаемый Томас Венцлова считает наоборот: что это даже гнетом не назовешь. У Давида Самойлова есть замечательное стихотворение «Анна, поэт и Пестель», где от лица Пушкина герой говорит: «Ах, русское тиранство — дилетантство, я бы учил тиранов ремеслу», — примерно то же говорил, и не только мне, Томас Венцлова. Он сказал, что литовцы могут жаловаться на что угодно: на политический гнет, на административный, но только не на национальный. 

 
Георгий Ефремов
Переводчик
Об Эдуардасе Межелайтисе (1919–1997) 

Надо сказать, что при Советах литовцам позволялись многие рискованные формальные эксперименты. Когда в 1962 году Межелайтис получил Ленинскую премию, это был просто праздник для Литвы, это была первая Ленинская премия в ее советской истории, высшая награда большого государства, и все были просто потрясены. Не только тем, что это действительно литовец, — он был никому до этого неизвестен. У Межелайтиса полно верлибров, полно странностей, очень сильных метафор. С точки зрения матерого соцреалиста — он был какой-то разнузданный. Хотя постоянно встречались слова «коммунизм, советская власть». Но, как мне позже рассказывала редактор этой книги, она сама их вписала — изначально их не было. 

Сейчас принято думать, что Межелайтис был такой столп советского режима. На самом деле он очень долго был под ударом. Большую часть жизни — с сорокового по шестидесятый год, — самую лучшую пору человека, с двадцати до сорока, он был на положении Зощенко после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград». Он был лириком, учеником Саломеи Нерис, поэтессы, которая воплощает все лучшие женские поэтические черты. Он всегда приводился в пример как кулуарный лирик, у него была очень тяжелая ситуация. И тогда редактор одного русского отдела предложила издать его книгу. «Давай, — говорит, — издадим твою книжку, с упором на то, чтобы тебя наконец реабилитировали, чтобы от тебя наконец отстали, что ты чуждый элемент, попутчик, и прочее». Она придумала книгу, которую назвала «Человек», ее перевели лучшие поэты того времени — Слуцкий, Самойлов, Окуджава, Межиров. Эта книга получила Ленинскую премию. Меня все спрашивали: если официальный литовский поэт такой, то какие же неофициальные? 

Межелайтис — человек, который обладал необычайно сильной любознательностью. Его прототип в русской поэзии — это Леонид Мартынов, если это имя кому-то что-то сейчас говорит. 

 
Проза
Габриэле Галюте
Переводчик

О чем пишут и читают в современной Литве? Ответ на этот вопрос прост: о своем прошлом, которым литовцы буквально одержимы. Одинаково популярны вопросы национальной самоидентификации и осмысления исторических травм и достижений. Об этом написано несколько сильных книг в жанре нон-фикшен — философа Нерии Путинайте («Не порвавшаяся струна. Приспособление и сопротивление в Советской Литве», Nenutrūkusi styga. Prisitaikymas ir pasipriešinimas Sovietų Lietuvoje), психолога Дануте Галене («Психология тяжелых травм: последствия политических репрессий», Sunkių traumų psichologija: politinių represijų padariniai),социолога и политолога Айне Рамонайте и ее команды («В поисках корней Саюдиса: сила сети непокорных», Sajūdžio ištakų beieškant: nepaklusniųjų tinklaveiklos galia; «Что-то очень настоящее. Истории непослушного советского общества», Kažkas tokio labai tikro. Nepaklusniosios sovietmečio visuomenės istorijosи другие). Они привлекают к анализу исследования, а не только частные мнения и воспоминания. Также издается бесчисленное количество мемуаров, которые, в свою очередь, вызывают дискуссии и отклики в виде других книг. 

Писатели тоже не остаются в стороне. Марюс Ивашкявичюс, изобразивший жизнь известного лидера борцов за свободу в послевоенное время («Зеленые»Žali); Рената Шерелите, предпринявшая попытку превратить в художественное произведение собственную жизнь — девочки, которая родилась в семье, высланной в Сибирь, и выросла, работая в колхозе («Дети Синей бороды», Mėlynbarzdžio vaikai); Сигитас Парульскис с его историей о том, как семейная память повлияла на характер потомков («Бормочущая стена», Murmanti siena). 

Прошлое находит отражение в текстах и в виде более древней истории. Вопросы о том, что значит быть литовцами и откуда они произошли, до сих пор занимают умы. Так или иначе, исторический опыт никогда прежде не осмыслялся в литературе, и современные авторы предпринимают такие попытки. Несколько исторических романов, несколько детально реалистических и даже несколько предельно фантастических публикуются каждый год. Никому, однако, не удалось достичь успеха двухтомника «Сильва Рерум» (Silva Rerum) — судьбы нескольких поколений семьи шляхтичей в Великом Княжестве Литовском в XVI и XVII веках, — написанного искусствоведом Кристиной Сабаляускайте. 

Хотя исторические темы болезненны и злободневны, это не единственный литературный материал. Регулярно встречаются отсылки к текущей социальной и культурной ситуации. Список всевозможных вариаций исторических тем включает и полупридуманные теории заговоров, и сильное недовольство внешней политикой, и пристальное внимание к отдельным группам общества, таким как, например, брошенные дети, в книгах Ванды Юкнайте (Tariamas iš tamsos: pokalbiai su vaikais) и Гендрутиса Моркунаса («История возвращения», Grįžimo istorija). 

Еще одна социальная проблема, отчетливо присутствующая в литературе, — эмиграция. Некоторые воспринимают ее как демографическую, экономическую и социальную катастрофу, другие — как смелое возвращение себе надолго утраченного права жить там, где хочется, и так, как хочется. Люди уезжают за границу, чтобы учиться, работать или создать семью, и далеко не всегда планируют возвращаться. Естественно, среди них находятся те, кто обладает литературным талантом. Несколько лет назад начали появляться книги, рассказывающие о жизни эмигрантов — с юмором, философски и даже трагически. Они привлекают внимание читателей и критиков, заинтересованных в феномене эмиграции, но надо сказать, что литературное качество этих текстов очень разнится. 

Интересно, что тема стала популярной среди авторов-дебютантов, таких как Александра Фомина, которая пишет о Великобритании («Мы вчера были на острове», Mes vakar buvome saloje), Даля Стапонкуте — о Кипре («Из двух выбираю третье»Iš dviejų renkuosi trečią: mano mažoji odisėja) и других. В их текстах — большое количество историй с неожиданными сюжетными поворотами, а главное — новое ощущение движения туда, куда не ступала нога человека, в буквальном и переносном смыслах. 

Одна из главных тем для современных писателей — это собственно сама литература, пропустившая послевоенные открытия западной культуры, принужденная жить под гнетом соцреализма. Как она восполняет пробелы? Отказывается ли от чего-то? Придумывает ли что-то новое? Есть ли современным литовским писателям что предложить — себе, читателям и миру? 

Результатом размышлений становятся эксперименты. Поэты пробуют себя в романах, журналисты и колумнисты пишут книги, а некоторые авторы и вовсе предлагают «пристрелить нарратив». Как и любые эксперименты, они не всегда оказываются успешными, но кое-что стоящее из этого все же получилось. 

Доминирующий жанр в современной литовской литературе — эссе. На самом деле за этим понятием скрывается целый ряд коротких как художественных, так и нехудожественных текстов. И хотя некоторые критики замечают, что эта бесформенная форма начала процветать слишком быстро, затмевая более традиционные литературные конструкции, нужно сказать, что такое «уклончивое» письмо помогло выдвинуться целому ряду очень интересных авторов, таких как, например, Гедра Радвилавичиюте. Не менее важно то, что эти тексты заинтересовали читающую публику. 

Роман, как и везде на Западе, признан наиболее технически удобным и уважаемым жанром, а также самым коммерчески успешным. Новеллы и рассказы могут быть хорошо написаны, но плохо продаваться, как и в других странах. Однако для литовцев роман — больное место. Он развивается практически с нуля и по-прежнему страдает от юношеских недугов. Эзопов язык, которым все еще пользуются по привычке, превратился в недостаток. Без цензуры, от которой он был призван укрывать, сложная игра превращается в непонятную и даже скучную. Работа над сюжетом и раскрытие персонажей — тяжелый труд, для которого таланта и вдохновения может быть недостаточно, — отсюда предложение «пристрелить нарратив». Роман сильно повзрослел за последние несколько лет благодаря молодому поколению, но чего все еще не хватает (хотя это не является недостатком для более высоколобых литераторов), так это чисто развлекательной, массовой литературы. Попытки писать детективы, триллеры или любовные романы предпринимаются, но эти тексты всегда уступают зарубежным аналогам. 

Однако есть и исключения. Рута Шепетис, американская литовка во втором поколении, написала по-английски роман о семье, высланной в Сибирь в начале советской оккупации. «В оттенках серого» (Between Shades of Grey) задумывался как литература янг-эдалт, но был горячо принят критикой и достиг коммерческого успеха в том числе и как история для всех возрастов. Он был переведен на более чем двадцать языков. Хотя непосредственные очевидцы событий утверждают, что книга исторически недостоверна, Шепетис остается примером еще одного возможного пути развития современной литовской литературы. О чем пишут и читают в современной Литве? Ответ на этот вопрос прост: о своем прошлом, которым литовцы буквально одержимы. Одинаково популярны вопросы национальной самоидентификации и осмысления исторических травм и достижений. Об этом написано несколько сильных книг в жанре нон-фикшен — философа Нерии Путинайте («Не порвавшаяся струна. Приспособление и сопротивление в Советской Литве», Nenutrūkusi styga. Prisitaikymas ir pasipriešinimas Sovietų Lietuvoje), психолога Дануте Галене («Психология тяжелых травм: последствия политических репрессий», Sunkių traumų psichologija: politinių represijų padariniai),социолога и политолога Айне Рамонайте и ее команды («В поисках корней Саюдиса: сила сети непокорных», Sajūdžio ištakų beieškant: nepaklusniųjų tinklaveiklos galia; «Что-то очень настоящее. Истории непослушного советского общества», Kažkas tokio labai tikro. Nepaklusniosios sovietmečio visuomenės istorijosи другие). Они привлекают к анализу исследования, а не только частные мнения и воспоминания. Также издается бесчисленное количество мемуаров, которые, в свою очередь, вызывают дискуссии и отклики в виде других книг. 

Писатели тоже не остаются в стороне. Марюс Ивашкявичюс, изобразивший жизнь известного лидера борцов за свободу в послевоенное время («Зеленые»Žali); Рената Шерелите, предпринявшая попытку превратить в художественное произведение собственную жизнь — девочки, которая родилась в семье, высланной в Сибирь, и выросла, работая в колхозе («Дети Синей бороды», Mėlynbarzdžio vaikai); Сигитас Парульскис с его историей о том, как семейная память повлияла на характер потомков («Бормочущая стена», Murmanti siena). 

Прошлое находит отражение в текстах и в виде более древней истории. Вопросы о том, что значит быть литовцами и откуда они произошли, до сих пор занимают умы. Так или иначе, исторический опыт никогда прежде не осмыслялся в литературе, и современные авторы предпринимают такие попытки. Несколько исторических романов, несколько детально реалистических и даже несколько предельно фантастических публикуются каждый год. Никому, однако, не удалось достичь успеха двухтомника «Сильва Рерум» (Silva Rerum) — судьбы нескольких поколений семьи шляхтичей в Великом Княжестве Литовском в XVI и XVII веках, — написанного искусствоведом Кристиной Сабаляускайте. 

Хотя исторические темы болезненны и злободневны, это не единственный литературный материал. Регулярно встречаются отсылки к текущей социальной и культурной ситуации. Список всевозможных вариаций исторических тем включает и полупридуманные теории заговоров, и сильное недовольство внешней политикой, и пристальное внимание к отдельным группам общества, таким как, например, брошенные дети, в книгах Ванды Юкнайте (Tariamas iš tamsos: pokalbiai su vaikais) и Гендрутиса Моркунаса («История возвращения», Grįžimo istorija). 

Еще одна социальная проблема, отчетливо присутствующая в литературе, — эмиграция. Некоторые воспринимают ее как демографическую, экономическую и социальную катастрофу, другие — как смелое возвращение себе надолго утраченного права жить там, где хочется, и так, как хочется. Люди уезжают за границу, чтобы учиться, работать или создать семью, и далеко не всегда планируют возвращаться. Естественно, среди них находятся те, кто обладает литературным талантом. Несколько лет назад начали появляться книги, рассказывающие о жизни эмигрантов — с юмором, философски и даже трагически. Они привлекают внимание читателей и критиков, заинтересованных в феномене эмиграции, но надо сказать, что литературное качество этих текстов очень разнится. 

Интересно, что тема стала популярной среди авторов-дебютантов, таких как Александра Фомина, которая пишет о Великобритании («Мы вчера были на острове», Mes vakar buvome saloje), Даля Стапонкуте — о Кипре («Из двух выбираю третье»Iš dviejų renkuosi trečią: mano mažoji odisėja) и других. В их текстах — большое количество историй с неожиданными сюжетными поворотами, а главное — новое ощущение движения туда, куда не ступала нога человека, в буквальном и переносном смыслах. 

Одна из главных тем для современных писателей — это собственно сама литература, пропустившая послевоенные открытия западной культуры, принужденная жить под гнетом соцреализма. Как она восполняет пробелы? Отказывается ли от чего-то? Придумывает ли что-то новое? Есть ли современным литовским писателям что предложить — себе, читателям и миру? 

Результатом размышлений становятся эксперименты. Поэты пробуют себя в романах, журналисты и колумнисты пишут книги, а некоторые авторы и вовсе предлагают «пристрелить нарратив». Как и любые эксперименты, они не всегда оказываются успешными, но кое-что стоящее из этого все же получилось. 

Доминирующий жанр в современной литовской литературе — эссе. На самом деле за этим понятием скрывается целый ряд коротких как художественных, так и нехудожественных текстов. И хотя некоторые критики замечают, что эта бесформенная форма начала процветать слишком быстро, затмевая более традиционные литературные конструкции, нужно сказать, что такое «уклончивое» письмо помогло выдвинуться целому ряду очень интересных авторов, таких как, например, Гедра Радвилавичиюте. Не менее важно то, что эти тексты заинтересовали читающую публику. 

Роман, как и везде на Западе, признан наиболее технически удобным и уважаемым жанром, а также самым коммерчески успешным. Новеллы и рассказы могут быть хорошо написаны, но плохо продаваться, как и в других странах. Однако для литовцев роман — больное место. Он развивается практически с нуля и по-прежнему страдает от юношеских недугов. Эзопов язык, которым все еще пользуются по привычке, превратился в недостаток. Без цензуры, от которой он был призван укрывать, сложная игра превращается в непонятную и даже скучную. Работа над сюжетом и раскрытие персонажей — тяжелый труд, для которого таланта и вдохновения может быть недостаточно, — отсюда предложение «пристрелить нарратив». Роман сильно повзрослел за последние несколько лет благодаря молодому поколению, но чего все еще не хватает (хотя это не является недостатком для более высоколобых литераторов), так это чисто развлекательной, массовой литературы. Попытки писать детективы, триллеры или любовные романы предпринимаются, но эти тексты всегда уступают зарубежным аналогам. 

Однако есть и исключения. Рута Шепетис, американская литовка во втором поколении, написала по-английски роман о семье, высланной в Сибирь в начале советской оккупации. «В оттенках серого» (Between Shades of Grey) задумывался как литература янг-эдалт, но был горячо принят критикой и достиг коммерческого успеха в том числе и как история для всех возрастов. Он был переведен на более чем двадцать языков. Хотя непосредственные очевидцы событий утверждают, что книга исторически недостоверна, Шепетис остается примером еще одного возможного пути развития современной литовской литературы. 

 
Томас Чепайтис
Переводчик
О романе Саулюса Томаса Кондротаса «Взгляд Змия» / Прочтение

На меня как читателя большое впечатление произвело то, как человек подчиняется другому человеку. Граф без нравственных ориентиров — убийца, он совращает людей своим разумом. Другой пример — сын с отцом, как они обращаются друг с другом. Это в каком-то отношении верно, на уровне этого змия: если нет любви — то у людей вот такие отношения. Когда я переводил эту книгу, она мне показалась странной. Ее тяжело читать. Но дело тут не в языке — Кондротас талантливый писатель, хотя его повести и рассказы написаны лучше, — а в самой интенции книги. То, что он думает о человеке, — от этого становится неловко мне как русскому читателю. Мне нравятся некоторые места, которые выбиваются из контекста, он все время меняет стиль от главы к главе. Дело в том, что сперва была написана вторая половина книги, исповедь в тюрьме — она очень кинематографична, в ней меняются образы, есть неплохая интрига. А потом он написал первую часть — как будто бы присобачил. Сильные стороны Саулюса в том, что он смотрит по-своему, совершенно другим взглядом, но взгляд его верный. Он не использует известные условности, поэтому и получается сильная проза, которую интересно читать.

 

Анна Аликевич / Лиterraтура

Этот маленький, емкий, очень продуманный по композиции роман, кажется, вмещает в себя весь набор художественных приемов, изобретенных ХХ веком. Но когда книга захватывает, а это именно такая книга, ты вспоминаешь старую пословицу: «Подлинное искусство в том, чтобы не было видно искусства». Умом ты отмечаешь необычное расположение глав, ретардацию, смену рассказчиков, игры с хронологией, с библейскими и шекспировскими аллюзиями. Вспоминаешь то «Великого инквизитора» (о, сколько перекличек), то… Пушкинского старого мельника из «Русалки», любуешься бесконечными предметными рядами, речевыми характеристиками и тем, как автор сумел в столь небольшой книге охватить столь многое. Но все это где-то на заднем плане, между прочим, потому что это роман о душе человеческой, о ее рождении, жизни и смерти — и ты тоже читаешь его душой, в которой он отзывается: сложно объективно оценить то, что субъективно берет тебя за душу. 

Сергей Морозов / Петербургский авангард 

«Взгляд змия» — роман об отчуждении, о бегстве от самого себя. Человек связывает происхождение страстей с действием некой неодолимой силы, внешних обстоятельств. В этом проявляется не только желание уйти от ответственности, но и страх одиночества. Бога нет, но есть змий, дьявол, искуситель — виновник всех бед, вечный компаньон по несчастью. Он принимает разные облики. Сперва человек цепляется за род и видит в предках, в крови обоснование своей силы и оправдание своего бессилия. Затем остается наедине с суевериями, стремится поставить их себе на службу, поэтизирует и возвышает их. После пытается спрятаться в книжной мудрости, взять ее в пособники собственной безответственности, вожделению, гневу. Но и магия, и разум — лишь инструменты, средства. 

Лиза Биргер / Горький 

Тут есть духи, заговоры, сказки и даже бродящий по деревням неупокоенный вечный литовец. Но сильнее язычества и христианства — то равнодушная, то враждебная природа: звезды, сосны, туман. В этом рассказе об утерянном порядке есть своя гармония — хотя бы потому, что ни одно слово, ни один образ здесь не случайны, и этот несовершенный мир придуман настолько слаженно и цельно, что возможно читать его на разные лады. 

Валерий Отяковский / Прочтение 

Среди этого хаоса кажется, что проект «человечество» закончен, остается только залезть на часовню и перестрелять всех из винтовки. Но все разрешает эпилог — не довесок к основному тексту, а диалектический синтез предшествующего. Человек, который принял свою индивидуальность, не старается покончить с собой или уничтожить весь мир. Только тот, кто вобрал Новое Время, способен на память и в нем. Микены разрушены, но мир стоит — со смертью одного рода приходит следующий. Смысл бытия оказывается не в том, чтобы сбиться в стаю и отгородиться стеной покрепче, а в том, чтобы научиться помнить о прошлом, даже освободившись от уз племени. Пусть герой не узнает ответа — задать вопрос важнее. 

Галина Юзефович / Meduza 

Удивительная, узловатая и шершавая, словно бы земляная проза Кондротаса не похожа ни на что нам знакомое — и в то же время она неуловимо напоминает «Долину Иссы» Чеслава Милоша, «Фантастические истории» Карен Бликсен и «Сагу о Йесте Берлинге» Сельмы Лагерлеф. Магический реализм, на век опоздавший романтически-фольклорный роман, семейная сага, вневременная и наднациональная притча, мистический триллер, история роковой любви и повесть о духовных исканиях — при желании во «Взгляде змия» можно найти все это (и многое другое), однако книга Кондротаса упорно сопротивляется любой однозначной интерпретации. То стрелой взмывая к надмирным высотам, то с размаху плюхаясь на приземленно-бытовой уровень, писатель полностью дезориентирует читателя и вводит его в недоуменный транс. А безумная и головокружительная композиция, при которой связь между персонажами обозначается не сразу считываемым пунктиром, делает роман практически непересказываемым. 

Полина Бояркина / Звезда 

Мир романа Кондротаса будто бы хтонический, не земной, населенный непонятными духами и божествами и не поддающийся рациональному осмыслению. В нем работает перевернутая логика. Это мир, оставленный Богом. Здесь никогда не смеются, здесь страдают слабейшие — дети и женщины, и потому нет надежды на спасение, а человечество обречено. Все начинается с похорон — обряда перехода, поминки по умершему длятся пять месяцев, не переводятся яства на траурной трапезе, покойник же все это время остается непогребенным — гиперболизация очевидна. Героини книги, длинноволосые нагие девы, соблазняющие мужчин, заполняющие зияющие дыры в сердцах, – это русалки, уже мертвые женщины, союз с ними заранее обречен на не-продолжение жизни, а род — на пресечение. Другие персонажи — бессердечный граф, бродячий сказочник без души, юродивый, разбойник, которому неподвластны собственные руки, готовые за секунду прервать человеческую жизнь, и следящее за всем этим «всевидящее око» Змия (а может, это солнце, похожее на змеиный глаз). 

 
Первый на свете жук летал по миру, и ему казалось, что он властелин всея земли и владыка небес, потому что ему еще не приходилось встречаться с другими существами, и он ничего о себе не знал. Он не ведал, велик он или мал, сам себе он казался всего лишь жуком, и больше ничем, только властелином зримого мира. Но вот прилетела птица, схватила жучка, собираясь его проглотить. Вот тогда-то жук осознал себя, почувствовал свою космическую мизерность, ничтожность, и так закричал от отчаяния, как будто эхо его крика могло достичь слуха всех жуков в мире, всех, кто будет после него, всех мелких, малюсеньких жучков, которые никогда не были и не станут властелинами мира, потому что их склюют пичуги.

Саулюс Томас Кондротас. Взгляд змия
 

О романе Юргиса Кунчинаса «Туула»


Томас Венцлова / Сайт «Издательства Ивана Лимбаха»

Проза Юргиса Кунчинаса — сбивчивый рассказ от первого лица, обращенный к слушателю, которого не всегда легко угадать, и почти срывающийся в поток сознания. В нем встречаются высокий стиль, щегольская образованность (вагабунды, менестрели, Брейгель, Каспар Бекеш etc.), которые немедленно снимаются пародией и фарсом. Смена регистров отдает джазовой импровизацией. Сюжет ускользает, расплывается во фрагментах, неожиданных шагах в сторону, озорном нарушении правил. Порою тут присутствуют и некоторая зыбкость вкуса, и экзальтация, но чего нет — так это вранья: есть горькое, чреватое бедой шутовство, есть неизбежный вильнюсский романтизм, есть поглощенность темой, которая потребовала всей жизни автора и, думаю, привлечет многих, знакомых и незнакомых с его страной.

Рената Балтрушайтите / Сайт о Юргисе Кунчинасе

Читателю нелитовцу стоит несколько шире осветить этимологические версии заглавия романа — женского имени Тула. Поскольку Тула, как и раньше Иеронимас, уже мелькала в новеллах (их сборник «Вид на луну» увидел свет в 1989 году, но большинство разметано по периодическим изданиям), внимательный читатель может припомнить, что Тула — это литовское сокращение нелитовского имени Наталия. В романе эта незначительная деталь не освещается, и иной педант ломает голову над именем — то ли просто чудное имя (в литовских справочниках имени такого не найти), то ли кличка, то ли какое-то сокращение. По смыслу его можно соотнести с местоимением «tulа», то есть «некая». С одной стороны это противоречит отношению Рассказчика — для него Тула единственная, несравненная, неповторимая; с другой стороны, местоимение «некая» соответствует туманным, избегающим конкретных признаков характеристикам Тулы в романе.

Яна Жемойтелите / Лицей

Что интересно, протекая в основном на тонком плане, события романа прописаны в совершенно конкретных уголках Вильнюса, которые узнаваемы даже при беглом знакомстве с городом. Однако Кунчинас открывает нам еще и потаенный Вильнюс, сердце города, живое благодаря своим обитателям, в том числе маргиналам, среди которых встречаются удивительно светлые натуры. Иногда люди оказываются отверженными именно по этой причине: из-за переизбытка света окружающим больно на них смотреть. 

 
Когда мы проехали километров сто, прапор снова завелся. Вечно эти литовцы недовольны! Другие люди как люди, терпят лишения вместе со всеми, однако и не думают хныкать. Скажи, чего они хотят? Свободы! — неосторожно выдохнул я, и тогда он рассвирепел. Слегка притормозив, прапорщик резко нагнулся, приоткрыл дверцу и с такой силой толкнул меня, что я задом вперед вылетел наружу. Сволочь! — вслед за этим напутственным словом из машины вылетела и моя сумка. А ведь мог и пристрелить, подумал я, потирая локтем и смачивая слюной ссадины на колене.

Юргис Кунчинас. Туула
Драматургия
Мария Чепайтите
Переводчик
О Марюсе Ивашкявичюсе

Для меня литовская драматургия начинается с переводов пьес Юргисом Балтрушайтисом. То есть с его переводов на русский язык пьес Ибсена, Метерлинка, Гауптмана и прочих. Но это, конечно, не литовская драматургия. Профессиональная литовская драматургия появилась в довоенном Каунасе вместе с первым литовским театром и первыми профессиональными актерами. Кстати, многие из них начали играть в Петрограде, был там такой литовский «Перелетный театр». Не прошло и полвека, как прославились литовские режиссеры — Юозас Мильтинис, Кама Гинкас, Йонас Вайткус, Эймунтас Някрошюс, Римас Туминас, Оскарас Коршуновас, Гинтарас Варнас, Миндаугас Карбаускис… Опять я не о драматургии — а ведь почти каждый третий литовский писатель или поэт пишет пьесы. Хорошо, берем тех, кто моложе меня, например, и чьи пьесы ставят прямо сейчас в Литве. Это: Геркус Кунчюс, Гинтарас Граяускас, Дайва Чяпаускайте, Марюс Ивашкявичюс, Лаура Синтия Черняускайте, Миндаугас Валюкас, Габриеле Лабанаускайте, Миндаугас Настаравичюс, Юлюс Пашкявичюс, кого-нибудь забыла. Но все равно из этого списка пока что широко известен в России (да и в мире) только Марюс Ивашкявичюс. 

Вообще Марюс не только драматург — он был и эссеистом, и прозаиком, пятнадцать лет назад написал роман «Зеленые», который переводил Юра Ефремов. Эта книга о литовских партизанах, за который литовцы надавали ему по ушам, потому что это святое и трогать нельзя. Сейчас роман переиздали и отношение к нему уже совершенно другое, все успокоились, привыкли,что исторический материал каждый писатель может трактовать по-своему. Он и пьесы пишет на историческом материале, часто они смешные, иногда философские, в них всегда много внутренней свободы, нет рамок, они удивляют. 

Моя любимая историческая пьеса Марюса — «Мадагаскар», о довоенной Литве. Ее ему заказал Римас Туминас, для своего «Малого театра» в Вильнюсе. В «Мадагаскаре» удалось на редкость точно передать атмосферу тех лет, даже нюансы довоенного литовского языка. Пьеса написанная сильно отличается от поставленной Туминасом, там гораздо больше персонажей. Но спектакль Туминаса магическим образом смешной и трогательный на всех языках — я видела, как хохочут зрители в Москве, а Томас Венцлова — как смеются в Америке, несмотря на то, что ничего не знают ни о довоенной Литве, ни о нюансах языка. 

Недавно Марюс написал по-русски пьесу о Льве Толстом, она идет у Миндаугаса Карбаускиса в театре Маяковского, называется «Русский роман». Это скорее не о Толстом — его там нет, как Пушкина у Булгакова, — это скорее о его браке, о любви и семье. Очень сильный спектакль. Марюс говорил, что они немножко боялись: когда два литовца ставят в Москве что-то про Толстого, то это запредельная наглость. Но поставили, и получился очень хороший спектакль.

Марюс берет исторический сюжет, продумывает, какие люди могли бы встретиться, что могло бы произойти, и из этого получается что-то очень живое: это очень правильная работа с историей. Вот в «Иностранке» 2015 года мы дали фрагменты из пьесы «Мистр». Это пьеса о мистификаторе и мистике Анджее Товяньском, который жил в XIX веке и поклонником которого был Адам Мицкевич. Все персонажи известные — Жорж Санд, Бальзак, Шопен, и сюжет лихо закручен. А пьеса «Кант», которую в Москве поставил Миндаугас Карбаускис, наоборот, неспешная, персонажей мало, но опять замечательно передана эпоха.

После Крыма, когда зло опять подняло голову, Марюс решил, что напишет пьесу на актуальную политическую тему. Сейчас, особенно у постсоветского молодого поколения, есть такая странная штука: любят говорить, что на самом деле все непонятно — где зло начинается, где добро заканчивается.Человек убежденно излагает, что ни зла, ни добра нет, все субъективно. Это очень удобно, честно говоря. Нравственный императив неудобен, особенно когда все быстро меняется и ты должен удерживать позвоночник прямо, чтобы не было движения ни влево, ни вправо. Марюс написал пьесу «Большое зло», она была поставлена в Вильнюсе, в Польше, в Германии, в Венгрии, в Латвии, в Эстонии. Она о войне с Украиной и о том, что добро и зло трудно различать, но можно.

Приятно, когда самый знаменитый из литовских драматургов — нравственный и граждански ответственный человек, что в теперешнее время помешанности на успехе, тусовок, понтов и снобства — полный нонсенс. Сейчас Марюс, как известно, влип в историю с евреями. Вкратце дело по-человечески простое: он вырос в маленьком городке Молетай. Его как известного драматурга попросили помочь евреям, которые хотели собраться на семидесятипятилетнюю годовщину расстрела их родственников в Молетай. Речь шла о разрешении пройти от синагоги, где были два дня заперты их родственники, до места, где их расстреляли. Тогда их прогнали через весь город, а весь город стоял и смотрел. Потомок расстрелянных Цви Крицер стал договариваться с местными властями и натолкнулся на бюрократические препоны. Тут ему посоветовали обратиться за помощью к Ивашкявичюсу, который, как оказалось, ничего о расстреле евреев не знал, хоть и вырос в этом городе. В статье «Я не еврей» он написал о том, как ему было за это стыдно, и призвал литовцев пойти вместе с родственниками погибших. Собралось больше трех тысяч человек, что для Литвы очень много. Цви Крицер снял об этом фильм, где есть очень болезненные для любого литовца архивные материалы, говорящие об антисемитизме в Литве — и тогда, и сейчас. Но в фильме говорится и о том, что есть выход, когда начинается разговор об этом, когда перестают молчать. Немцы тоже ведь примерно в 1978 массово очнулись. Сейчас очнулась Литва. Для меня, не только как для литовки, но и как для еврейки, это очень важно, что об этом стали говорить. За этоконечно, благодарность и Марюсу. Так что он герой. Надо на него какой-нибудь компромат найти, а то сил никаких нет. 

 
Марина Токарева о пьесе «Кант» / Новая газета
«Кант» по пьесе Марюса Ивашкявичуса — интеллектуальная комедия. В этой истории, словно бы не имеющей внятной задачи, главное — снижение высокого ума до бытовой правды, травестия образа, метафизика как поле иронии, юмор обыденных обстоятельств и прочее. Жанр, в сущности, не имеет традиции на российской сцене. Но в общем известно, как это играть: легко и непринужденно. Скользяще, словно бы впроброс, чтобы философия лишь слегка проступала, посверкивая, а психология и быт оставались сочным фоном.
Зоя Бороздинова о пьесе «Русский роман» / Театрал
Главное действующее лицо — Лев Толстой — вовсе в тексте не появляется, присутствуя лишь в репликах других персонажей, отзывающихся о нем в основном с благоговением или ненавистью. Собственно, именно эти две эмоции чаще всего и вызывает великий русский писатель в российском обществе. Отлученный от православной церкви, признанный пророк и большой чудак, он видится в пьесе глазами самых близких людей — семьи. В первую очередь жены Софьи. Темы измены и покаяния, совести и верности, сладострастия и домостроя — неотъемлемая часть не только его литературных произведений, но и личной жизни. Ивашкявичюс переплел их, создав изощренное по своей тонкости и узорчатости полотно «Русского романа».
Я не еврей, но я человек, чей дядя, мамин старший брат, умер на русском севере, не выдержав условий ссылки. Умер младенцем, едва дожив до года, там и остался лежать. Поэтому для меня так важно, когда сегодня литовские молодёжные экспедиции едут в Сибирь ухаживать за брошенными могилами наших безвинно сгинувших. Но это бы обрело ещё больший смысл и вес, если бы мы так же чтили евреев, лежащих у нас возле дома. Не надо заставлять наших павших сражаться между собой, только лишь потому, что они погибли от разных идеологий, от двух смертоносных тоталитарных режимов, которые поначалу сообща разделывали мир, а затем вцепились друг в друга. В обоих случаях это было чудовищное избиение безвинных и безоружных людей, абсолютное зло, неважно, красное или коричневое.

Марюс Ивашкявичюс. Я не еврей
Нон-фикшен
Мария Чепайтите
Переводчик

Первый литовский номер «Иностранной литературы» (№ 3, 2015)

Когда появилась идея первого литовского номера, нам надо было придумать, как попасть в формат, задаваемый «Иностранкой»: «Литва и что-то», чаще всего — в два слова. Как сказал Александр Ливергант, главный редактор журнала, нужно было что-то вроде «Литва: солнце и вода», или «Литва: женщина и мужчина». Второй составитель, филолог из Вильнюса Рута Мелинскайте, решила, что мне лучше видно, как выглядит Литва из Москвы, читать же москвичам. И я подумала: о чем я всю жизнь рассказываю своим московским друзьям? 

О довоенной Литве, о которой никто ничего не знает, поскольку в советское время об этом не говорили. Об эмигрантской литературе, которую тоже представляли очень смутно, поскольку она совсем другая, нежели русская. Русская вышла из Серебряного века, а литовская — это люди, сбежавшие в 1944 году, которые выросли во время первой независимости. Это совершенно фантастические личности, невероятно образованные, говорившие и писавшие на нескольких языках. Как за период независимости длиной чуть больше двадцати лет (с 1918 по 1940) могла вырасти такая интеллигенция — это загадка. Они сильны в любом контексте, особенно поэты — даже на мировом уровне. При этом большая их часть — дети с хуторов. Они учились в Каунасском университете, где преподавал среди прочих Лев Карсавин. Из писателей я бы назвала Антанаса Шкему, из поэтов — Альфонсаса Ника-Нилюнаса, Генрикаса Радаускаса, Йонаса Айстиса, Генрикаса Нагиса. Из этого же поколения —французский семиотик Альгиртас Юлюс Греймас, американский археолог и антрополог Мария Гимбутас, американские художники Джордж Мачюнас и Йонас Мекас... Это была замолчанная Литва, которую открыли, только когда она опять стала независимой. 

Вот мы с Рутой и решили: берем довоенную Литву, о ней много сейчас издано книг, берем эмигрантов 1944 года, берем лагерную тему и современность. И пришло название «Литва: рассеяние и собирание». Собирание состоялось после 1990 года, все встретились, и им трудно было друг с другом разговаривать, так как эмигрант, лагерник и бывший советский гражданин пришли из разных миров. 

Рассеяние, как у евреев, — и добавилась тема «Евреи и литовцы», для меня актуальная, поскольку тоже много было замолчано. Ведь все наслышаны — я имею ввиду московский культурный круг, — что литовцы участвовали в Холокосте, что в Литве были уничтожены почти все евреи, но что об этом пишут в современной Литве, мало кто знает. Сейчас, кстати, об этом говорят на редкость много — особенно после книги Руты Ванагайте «Свои» (которая вышла по-русски в издательстве Corpus) и марша памяти в Молетай (о котором я рассказала выше). В номер мы включили отрывки из книги врача Мирона Гинкаса, отца режиссера Кама Гинкаса, и эссе об отношении литовцев к евреям замечательного францисканца отца Юлюса Саснаускаса. 

С лагерным опытом было труднее. Пришлось прочитать много документальной прозы о литовцах в ссылках и лагерях, но вряд ли что-то можно сравнить, например, с Шаламовым. Разве что замечательную книгу Дали Гринкявичюте «Литовцы у моря Лаптевых», но она переведена давно, а остальные воспоминания слабее. Кстати, с книгой воспоминаний Гринкявичюте произошла интересная история, связанная с ее переводом на русский язык. Она писала дневник в ссылке, потом сбежала из ссылки в Литву и закопала рукопись в палисаднике в трехлитровой банке. Ее арестовали и сослали еще раз; вернувшись, она не смогла найти рукопись. Гринкявичюте решила, что она не сдастся,и написала по памяти все воспоминания заново. Книгу издали за границей по-русски и автора опять стали вызывать в КГБ. Она умерла в 1988 году, всего за полгода до публикации воспоминаний в Литве. Через несколько лет нашли банку с первым дневником, и оказалось, что там, где она пишет в реальном времени, все еще круче. Но раз было на русском, то эти воспоминания в номер нельзя было взять. В результате лагерь и ссылки в номере представляет рассказ Ричардаса Гавялиса «Безрукий». 

Самая удачная, на мой взгляд, в этом первом литовском номере «Иностранки» —рубрика «Документальная проза». В ней, например, дневник партизана Дзукаса (Балюкявичюса), русский читатель никогда об этом раньше не читал. Он все время слышал о жутких «лесных братьях», но «лесные братья» были очень разные, и гражданская война — всегда вещь неоднозначная. Дневник нашли в архивах КГБ, то есть он был изъят после убийства ДзукасаМне предлагали еще несколько очень сильных дневников участников литовского сопротивления, но этот понравился мне больше всего, потому что его оказалось легче сократить. У документальных вещей есть проблема: их, казалось бы, легко сократить, ведь ты опускаешь те записи, которые ничего не значат, например, «корова прошла, в окно посмотрел, наступил вечер». Но из них и состоит корпус дневника, человеческая жизнь, поэтому-то на самом деле вытаскивать очень трудно. Текст Балюкявичюса можно было адаптировать, я вытянула одну сюжетную линию, о предательстве, и Саша Василькова замечательно перевела эти фрагменты на русский. Она же перевела документальную повесть Мирона Гинкаса. Выбрали главу о том, как начинается война, всем евреям уже пришивают звезды, появляются отряды белоповязочников, которые преследуют евреев. Автор бежит из провинции, где он работал детским доктором, в Каунас к семье. Страшная книга, но с надеждой, ведь вся семья Камы Гинкаса спаслась, и это чудо. 

Еще два дневника — довоенный, поэта Альфонсаса Ника-Нилюнаса, и советский, дневник литературоведа Витаутаса Кубилюса. Ника-Нилюнас — поэт из той ослепительной плеяды людей, которые были студентами в начале войны ипосле нее эмигрировали. А Кубилюс описывает свои страдания на писательских партийных конференциях и первые надежды на свободу Литвы. Так что получилась история Литвы в дневниках, которую рассказывают студент-поэт в довоенной Литве, еврей в начале войны, партизан в землянке после войны и литературовед в советское время. 

 
 
29 февраля 1940 [Вильнюс]
С утра с Казисом Умбрасасом и Витаутасом Мачернисом пошли в антиквариат (в переулке Литераторов). После долгого торга (за пол запрошенной цены!) купил выпущенные перед Первой мировой войной V и VI тома сочинений Гоголя (Полное иллюстрированное собрание сочинений). Когда вышли, начался снегопад, и в мгновенье ока улицы, крыши, весь Вильнюс и даже вороны, сидящие на проводах, покрылись белоснежным полотнищем и тишиной.
Из дневника Альфонсаса Ника-Нилюнаса
 
7 мая 1940 [Вильнюс]
Может ли что-нибудь быть прекраснее монотонной жизни? Та же самая комната, тот же стол, те же книги, те же цветы в вазе на комоде, те же мухи, дерущиеся в стакане, тот же неповторимый запах мебели... Если бы утром я всего этого не обнаружил, я почувствовал бы себя бездомным беднягой, у которого вдруг отняли все, что у него было. Монотонность повседневности — как летний день, одуряющий своей неподвижностью и неизменностью, уверенностью, что никто его у тебя не отнимет.
Из дневника Альфонсаса Ника-Нилюнаса
 
9 июня 1944 [Вильнюс]
Мой патриотизм. По отношению к Литве я не могу быть ни нейтральным, ни объективным, поскольку это мой воздух, которым я дышу, мое тело и кровь. По отношению к литовцам я стараюсь быть объективным и непредвзятым, и все. Вот такой у меня патриотизм
Из дневника Альфонсаса Ника-Нилюнаса

Новый литовский номер «Иностранной литературы» (№ 11, 2018)

Сейчас младшее поколение пишет, уже собрав воедино весь исторический опыт. В новом литовском номере «Иностранки», который посвящен столетию независимости, будут представлены довоенные писатели и подборка совсем молодых литераторов, мне, честно признаться, не известных. Мы решили, что концепция будет такая: люди, которые выросли во время той независимости, и люди, которые сформировались уже во время этой.

Сейчас с помощью замечательного атташе по культуре Литвы Инги Видугирите мы подбираем произведения молодых писателей, которые войдут в номер, — чтобы я оставила то, что будет интересно русскому читателю. Ведь литовская литература, бывает, пишется только для своих. Столько внутренних цитат и литовских аллюзий, что текст можно понять, только если весь его усеять сносками. Чтобы обойтись без этого, проза или поэзия должна быть очень мощной.

Мне очень повезло в новом номере с теми, кто представляет довоенную Литву. Одна критик мне подсказала, что есть роман, называется «Опечатка». Автор — Люне Янушите, я о ней ни слова никогда не слышала. Когда прочитала, стала всех спрашивать о ней — и никто тоже не слышал. Один только Томас Венцлова, который все слышал и знает, сказал: «Ура, я ее знал лично, она была редактором в советской Литве и переводила "Золотого теленка"». Ее роман 1938 года о том, как девушка получает стипендию и приезжает из Каунаса в Париж. Она пишет юморески — такая литовская Тэффи. Живет в Париже вместе с двумя художниками и замечательным режиссером Мильтинисом, который позже станет знаменит, но в романе он предстает молодым, с всклокоченной бородой, и все не хочет вставать с дивана. Они живут в Париже на стипендию и все время пьют. Она затевает роман с негром: так и написано «с негром», потому что 1938 год, — затевает просто потому, что любопытно и все будут завидовать. Написано крайне легко, смешно, роман уже начал переводить мой брат Томас Чепайтис, и я надеюсь, что ему удастся передать юмор. Меня опять удивила довоенная Литва, потому что внутренняя свобода у этой девушки такая, что и сейчас можно позавидовать. Тогда в Литве автора, конечно, раскритиковали за эту книгу, которую восприняли как дневник, — и лишили стипендии. А тут наступил 1939 год — и все. Она осталась в Литве, не уехала. И я очень рада, что есть этот роман, хотя скорее это большая повесть. В любом случае он маленький, летящий, звенящий, смешной — и очень современный.

«Опечатке» в пару идут отрывки из современного романа Валдаса Папевиса «Одиль» — о том, как молодой человек живет у старой дамы в Париже, помогает ей гулять, ходить в магазин, обих все более глубокой дружбе. Папевис —удивительный прозаик, он еще не издавался по-русски, в Литве он лауреат всяческих премий, а роман «Одиль» неожиданно стал бестселлером — его покупают пожилые дамы. Эти два романа перекликаются — литовцы в Париже начала ХХ века и начала XXI.

И еще будет перекликаться документальная проза — совершенно для меня как составителя неожиданно. Из документов довоенного периода мы публикуем воспоминания посла Литвы во Франции Пятраса Климаса о французском поэте Оскаре Милоше и письма дипломата и поэта Юргиса Балтрушайтиса из Москвы 1920-х годов. К моему удивлению, адресатом Балтрушайтиса оказался тот же Климас, который тогда работал в министерстве иностранных дел в Каунасе. Письма Балтрушайтиса, которые отобрала литературовед Юлия Снежко, наверняка будут интересны и литературоведам, и историкам — поэт докладывает (иногда совершенно секретно) в МИД Литвы о НЭПе, Ленине и том, что большевики продержатся долго. Еще из документальных материалов в номере будет переписка французского семиотика Альгирдаса Юлюса Греймаса с его американской подругой, художницей Александрой Кашубене. Они переживают в 1990 году (один во Франции, другая — в Америке) за Литву, которая требует независимости. Это тоже люди того легендарного довоенного поколения. Из документальной прозы современных авторов — глава из книги интервью Элен Хинси с поэтом Томасом Венцловой о литовских диссидентах. Одну главу из этой книги мы уже публиковали в первом литовском номере «Иностранной литературы», там поэт вспоминал Москву 60-х. Сейчас о той же Москве расскажет театровед Аудроне Гирдзияускайте.

Будет в номере и рубрика «Мы без Вильно не сдадимся…» — о довоенном польском и еврейском Вильнюсе, мечта о котором строила всю идеологию Литвы того времени. А в рубрику «Россия-Литва», в которую включены письма Юргиса Балтрушайтиса, интервью с Томасом Венцловой и воспоминания Аудроне Гирдзияускайте, я собираюсь взять интервью у драматурга Марюса Ивашкявичюса.

 
 
1966.X.1
а самом деле идешь прямо —натыкаешься на стену, а компромиссы убивают морально и творчески. И так и эдак плохо, и так и эдак трудно. Но мне кажется, что писатель, создавая произведение, не должен соглашаться ни на какие компромиссы. Только тогда будет полноценным его творчество. Хотя в литературной жизни нужна более разнообразная и гибкая тактика. Нужны и соглашатели, и храбрецы. Только благодаря конформистам могут существовать нонконформисты. Такова диалектика.
Из дневника Витаутаса Кубилюса
 
1967.VIII.12
Все начинается в Литве. Борьба за самосохранение идет только здесь. И поэтому ты должен ориентироваться на то, что делается здесь, а не там. С местом выбора все ясно. Если выживет наш род, то лишь благодаря культуре, строящейся и создаваемой. Поэтому все силы должны быть отданы на укрепление этой культуры. Да!
Из дневника Витаутаса Кубилюса
 
1969.VI.24
Мы говорим, что нынче все системы верований, идеалов и надежд развалились. Молодежь освобождается от какой бы то ни было веры. Они гораздо яснее все видят, и у них нет этой веры, вбитой в мозг, как гвоздь. И это стимул к движению вперед, ибо так освобождаются от фанатизма, которым заражен мир. Это неверие, это чувство пустоты — обязательный этап очищения.
Из дневника Витаутаса Кубилюса

О книге Альгирдаса Юлюса Греймаса

Последний перевод, который я делала, — книга Альгирдаса Юлюса Греймаса «О богах и людях». Литовец Греймас — великий французский семиотик, он рефлексировал по поводу своего происхождения, был очень большим литовским патриотом. Как и многие приличные люди, он уехал в 1944 году. И работу о национальной мифологии он писал частями, посылая в американско-литовский журнал «Metmenys». Когда в Америке издали книгу и она попала в конце 70-х в Вильнюс, мы читали ее тайно. Я — в семнадцать лет в издании «Чикаго» у Юдиты Вайчюнайте, замечательной литовской поэтессы поколения моих родителей. Ей в джинсах прислали Греймаса, который был запрещен. И она не давала его выносить из дома. Я сидела у нее в кресле в углу три дня и конспектировала. Там была и запретная семиотика, которая Лотман-Тарту, и запретная мифология, и все в одном флаконе — да еще книга, написанная в Париже, а изданная в Чикаго. Это было куда круче, чем джинсы. Я тогда была кукольником — это моя первая профессия, и на волне Греймаса, в конце 1970 годов, сшила штук шесть кукол, которые изображали литовских мифических существ. У меня до сих пор есть записи из этой книги — как выглядят разные мифологические существа — Каукас, Айтварас, Лауме, — которые я делала мелким почерком в блокнотике.

Я об это споткнулась, когда прошел миллион лет. Издатель Евгений Пермяков, для которого я перевела биографию Томаса Венцловы, сказал: «Мне нравится, как вы работаете, давайте издадим какую-нибудь книжку». Я долго думала, какую книгу выбрать. И поскольку Пермяков был учеником Лотмана, я вдруг поняла — Греймас, «О богах и людях»! Это ведь мои семнадцать лет, я сижу и конспектирую! Мы договорились с Евгением, и каков был мой ужас, когда я открыла эту книгу по-литовски и увидела, что это сложный научный текст. Только в семнадцать лет можно пройти через него легко и просто, подбирая какие-то крохи про то, как выглядит домовой Каукас и какие у него ножки. Я думаю: «Мама дорогая, я же не семиотик!» Еще оказалось, что Греймас, когда писал книгу в 1977 году, еще не создал свою школу семиотики, и поэтому у него термины еще не те — он имеет в виду не то, что потом. Это одна проблема для переводчика, а вторая — в том, что он писал ее в Париже, и у него не было доступа ко многим источникам по мифологии, потому что Литва была за железным занавесом.

Вся эта история закончилась грустно: я сделала почти весь перевод, и мы с Евгением решили, что после лета найдем семиотика и будем редактировать Греймаса. Летом Евгений трагически погиб, и дальше это никому оказалось не нужно. И вот прошло десять лет, в прошлом году Литва праздновала столетие Греймаса, нашлись деньги, нашелся научный консультант со знанием литовского, Мария Завьялова, и книга вышла. Красивая, с рисунками литовского художника Пятраса Ряпшиса, и очень тяжелая, на мелованной бумаге.

 
 
Леонидас Донскис
Чужие страны не причиняют нам боли. В них либо хочется жить, либо нет. Они или надоедают, или нет. Ранит только своя страна. 
Родина // Из книги «Простые истины»
 
Патер Станисловас Добровольскис
Что такое ад? Это уважение к свободе выбора. Если человек решил: «Я буду жить без Него, Он мне не нужен», Господь после смерти оставит этого человека в одиночестве. По словам отцов Церкви, это одиночество ужасно, невыносимо. Эта мука — как вечно грызущий червь, как негасимое пламя. Страшная, ужасная мука. 
Пойдем вместе с Ним // Из книги «Из богословия сквериков и деревушек»
 
Патер Юлюс Саснаускас
Про меня говорят, что я всегда пишу об одном и то же: о парадоксах и Благодати. Это тоже очень по-русски — их история (как, собственно, и наша, литовская) вся состоит из парадоксов. 
Беседа переводчиков с отцом Юлюсом Саснаускасом // Из книги «Из богословия сквериков и деревушек»

О читателях литовской литературы

Главное в литовской литературе — то обстоятельство, что пишущих на литовском языке авторов могут прочитать в лучшем случае несколько тысяч человек (примерно три миллиона литовцев живут в Литве, еще полмиллиона — за границей). Тиражи, понятно, пятьсот экземпляров, если тысяча — это уже много. Писатели понимают, что пишут на том языке, который никто не знает. Это писание для себя. Если ты пишешь на таком языке, то ты заранее согласен, что тебя мало кто прочитает. Но несмотря на это, пишут и иногда даже переводятся на другие языки. Самый переводимый литовский автор из ныне живущих —Томас Венцлова.

Каждые два года Институт культуры Литвы собирает переводчиков с литовского на разные языки со всего мира. Я участвовала несколько раз. Это семинар, для нас делают программу, мы знакомимся с известными в Литве писателями и поэтами, слушаем лекции литературоведов. Но самое интересное на этих встречах — мы сами. То есть люди со всего мира, которые занимаются этим безнадежным делом. И делятся своим опытом. Рассказываем истории успеха —например, переводчица на немецкий Витяне Мушик о том, как успешно подала в Германии лагерный дневник Гринкявичюте «У моря Лаптевых». Или Аня Герасимова, которая рассказала, как на концертах распространяет свои переводы стихов Гинтараса Патацкаса и Генрикаса Радаускаса. Или профессор-лингвист Пьетро Умберто Дини, который тридцать лет пропагандирует литовскую литературу в Италии и всех приучил, что есть такая литература. Это истории не о своем личном успехе, а об успехе раскручивания литовских авторов, как их подать читателю, который даже не знает, где эта Литва находится. Нам очень важно поделиться опытом, как раскрутить то, о чем никто в Европе не слышал, не говоря уже об Америке. Я тоже там рассказывала о первом литовском номере «Иностранки». В разговорах с литературоведами оказалось, что в самой Литве никто бы не сложил вместе таких авторов. Отсюда напрашивается вывод: если хочешь составить показательный сборник какой-то литературы, надо быть вне ее.

В этом году, например, на книжной ярмарке в Лондоне были представлены четыре живых литовских автора — Томас Венцлова, Альвидас Шляпикас, Ундине Радзявичюте и Кристина Сабаляускайте. Мне приятно, что трое из авторов были отобраны нами в первый номер литовской «Иностранки». А замечательный рассказ Кристины Сабаляускайте о довоенном Вильнюсе я хотела включить в новый номер, но она, к сожалению, отказалась. Еще на ярмарке представили замечательный роман писателя-эмигранта Антанаса Шкемы «Белый саван», который издавался десять лет назад и по-русски, в «Новом издательстве», но до читателя не дошел, просто не заметили. Редкие русские издательства рискуют выпускать литовские книги. Самое смелое — петербургское «Издательство Ивана Лимбаха», которое издает не только Томаса Венцлову, но и никому прежде неизвестных Юргиса Кунчинаса, философа Леонида Донскиса, Саулюса Томаса Кондротаса. Они издали даже «Богословие сквериков и деревушек» — книгу проповедей двух литовских францисканцев, которую переводили мы с братом Томасом. И, говорят, книга разошлась, значит, рисковать можно.

Сейчас я пишу биографию литовского капуцина патера Станисловаса Добровольскиса, к которому в советские годы ездили русские интеллигенты. В этом году отмечают его столетие, и получается, что я — такой советский человек: работаю только к юбилеям. Можно помечтать — выпустить в 2019 году к столетнему юбилею поэта Ники-Нилюнаса фрагменты его дневников (по-литовски это три толстых тома) и его стихи в переводе Ани Герасимовой. А потом, например, Йонаса Мекаса, которому сейчас 95 лет, он участвовал в арт-движения «Fluxus», в который входили Джордж Мачюнас, Йоко Оно и Йозеф Бойс. Каких только литовцев нет на свете, и на самом деле хочется об этом рассказать.

 
А кому это все надо: Круглый стол переводчиков литовского номера журнала «Иностранная литература» / Прочтение
ГЕОРГИЙ ЕФРЕМОВ : Самиздат такой я всегда готов делать — для себя и друзей. 
АННА ГЕРАСИМОВА : Вот и надо делать такой самиздат, надо объединить наши усилия. 
ГЕОРГИЙ ЕФРЕМОВ : А как? 
ТОМАС ЧЕПАЙТИС : Я хочу заметить, что среди здесь присутствующих уже есть два… три… я вижу аж четырех издателей! Я представляю издательство «Заречье», вам известное. Мария — издательство «Елочка», Юрино издательство — как кстати называется? 
ГЕОРГИЙ ЕФРЕМОВ : У меня их уже четыре. 
АННА ГЕРАСИМОВА : А меня почему пропустил? 
ТОМАС ЧЕПАЙТИС : А у тебя какое издательство? 
АННА ГЕРАСИМОВА : «Умка-пресс». 
ТОМАС ЧЕПАЙТИС : И, конечно, издательство Союза Писателей Литвы. Поэтому предлагаю издать тоненькую книжку всем месте. Кто-то там, например, макетирует, а кто-то играет и поет в это время, всех развлекает. 

Вильнюс, Союз писателей Литвы 21.07.2014
Дата публикации:
Категория: География
Подборки:
1
0
15542
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь
25 сентября в 19:00 режиссер Аннекатрин Гендель покажет в рамках спецпрограммы «Память пленки: вариации на тему холодной войны» свой документальный фильм «Предатель родины».
21 июня 1941 года в 22 часа солдаты и офицеры группы армий «Север» были выстроены поро́тно в лесах Восточной Пруссии. Командиры зачитали приказ Гитлера: «Под гнетом тяжелых забот, будучи обреченным на многомесячное молчание, я, дождавшись своего часа, обращаюсь к вам, мои солдаты! Начинается наступление, по своим масштабам и протяженности крупнейшее из всех, которые когда-либо знал этот мир. В союзе с финскими дивизиями, плечом к плечу стоят наши товарищи — победители Нарвика у Северного Ледовитого океана. Вы стоите на Восточном фронте. Судьба Европы и будущее Германского рейха, существование германского народа отныне всецело в ваших руках».
Одиннадцать лет назад угрозы неизвестного экстремиста заставили писателя покинуть Нью-Йорк, и вот он снова угодил в круговорот огромного города
Перед нами рассказ о том, как персонаж «шпионского романа» начинает жить на киноэкране, и занимает в нашей жизни то же место, что и Фантомас, Зорро, Дракула, Винетту…

Станислав Лем (Stanislaw Lem, 12 сентября 1921 — 27 марта 2006) родился во Львове в семье врача. С 1932 года он посещал мужскую гимназию, в которой в 1939 и получил аттестат о среднем образовании. После оккупации Львова советскими войсками, Лем изучал медицину в Львовском медицинском институте. Во время немецкой оккупации Лем работал помощником механика и сварщиком в гаражах германской фирмы, занимавшейся переработкой сырья. В 1944, когда Советская армия повторно оккупировала город, Лем продолжил обучение в медицинском институте. В 1946 Львов перестал принадлежать Польше, Станислав в рамках акции репатриации переехал в Краков, где продолжил обучение и получил сертификат о завершении медицинского образования, но отказался сдавать последние экзамены, чтобы избежать карьеры военного врача.

Первый роман Лема «Человек с Марса» появился в польском еженедельном журнале Nowy Swiat Przygod в 1946. В 1948 Лем начал работать над романом «Госпиталь Трансфигурации», который не пропустила коммунистическая цензура. Новелла была опубликована лишь восемь лет спустя. В 1951 была напечатана первая научно-фантастическая книга Лема — «Астронавты».

Научно-фантастические романы Лема принесли ему славу одного из самых великих писателей, работающих в данном направлении. Их можно разбить на две категории — серьезные новеллы, написанные согласно традициям жанра, кои сам Лем расширил и качественно улучшил. Вторая группа — состоит из гротескных работ, наполненных живым искрящимся юмором.

В 1982, после ввода военного положения в Польше, Станислав Лем покинул родину и спустя некоторое время обосновался в Вене. Живя за границей, Лем написал две свои последние научно-фантастические книги: «Мир на Земле» и «Фиаско». В 1988 писатель вернулся в Польшу.

Станислав Лем получил несколько польских и международных литературных наград, орденов и ученых степеней. Состоял в Польской ассоциации писателей, польском PEN-клубе, Американском сообществе научных фантастов.

Информация с http://stanislawlem.ru/