Следи за собой

Следи за собой

Один известный литератор (не будем называть имен) призывал читателя остаться наедине с самим собой в пустой комнате, выключить свет или потушить свечу, смежить веки и отдаться мощному потоку грез, заставив тем самым воображение трудиться. И вот оно уже без устали трудится, двигаясь к потаенному, на самый край ночи, в сердце тьмы, куда категорически нельзя, потому что очень страшно.

Хотя почему непременно «страшно»? Я ведь сам себе хозяин. В любой момент могу поднять веки, остановиться. В конце концов, это же не вопрос жизни и смерти. Я просто сочиняю. Для журнальной статьи не требуется прорыва к судьбе, фаустовской тоске или русской загадочно-равнинной душе, к крику, к пропасти безумия.

Нужно просто написать. Компенсировать жизнь. Превратить поток, волну в размеренную поступь робота.

Запустить механизм жесткого самоконтроля. Добровольно перебраться с территории свободы на территорию дисциплинарную. Подменить воображение мыслью. Мое воображение, кажется, свободно, зато мысль сформирована сложными репрессивными процедурами школьного и университетского образования. Над ней трудились все, кроме меня: родители, вечно несогласные, как это водилось в 70-е годы, ни с чьим мнением, включая свое собственное, изолгавшиеся школьные учителя, (газет я не читал — пропускаем), телевидение, сначала советское, потом постсоветское, и еще много-много других надзирателей.

Так случилось, что мысль стала тюрьмой моего тела.

Воображать безграничные возможности жизни, прибегая к самонадзору, категорически невозможно. Мыслить можно и необходимо, но всегда с оглядкой. С оглядкой на кого? Ну, хоть на редактора:

— Андрей Алексеевич, мы бы рады… Но вот читатели…

Ага, теперь понятно. Стало быть, с оглядкой на читателей.

Вступая в публичную сферу (а она есть территория надзора), ты торжественно клянешься держаться принятой дисциплинарной практики, никогда не выходить за колючую проволоку стереотипов.

Можно, даже нужно, попробовать подойти к ней, к этой проволоке, вплотную, но ни в коем случае нельзя пытаться через нее перелезть. Иначе рискуешь сильно поцарапаться.

Было время, когда я этого еще не понимал. Не понимал того, что вовлеченность в дисциплинарное пространство не может быть частичной. Что институция контролирует тебя всегда, безо всяких церемоний вторгаясь в твою частную жизнь. Помните советское время? Ну, хотя бы по фильмам? Когда жена могла написать донос на мужа, товарища Иванова, в парторганизацию, что он, мол, ей изменяет с буфетчицей. Собирается собрание. Выступает парторг Пал Палыч, сердечный человек, дескать, «как же так, товарищ Иванов, мы тебе, значит, доверяли, а ты того. Говори уж, как на духу». Тут же у стены с плакатом «СЛАВА ТРУДУ!» сидит гражданка Иванова, пунцовая от негодования, и молчит, олицетворяя собой нравственный укор. А из зала кричат: «Давай подробности!» Думаете, все это уже позади? В утрированной форме, да. Но сам принцип, сам надзор частной жизни со стороны институции сохранился.

Ты не имеешь права в частной совершать поступки, не укладывающиеся в дисциплинарные нормы. Статус, твой отчужденный идеальный образ, тебя цензурирует. Относительная публичность также вяжет по рукам и ногам. И чем больше этой публичности, тем меньше у тебя свободы. На территории, близкой к власти и деньгам, ты утрачиваешь ее окончательно. Последнее мне, кажется, не грозит. Но что касается частной жизни — вот тут приходится поостеречься.

Вовлеченность в дисциплинарное пространство не может быть частичной. Институция контролирует тебя всегда, бесцеремонно вторгаясь в твою личную жизнь. Ты не имеешь права совершать поступки, не укладывающиеся в дисциплинарные нормы. Здесь работают даже не официальные законы, а неписаные правила самонадзора. Статус, твой отчужденный идеальный образ, тебя цензурирует. Относительная публичность вяжет по рукам и ногам. И чем больше этой публичности, тем меньше у тебя свободы.

А что такое, спрашивается, свобода? Она, по-видимому, не более чем творческое ощущение безграничных возможностей жизни. Но запущенные культурой механизмы надзора делают ее едва ли достижимой.

Ну что ж.

Надеюсь, я не написал ничего нестатусного? И не оставил компрометирующих точек? И развлек читателя? И редактор остался доволен?