Public Talk Гузели Яхиной и Алексея Сальникова: История моего дебюта. Как написать бестселлер?

В рамках Международного книжного салона в Санкт-Петербурге 16 мая прошел Public Talk Гузели Яхиной и Алексея Сальникова на тему «История моего дебюта. Как написать бестселлер?» при участии издателя Елены Шубиной. Журнал «Прочтение» публикует расшифровку диалога писателей.

 

ЕЛЕНА ШУБИНА: Здравствуйте, дорогие друзья! Для нас большая честь, что одна из первых презентаций романа «Дети мои», следующего за «Зулейха открывает глаза», проходит в Петербурге на книжном фестивале, потому что книга вышла буквально три дня назад. Всего лишь одна встреча была в Москве, и сейчас у вас. Завтра начинается книжный фестиваль, и завтра же пройдут отдельные презентации в Михайловском манеже и с Гузелью Яхиной, и с Алексеем Сальниковым. А сегодня мы здесь с вами. Тема заявлена, конечно, «круто» — «История моего дебюта. Как написать бестселлер?». Не буду говорить за авторов, но, наверное, такой задачи изначально не ставилось. Но сам по себе этот феномен, для нас это, в общем, было неожиданностью, особенно, в случае с «Зулейха открывает глаза» Гузели Яхиной. Поэтому я прекрасно понимаю, что самое интересное — это то, что нам расскажут авторы: как они писали роман, как они сами себе представляют сейчас бестселлер, как просто роман и так далее. Собственно, бестселлер — это результат, поэтому, чтобы не быть голословной, роман Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза» — это тираж в почти триста тысяч экземпляров. Это, по нашим временам, конечно, просто колоссальный объем. Второй роман — «Дети мои», который только сейчас поступил в продажу, тоже сразу получил очень хороший старт. Алексей Сальников, который со своим романом «Петровы в гриппе» вошел в шорт-лист премии «Большая книга». Эксперты «Большой книги», прочитав его роман в журнале «Волга», как-то сразу обратили на него внимание, и издатели обратили на него внимание. После этого такой престижной премии, как «НОС» («Новой русской словесности», или «Новой социальности», как ее еще называют), где роман получил премию критического сообщества. Все это, конечно, совершенно великолепный старт и не так часто вообще такое происходит. Буквально два слова про тот и другой романы, а дальше мы предоставим слово авторам и будем задавать вопросы. Как было с первым романом Гузели «Зулейха открывает глаза» — есть такие замечательные люди, как литературные агенты, с которыми я активно сотрудничаю. И вот я получила этот роман в рукописи из ELKOST — это замечательное литературное агентство, его возглавляют переводчица Елена Костюкович и Юлия Добровольская — переводчица и классный филолог. После этого еще была Людмила Улицкая, которая тоже член этого литературного агентства и нашего издательства. И вот, все трое сказали, пожалуйста, посмотри. Классический случай из издательской жизни — когда я прочитала первые пятьдесят страниц и, даже не читая дальше, просто послала ответ, что я очень прошу больше никому из издателей рукопись не показывать, я ее беру точно. Потом была достаточно серьезная работа с романом: и по подготовке, и по продвижению. Наше издательство серьезно этим занимается — продвижением книг и привлечением к ним внимания. Но это, действительно, был такой случай, когда как бы активно мы не работали с книгами, но есть еще такие понятия как «читатель полюбил», «читатель не полюбил». Поверьте мне, это так. Ничего искусственно возбудить нельзя. Можно только, чтобы читатель полюбил. И случилось еще сарафанное радио, что называется. Ну а дальше уже все наши усилия принесли плоды. И поэтому, когда роман, который, казалось бы, — татарская деревня, 30-е годы, раскулачивание, история женщины, которая с таким одновременно языческим и филологическим сознанием. Роман разворачивается, там и ссылка, женщина из деревни оказывается в большом мире, собственно, поэтому такое своеобразное название, которое немножко напоминает советские названия — «человек меняет кожу», а тут у нас «Зулейха открывает глаза». Думаю, это был сознательный прием. Можно предположить, почему роман так замечательно пошел — через два-три месяца это уже был роман года по опросам на Московской международной книжной выставке-ярмарке, потом он получил премию «Большая книга» — это самая престижная премия в стране, затем премию «Ясная поляна». У меня есть какие-то внутренние ответы, почему ему сопутствовал такой успех, но я думаю, что с самого начала не резонно об этом говорить, так как мы настроены на диалог. И Алексей Сальников. «Петровы в гриппе» — роман, который был принят сразу, как только эксперты «Большой книги» вытащили его «на свет Божий», потому что журнал «Волга» — это все-таки малотиражный журнал, который, по-моему, в таких больших городах, как Москва и Петербург, есть главным образом в интернете, а в бумажном виде его как-то мало видят. И стоило только повесить на Вookmate этот текст, когда он еще не появился в лонглисте «Большой книги», как пошли такие слова, что он единственный в этом списке малоизвестный молодой писатель, который всех заворожил. То есть пошла в профессиональном сообществе тоже лавина комплиментов. В двух словах, о чем говорили: о необыкновенном языке, параллелях с героями Достоевского. Это всегда немножко настораживает, но он действительно близок к большой литературе. Этот роман, можно сказать, очень большая загадка, которую читающие люди разгадывают до сих пор, потому что внешне это бытовой сюжет о человеке из народа — слесаре-автомеханике. Но он не простой, он еще и комиксы рисует. Вот он едет с работы, заболевает гриппом и начинается морок, он никак не может доехать до дома. Реальность превращается в фантасмагорию, фантасмагория — в реальность. Какие-то странные отклонения происходят, потом выясняется, что семья его такая же странная, но все это происходит на фоне обычного, реалистического сюжета бытового романа: вот его биография, вот как он учился в школе, вот его семья. Между делом, вдруг, выясняется, что в этой семье все очень странно — жена, вроде, кого-то убила... На самом ли деле все это так? Или нет? Все, читающие этот роман, стали гадать — может это просто такой прием. Или как, допустим, Веничка Ерофеев в «Москве-Петушках» тоже никак не может дойти до Красной площади, потому что у него свои, так сказать, «петухи» и заморочки. Так и здесь — температура, грипп и так далее. Что происходит? Но факты в том, что роман построен на эффекте абсолютной узнаваемости нашей жизни и включенности в «большую» литературу, которая умеет из реальности строить жуть. Вот, собственно, в двух словах я о книгах сказала. Этот роман тоже идет очень успешно, мы ждем новый у Алексея Сальникова. Дальше я уже буду ассистировать нашим авторам и готова ответить на ваши вопросы. Давайте, Гузель, начнем вашу историю. Как вы написали бестселлер?

ГУЗЕЛЬ ЯХИНА: Добрый вечер! Спасибо большое, что вы пришли. Я очень рада быть в Питере, я только сегодня с утра еще была в Москве, а теперь я здесь. Питер для меня совсем не чужой город. Мой муж из Петербурга, поэтому я здесь бываю достаточно часто, здесь я не дома, но точно не в гостях. Что касается первого романа «Зулейха открывает глаза», когда я его писала, я ставила перед собой две задачи. Задача-минимум была дописать текст до конца, просто создать его, а задача-максимум была издать его. И издать его не за свои деньги. Потому что тогда, в 2014–2015 году, уже можно было, вложившись, напечатать что-то за свои деньги. Мне хотелось, чтобы это было издательство. Вот, собственно, две цели, которые я перед собой ставила. Я немного расскажу о том, как я писала роман. Я задумала его достаточно давно, за три года до того, как он появился, и толчком к этому послужила смерть моей бабушки. После того, как она ушла, я поняла, что все, что она рассказывала, и все, что жило с ней, уже ушло навсегда. Эта вот невозвратность подвигла меня почитать больше на тему раскулачивания, узнать об этом, а, набравшись материала, мне захотелось уже и написать об этом. Другое дело, что первые два года сюжет не складывался совсем, и я два года ходила с такой головой, полной хаоса, полной сотен персонажей, которые что-то там делали, знакомились, ссорились, любили друг друга, развивались сами, умирали, но это был настоящий хаос, из которого у меня вылепливалась история. И для того, чтобы выявить эту историю, мне пришлось пойти поучиться в Московскую Школу Кино на сценарный факультет. Мне показалось, что сценаристика поможет мне научиться лучше складывать истории, так оно и случилось. Придя на первый курс, там же я написала сценарий под этим же названием — «Зулейха открывает глаза», сценарий трехчасового фильма, полнометражного, и уже позже, имея сценарий как основу для полной истории, я развернула его в литературный текст. Вот такая вкратце история написания первого романа. Когда роман был написан, и я поняла, что задача-минимум сделана, текст создан, точка поставлена, и вроде бы то, что получилось, можно показывать, я озаботилась тем, чтобы найти издательство. И здесь я пошла тем же путем, каким пошли и многие другие авторы, как и Алексей, я сначала решила, что, может быть, имеет смысл выслать в издательство текст, попробовать, но ничего не получилось. Я составила список издательств, которые могли быть заинтересованы в таком историческом романе, и разослала по ним роман, однако ответ был всего один, он был отрицательный — от издательства «Время» в Санкт-Петербурге. За что я очень признательна этому издательству. Потом я подумала, что, может быть, стоит попробовать пройти через литературные журналы и опубликовать некоторые главы. Это достаточно быстро получилось, и тогда вышли первые главы романа «Зулейха открывает глаза», но это также не помогло, то есть не звонили издательства и не предлагали опубликовать книгу. В итоге случайным образом я познакомилась с Еленой Костюкович — владелицей литературного агентства ELKOST, которое в итоге взяло книгу в работу, и я очень рада, просто счастлива, что в итоге книга вышла в «Редакции Елены Шубиной». Вот так мой план-максимум тоже был исполнен. А что касается прочего, все, что происходило с книгой, уже выходило за рамки любых адекватных ожиданий и превышало все мои самые смелые планы.

Е.Ш.: Спасибо. Вы как ученица отчитались, как дело было, но на самом деле мы все-таки говорим о литературе, и поэтому, конечно, я хочу назвать два момента, которые действительно вызвали интерес к книге, кроме того, что литература — это прежде всего язык, эта книга прекрасно написана, но роман вышел именно в то время, когда на пике был читательский интерес к исторической теме, более того связанной с советской действительностью, с раскулачиванием, с Соловками, сталинским временем, народом, который изживал и переживал эту трагедию, и может быть отчасти потому, что до сих пор это не так уж хорошо расписано, документировано, обнародовано в исторической науке, романы взяли на себя такую функцию. Можно назвать очень много романов на эту тему, которые тоже очень успешны и часть из них тоже бестселлеры. Например, «Обитель» Захара Прилепина, где действие происходит на Соловках. Тут у нас события происходят не на Соловках, но я имею в виду народную трагедию. Отчасти «Авиатор» Евгения Водолазкина. То есть это был пик интереса, к этой теме обращались, сейчас это кажется немного на стадии спада, может быть, а может быть и нет, не знаю. Второй момент — это то, что всякий роман, как правило, закручен на обязательных героях, герой ломает свою судьбу или ему ломают судьбу, происходит некая перемена участи, какой-то жизненный слом и начинается, как писал когда-то Трифонов, другая жизнь. Плюс, ко всему прочему, это женская история. А все-таки женский мир очень чувствителен по отношению ко всем историческим и психологическим реалиям. Это действительно факт, если вспомнить какие-то главные романы: Достоевского, Толстого, и там очень многое строится именно на женских судьбах, женских героях. Очень интересно поговорить и о следующем романе, потому что он в известном смысле спорит стилистически и ментально с первым. То, что я сейчас сказала, вам близко или это мною притянуто за уши?

Г.Я.: Я согласна совершенно, я бы еще добавила, к вопросу о роли исторического романа, что он выполняет роль, наверное, психотерапии по обществу, пытается проработать те травмы, которые случились. Но при этом есть еще одна важная функция — это функция связи с предыдущим поколением. Потому что многие из нас недостаточно хорошо, может быть, знали своих бабушек-дедушек, может быть они не так много рассказывали о своей юности, о своей молодости. И вот те связи, которые порваны, те родственные связи, их можно попробовать восстановить, допустим, в процессе создания романа или в процессе чтения такого романа. Поэтому, мне кажется, через чтение исторической литературы, через написание исторической литературы можно попробовать стать ближе к тем поколениям, которые уже ушли.

Е.Ш.: Хорошо, а роман «Дети мои»? Расскажите немножко о нем, потому что, когда я сказала, что он спорит с первым романом, у нас произошли волнения по этому поводу, и они продолжаются, эти волнения. Как люди, которые подсели, что называется, на «Зулейху», прочитают новый роман? Там все-таки все происходит в то же самое время, но совершенно другой стиль, абсолютно другая эстетика и даже, как мне кажется, абсолютно другие задачи. Расскажите.

Г.Я.: Роман «Дети мои» получился другим, я надеюсь, совсем другим, и, более того, я этого хотела, я этого добивалась очень долго, потому что поначалу, когда роман «Зулейха открывает глаза» был написан, я приступила ко второй истории, и все тексты, которые я писала, более-менее походили на первый роман. Мне казалось, что я пишу новую историю, но через пару недель я обнаруживала, что тексты очень похожи на тексты из первого романа, и это та же самая «Зулейха», только в профиль. А делать «Зулейху–2», повторяться, не хотелось совсем, поэтому я даже записала себе в ежедневнике такую задачу: сделать другой текст, — и старалась выполнить ее. И это было очень непросто. Притяжение первого романа было сильным, достаточно много было презентаций, также шли переводы романа, и приходилось возвращаться к нему — и я с радостью это делала, но при этом понимала, что в какой-то момент «Зулейха» начала довлеть и не отпускать меня. Выбраться из этого притяжения было сложно, но в итоге получилось — наверное, благодаря тому, что я поменяла полностью все: герой другого пола (мужчина), другой национальности, религии и другого уровня образования. Совпадает только исторический период — это ранние советские годы. Все остальное пришлось поменять. Очень помогла поездка на место, потому что в процессе сбора материала я съездила в те места, где происходит действие романа, — это бывшее немецкое Поволжье: Саратов, Энгельс, Маркс. Там, походив по этим местам и посмотрев на Волгу, которая течет и около Казани, посмотрев в музее на те предметы, которые я собиралась описывать, на лица самих советских немцев, запечатленных в фильме 1927 года про Немецкую республику, — приблизившись к этой теме, мне удалось выйти из зоны притяжения первого романа. Наверное, каждая история диктует свой язык, и поэтому язык в романе «Дети мои» другой — он обусловлен, с одной стороны, сознанием главного героя — шульмейстера, деревенского учителя, человека, который без ума от немецкой поэзии, за которым стоит большая немецкая культура. Он является проводником этой культуры в маленькой деревеньке, поволжской колонии. Это человек с богатой фантазией и большим воображением, очень закомплексованный, но при этом очень мыслящий. Все это определило достаточно плотный, густой, насыщенный метафорами текст. Те, кто писал «Тотальный диктант», может быть, немножко помнят этого героя, — диктант в этом году был посвящен главному герою, Якобу Ивановичу Баху. Там как раз было про него рассказано, что «он выдавал порой такие коленца, что его ученики и начало-то забудут, пока до конца дослушают». Таким языком и написан роман. Это во-первых. Во-вторых, этот роман написан в какой-то мере и из чувства протеста против забвения темы поволжских немцев. Для того, чтобы вытащить ее, показать, рассказать о ней, мне пришлось использовать как можно больше метафор, сделать язык как можно более плотным, «пахучим» — потому что мир немецкого Поволжья очень интересный, яркий и самобытный, я хотела, чтобы читатель смог его почувствовать. Это тоже определило другой язык романа.

Е.Ш.: Для меня как для издателя очень интересно то, что слева от меня — писатель, который пишет второй роман по принципиальным установкам — теме возвращения к корням, проговаривания того, что до сих пор болит и недоговорено. А справа от меня — писатель, который наконец-то пишет о том, что здесь и сейчас — рефлексия современного человека, который пережил перестройку, 90-е годы, который осваивает современную действительность со всеми ее историческими сломами. Он просто живет в этой жизни — философия человека, который, как и все мы, не анализирует с утра до вечера, в какое время мы живем. Время само живет в нас. Очень интересно, как такой тип рефлексии осваивается сейчас в литературе. 90-е годы тоже постепенно превращаются в историю. Передаю слово Алексею Сальникову, чтобы он представил свой роман «Петровы в гриппе». Как долго вы его писали? Ощущение, что долго, он будто рос целыми слоями. Так ли это или все произошло спонтанно? Расскажите о вашем герое и о романе.

АЛЕКСЕЙ САЛЬНИКОВ: Книга придумывалась лет шесть, а написалась за два месяца. У меня действительно были идеи вставить то одно, то другое, и постепенно все складывалось, пока из этого не получилась цельная книга. Как она написалась, была издана и что последовало за этим? Просто написал, просто послал, издал. Я не называл бы ее «бестселлером» — просто она хорошо продается. Когда писался роман, мне он не казался веселым — я написал его с угрюмым лицом, а когда пришла редакторская правка из «Волги», я просто позавидовал себе, потому что так просто, расслабленно и весело писать некоторые вещи — это надо было быть мной в то время и в том месте, где я находился. Снова это повторить, как мне кажется, все-таки невозможно. Это было абсолютно медитативное состояние, полное удовольствия, когда многое приходило в голову само собой. Представлять этого замечательного автомеханика, как бы застрявшего в четырехлетнем возрасте, — он повзрослел, но способ мышления при этом не изменился и распространился на всех членов его семьи — так просто получилось. А что касается ностальгии — она удивительно международная, взять, например, всеобщую ностальгию по 80-м. У нас в 80-е была перестройка — и из-за первых ростков свободы, из-за джинсов, видеомагнитофонов люди переживали небывалый опыт. У американцев тоже есть эта ностальгия по 80-м — сколько сейчас сериалов снимается, сколько книг про 80-е годы. Что тогда стояло в воздухе такого, что до сих пор заставляет людей ностальгировать именно по этому времени? Совершенно непредсказуемая вещь на самом деле. Вот, написал роман, думал, что его издаст знакомая издательница Елена Сунцова, но она его не издала, потому что он показался ей слишком натуралистичным. Если учесть, что первую «прививку» Сорокина мне дала именно она, — удивительно было слышать такие «наезды». Ну ладно, подумал я, — и отправил сначала по одним журналам, а потом по другим — не по «Волге», потому что в «Волге» у меня до этого вышел другой роман. Потом и в «Волгу». А что будет дальше — не знаю.

Е.Ш.: Я могу сказать, что жду следующий роман, это точно. Я всегда знаю, чего ожидаю дальше. Но скажите, Леша, совершенно вынося за скобки, — я понимаю, как чувствует себя современный писатель, если его по стилю, интонации сравнивают с какими-то большими именами, — называют, например, Юрия Мамлеева, Венедикта Ерофеева. Но ваш роман, он ведь литературно очень изощренный, абсолютно естественный, легкий, несмотря на свой рваный стиль, но это все совершенно оправдано. Но каков ваш читательский круг из каких-то больших писателей, или, быть может, современных?

А.С.: Я очень Достоевского люблю. Настолько люблю его способ говорения, что стараюсь его даже не читать пока пишу, потому что он очень заразный. Он уникальный, сразу начинаешь под него писать. Платонова, конечно же, люблю. Зощенко обожаю. Ильф и Петров, «Двенадцать стульев». Такой вот круг. Иностранцы еще. Мартин Дэвис и Джон Ирвин. Мне нравится в Джоне Ирвине то, что он все время пишет одно и тоже, у него есть одинаковые паттерны: борьба, инцест, бог знает что еще, и это почему-то людям не надоедает до сих пор.

Е.Ш.: Это подтверждает, что до сих пор существует много и сюжетов, и тем, даже на мировом уровне, часть из них вы перечислили. Но это не значит, что это близко к какому-то повтору, каждый писатель, если он взялся за это дело, если он, конечно, талантлив, всегда находит свой подход. Есть еще вопрос, который интересует исключительно меня. Алексей живет в Екатеринбурге, мы не так часто видимся, в основном, когда рукопись шла, но было мало возможностей поговорить. Так вот о чем я хочу спросить. Многие вспомнят, как спрашивали у Булгакова, как он писал «Турбиных». Он увидел сцену и на ней этих самых героев, вдруг раздвинулся занавес, и они стали жить своей жизнью. Какой был у вас такого рода первый импульс? Гузель нам рассказала, какой у нее был первый импульс для написания первого романа. У вас герой, который близок нам. Я не говорю — вам, он, конечно, не ваше альтер-эго, это совершенно художественный вымысел. Но что было толчком для возникновения такого очень узнаваемого, но странного героя?

А.С.: Это же просто замысел, он внезапно встает и заслоняет другие замыслы. Почему-то захотелось взять и написать именно про этого человека и его семью, которая безумна по отдельности и вполне рациональна, когда они собираются вместе. Поэтому они даже не замечают, когда они вместе собираются, и, правда, я не знал, что с этим делать. Когда появился сюжетный ход со снегурочкой, я просто уже не мог остановиться — на следующее утро встал и начал писать.

Е.Ш.: Спасибо. Давайте, может, перейдем к вопросам? Я не знаю, многие ли в этой аудитории читали первый роман Гузели Яхиной ? Значит, вас ждет сюрприз. А Алексея Сальникова многие читали? Тоже читали, значит, вопросы будут.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Добрый вечер. Вопрос и к редактору, и к писателям. Как вы считаете, как и в какой момент литература становится классикой? И это уже к писателям — какую судьбу вы пророчите своим произведениям?

Е.Ш.: Если это вопрос ко мне, то, когда мы говорим о классике, нужна некая проверка временем, все должно устояться, чтобы что-то осталось. Но, как показывает опыт, классиками все-таки становятся, я исключаю такие моменты как талант, язык — это все очевидно — я говорю о теме — те, кто пишет о том, что зацепило их здесь и сейчас, для читателя, который сейчас. То, как в «Мастере и Маргарите» Мастер пишет. Это все тоже интересная история, например, если вспомнить «Великого Гэтсби» Скотта Фицджеральда — он, без сомнений, американский классик. Но этот роман стал очень популярным через двадцать пять лет после того как был издан. Он был издан и прошел как-то незаметно, а через двадцать пять лет что-то сработало, может как раз подошло ко второй мировой войне, и что-то сломалось в атмосфере — такие бывают истории. А бывают, когда писатель просыпается, и он уже Тургенев например — который был остросовременный писатель, современнее вообще не было. Мне кажется, он угадывал какие-то грядущие психологические, исторические ситуации в стране — сначала он написал про лишних людей, а потом они появились, и, в общем-то можно сказать, что он достаточно быстро стал классиком в сознании читателей. Такой вот сумбурный ответ получился. Давайте спросим авторов. Гузель?

Г.Я.: Спасибо за вопрос. Я никакую судьбу не пророчу, мне кажется, это дело ненужное. Я просто пишу и хочу, чтобы тексты, которые получаются, кому-то в чем-то немножко помогали, немножко сдвигали. Если, прочитав роман, кто-то захочет позвонить кому-то или что-то сделать, для меня это уже будет награда. Вот, собственно, и все.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: А для кого вы больше пишете? Для себя или для читателей?

Г.Я.: Вы знаете, очень сложно думать о читателе. Я стараюсь писать так, чтобы через несколько недель этот текст мне было бы интересно прочитать самой. Это, конечно, звучит несколько аутистично, но так и есть. Я смотрю на то, как текст за собой тянет. Если через две недели я читаю написанные главы, и они меня куда-то тянут, увлекают как читателя, тогда я могу сказать, что что-то получилось. Вот собственно и все. Я с волнением жду, когда текст прочитает Елена Данииловна, например, но это уже потом, когда текст готов, или почти готов, как это было в случае с романом «Дети мои». Недописанный текст показывать очень опасно для самого текста.

А.С.: Возьмем, например, советских писателей, их было не меньше сотни, и все считались классиками советской литературы. Достаточно слома эпохи, чтобы множество авторов просто сгинули в этой пучине, в безвестности. Так что предсказывать что-либо — дело неблагодарное. Тем более к своим произведениям, которые я отчасти пишу — из хулиганских побуждениий. Особенно, когда я писал для журнала, который читает человек триста от силы в журнальном зале. Дай бог, чтоб они не стуканули за мат. Поэтому это полная безответственность. Некий читатель имеется в виду, какой-нибудь дачник, у которого завалялся номер «Волги», который он перечитывает от скуки, и тут бац — в «Петровых» открывает для себя что-то новое.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Скажите пожалуйста, как вообще вы выросли такие хорошие и правильные и решили поделиться своим опытом или опытом предыдущего поколения, как Гузель? «Дружили» ли вы с русским языком и литературой в школе? Какие были традиции в семье? Как бабушки, дедушке, я так поняла, посвящен второй роман, который я с удовольствием вчера полистала, но самое главное — какие у вас истоки и о чем вы мечтаете?

Г.Я.: Могу только сказать, что у меня были педагогами бабушки и дедушки, и этим все сказано. Моя бабушка вышла на пенсию в тот год, когда я родилась, и поэтому всю свою горячую педагогическую душу она направила на меня и очень рано научила меня писать, и считать, и читать, поэтому у меня, наверное, это бабушка с дедушкой, в доме которых я провела очень много времени — как со стороны мамы, так и со стороны отца. Была хронической отличницей.

А.С.: Не знаю, меня просто мама воспитывала — и все. У меня вообще нет высшего образования. Я ремонтировал квартиры, ремонтировал машины, писал стихи, писал статьи — много чем занимался на самом деле. Но отличником я не был, хорошистом был.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Значит, самоучка на литературном поприще, получается?

А.С.: Видимо, да.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: У меня вызывают недоумение повторяющиеся слова молодых писателей — не по возрасту, а тех, которые выпустили первую книгу, — о том, что они посылали рукописи и знакомым, и в Москву, и в разные издательства — и все отказывали. Но дело в том, что ведь талантливую книгу можно узнать буквально по нескольким страницам, и люди там, в общем-то, сидят, я так полагаю, — профессионалы. Мне непонятно — это боязнь провалов в финансовом плане или это вызвано чем-то еще?

Е.Ш.: Это вопрос ко мне. Я читаю лекции на литературных курсах и объясняю людям, которые приходят и интересуются, как представить свою книгу в издательство, — есть еще такой нюанс: когда присылают текст почти как «на деревню дедушке» — послали некую рукопись, где даже не понятно, кто автор, нет синопсиса, рассказа об авторе — очень часто ее просто не читают. Это не моя практика, например, потому что в случае с Гузелью мне писали агенты, это святое. Мы все читаем или хотя бы просматриваем. Но иногда это связано с чисто техническими моментами: нужно грамотно послать рукопись, чтобы ее действительно прочитали.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Сейчас пишут все — невероятно активное время. Как вы думаете, исчезнет ли когда-нибудь парафическая (буквенная) культура и что ее может заменить?

А.С.: Пока люди остаются людьми — думаю, не исчезнет, потому что это замечательный способ передавать информацию, по сути дела, без энергозатрат.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: У меня вопрос к Алексею, точнее, два. Вы упоминали Достоевского, у него совершенно особые отношения с Петербургом, с его повседневностью, он через него пытается как-то передать болезненное сознание своих героев. В связи с этим: какое у вас отношение к повседневности, любите ли вы ее, ненавидите?

А.С.: Я ее обожаю, обожаю все эти бытовые мелочи. Иногда просто еду в транспорте и радуюсь. У меня был замечательный случай, когда женщина рассказывала дочери о том, как она повезет ее в цирк. Причем в подробностях: вот мы завтра встанем, я тебя отвезу в садик, потом поеду на работу, там я проработаю со стольки-то до стольки-то, потом пойду пообедаю, побыстрее поем и позвоню по телефону в кассу цирка. Скажу: «Здравствуйте, нам нужны билеты». Мне скажут: «Какой вам ряд надо?». «Нам надо поближе». И вот она так долго рассказывала, что я проехал остановку. Но я представил, каково ее мужу выслушивать вечером все истории в подробностях.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: А в повседневности города вы видите красоту?

А.С.: Да. Мне нравится знаете что? Допустим, стоит совершенно дурацкая сушилка 60-х годов, для белья, где веревки вешают. Уже там бог знает что произошло, несколько киосков там сгорело с 90-х, все вокруг поменялось, какая-нибудь лужа во дворе была сорок лет назад — и вот эта вот сушилка ржавая, которая погнулась, и кажется, что упадет, — она не падает все эти годы. Вот такие вещи я просто обожаю. Обвалившаяся штукатурка, когда идешь мимо рушащегося здания, — много всего.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: И второй вопрос. У вас есть в романе совершенно феерический эпизод — кандидат философских наук, который строит свою теорию. Это одно из проявлений безумия, которое творится в романе, или это имеет какой-то более существенный смысл для понимания сюжета и всего того, что происходит?

А.С.: Я думаю, что это попытка передать пьяный разговор, совершенно безумный, который неким чудом совпал даже с пелевинскими идеями. Это просто пьяный разговор человека, который не знает куда себя девать и поэтому ударяется в метафизику, государство и управление.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Не знаю, насколько уместно задавать этот вопрос, но роман остался большой загадкой, я так понимаю, так и планировалось.

А.С.: Извините, что перебиваю, но я его воспринимал просто как последовательность произошедших событий, как закольцованную готовую историю.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Но среди отзывов, которые я читал, почти все говорят, что помимо основного сюжета появляется некий второй сюжет, который предстоит раскрыть. И интерпретации сюжета совершенно разные: от того, что все персонажи, которые есть в книге, это выдумки самого Петрова до того, что это греческая мифология, прикрытая русской повседневностью. Насколько это имеет место? Есть ли у вас четкое понимание второго слоя сюжета или вы просто крошки раскидывали, чтобы подстегнуть фантазию читателя?

А.С.: Я понимаю, почему так произошло. И действительно хотелось сделать у текста некоторую слоистику, поэтому так и получилось. Помимо антропоморфных персонажей, я задействовал еще и персонажей вообще не людей, ни таких, которые пытаются стать людьми, ни становящиеся людьми — и они там действуют тоже наравне со всеми — почему-то хотелось так сделать. Это было задумано и, видимо, так сыграло.

Е.Ш.: Я бы даже сказала, что роман построен настолько хитроумно, что Алексей быть может, и не догадывается, что здесь такой классический сюжет успешно построенного романа, который очень интересно читать, когда уже прочитаете, с конца, когда в каждом абзаце содержится какая-то хотя бы минимальная часть, крошечная, миллиметровая — того, что есть во всем романе. В этом романе это есть. Это такая перезванивающаяся цепь. И действительно, когда я в первый раз прочитала роман до конца, потом мне было очень интересно читать роман с конца, потому что все это работало совсем иначе.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Скажите, пожалуйста, а вы читали друг друга?

Г.Я.: Нет.

А.С.: Один-один.

Е.Ш.: Я надеюсь, что после нашей встречи они заинтересуются друг другом и почитают.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Чувствовали ли вы какое-то благословение вашей умершей бабушки, когда писали?

Г.Я.: Нет... Я не могу сказать, что я верю в эти вещи. Я сожалею, что она умерла и не смогла прочитать роман, но говорить о благословении — вряд ли.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: Гузель, скажите, пожалуйста, что вам интереснее писать — сценарии или романы — и в чем близость этих процессов, а в чем разница для вас?

Г.Я.: Мне очень интересно писать сценарии, другое дело, что сценаристика это профессия, очень зависимая, причем от разных людей — режиссеров, продюсеров, исполнителей главных ролей, также она зависима и от производственного процесса. Все эти зависимости складываются вместе и поэтому, получается часто, что сценарист не имеет возможности выразить какие-то свои мысли, скорее он делает то, что необходимо для целей и задач, в том числе коммерческих, фильма или чаще сериала, потому что сейчас производство сериалов оказалось сильнее и мощнее, чем кинопроизводство. Мне очень интересно писать сценарии, но я этим в последнее время не занималась, потому что так получилось, что я писала второй роман. И это счастье — потому, что в романе ты имеешь возможность сделать то, что кажется правильным тебе, а не кому-то.

ВОПРОС ИЗ ЗАЛА: А в связи с этим, вам интереснее заниматься историей и сюжетом, придумывать какие-то сюжетные ходы, или вас все-таки ведет в написании романа язык, вы отталкиваетесь от магии языка?

Г.Я.: Вы знаете, я не стала бы противопоставлять эти вещи, мне кажется, история рождается во всем, она рождается в герое, она рождается в сюжете, она рождается в языке, она рождается в том образном ряде, который есть в ней. То есть история проявляется через все, и все есть смысл, поэтому, мне кажется, главное понять, как это сделать, какие ключи подобрать, но потом все создается для этой конкретной истории. Поэтому в романе «Зулейха открывает глаза» был один язык, герой и сюжет, а в новом романе другой. Мне хочется, чтобы в каждом случае это было уникально и создано именно для этого романа, чтобы это были разные подходы.

ВЕДУЩАЯ: В паре слов, расскажите о ваших планах, когда ждать нового романа?

А.С.: Летом я надеюсь закончить.

Е.Ш.: Здорово! Я об этом услышала впервые и меня это радует.