Остановка на пути к бессмертию

В 1988 году я сидел в Ленинской комнате и переписывал от руки в тетрадочку напечатанные в свежем номере «Огонька» «Римские элегии». Застав меня за этим занятием, мой приятель, служивший в штабе части, взял журнал и куда-то его унес. Через полчаса он вернулся и отдал мне отксерокопированные страницы. «Так гораздо быстрее и надежнее», — сказал он. Уходила в прошлое целая эпоха самиздатовских перепечаток, сделанных на стареньких советских пишущих машинках, плохо пропечатывающих буквы «о», «в», «ш». На смену самиздатовскому хенд-мэйду пришли ксерокопии, порожденные в недрах цитадели системы. Процесс был уже необратим, и запретная поэзия стала учиться жить в эпоху технической воспроизводимости.

24 мая русскому поэту Иосифу Бродскому исполнилось бы семьдесят лет. Круглая дата, которая, тем не менее, может пройти незамеченной. Об этом юбилее, скорее всего, не забудут упомянуть в новостях по Первому каналу, а группа энтузиастов (состоящая почти сплошь из одних знакомых) соберется у дома Мурузи, чтобы почитать стихи любимого поэта.

Известно, что в России поэт — это больше, чем поэт, и, вероятно, Бродский — последний, к кому это может быть отнесено в полной мере. Ведь когда мы говорим о поэте, речь идет не только о стихах, а скорее об определенной роли. И в случае с Бродским слишком уж много разнонаправленных культурных импульсов сошлось в одной точке.

Будучи порождением и жертвой системы (если понимать под системой одновременно политику и культуру), он, как никто другой, воплотил ее дух и внутренние противоречия. Во всей его истории была какая-то чарующая избыточность: еврей, западник, влюбленный в культуру, где русская культура — лишь один эпизод, и, может быть, даже не самый существенный. Человек с биографией — здесь, и без биографии — там, нашедший последний приют на венецианском кладбище, лауреат Нобелевской премии (называвший ее просто «нобелевкой»), так респектабельно смотревшийся в смокинге во время своего триумфа. Кто не читал его стихов в 70 и 80-х годах? Все читали! И многие до сих пор помнят их наизусть. Но что-то безнадежно изменилось. Наступила другая эпоха, которую Бродский уже не застал: он умер в самую оптимистическую часть 90-х годов, когда, казалось, еще одно усилие — и жизнь станет прекрасной и удивительной.

За что любили Бродского его тогдашние читатели? За особый петербургский дух, которым пропитаны его тексты, за интеллигентский нонконформизм и культуру. Сейчас надо признать, что эта интеллигенция и эта культура уже в прошлом и поэт, как пророк ее, утратил значительную часть своей харизмы. Поэзия растворилась в сетях, проектах, малых группах, окончательно и бесповоротно изменив масштаб. И Бродский на этом фоне выглядит как-то одиноко и в стороне. Он оказался в какой-то промежуточной зоне. Ведь прошло слишком много времени, чтобы современный человек ощущал связь с эпохой, с которой у него уже так мало общего. И прошло слишком мало времени, чтобы избавиться от ностальгии по этому прошлому, ностальгии, окрашивающей все в один цвет. Для нынешних радикалов Бродский недостаточно радикален, нервируя их своим старорежимным диссидентством, для нынешних поэтов слишком уж традиционен. Современная русская поэзия пошла своим путем, оставив его ученым-филологам и тем, кто тщательно оберегает свои «культурные ценности» и свое прошлое от агрессивных вторжений массмедиа. Очевидно, должно пройти какое-то время, может быть лет десять или пятнадцать, чтобы можно было посмотреть на Бродского совсем другими глазами. Обрести нужную дистанцию и распознать самое главное, что осталось, — его стихи.

Портрет работы Михаила Лемхина