Четвертая часть трилогии

• Андрей Иванов. Батискаф. М.: Издательство «Э», 2018. — 448 с.

В 2018 году в издательстве «Эксмо» вышли два романа Андрея Иванова — «Аргонавт» и «Батискаф». Их можно было прочесть и раньше, но все же для большинства читателей в России они оставались практически недоступными: «Аргонавт» был выпущен в 2016 году в таллиннском издательстве «Авенариус», а «Батискаф» был напечатан в 2013 году в журнале «Русская проза». В свободном доступе этих текстов не было.

Две книги по четыреста с небольшим страниц открывают авторскую серию писателя. Премьера негромкая: литература от Андрея Иванова вообще не про популярность, поэтому и советовать его к чтению приходится осторожно. Она, скорее, про одержимость, ненормальность, которая проявляется в постоянном выходе событий за пределы умопостижимого. Странны и непривычны не только поступки персонажей, не только внутренние монологи рассказчиков, но и язык автора: предложения у него то бесконечно текут со страницы на страницу, подчас забывая о точках, то резко дергаются частоколом восклицательных знаков. Читая Иванова, входишь в состояние, близкое к трансу, и менее всего задумываешься об удовольствии от процесса.

Так, кажется, действует любая книга автора — и принесшие ему премию «Нос» «Харбинские мотыльки», и почти принесшая «Русскую премию» «Горсть праха», и произведение, с которым он попал в короткий список «Русского Букера» — «Путешествие Ханумана на Лолланд». Оно стало первым в так называемом «скандинавском цикле» писателя. В него также входят романы «Бизар» и «Исповедь лунатика» — и, как оказалось, «Батискаф», в котором описано знакомство главных героев: рассказчика, русского эстонца Юджа, и индийца Ханумана.

В отдельном издании «Батискаф», хронологически имеющий отношение к самому началу скандинавского сюжета, выходит самым последним. Четвертая часть сложившейся трилогии, включающая давно опубликованный самостоятельно рассказ («Копенгага»), история с героем без определенного имени — он то Юдж, то Евгений, а то и вовсе Андрей — описывает состояние маргинала, ненужного человека. Он не имеет дома и живет в подпольном отеле для беженцев, где их заставляют заклеивать черной пленкой окна, чтобы они не могли выглянуть на улицу. Его существование большую часть времени состоит из успешных попыток впасть в забытье. Мы видим много алкоголя, много наркотиков, огромное количество мигрантов с разных концов света, пребывающих в том же состоянии, что и центральный персонаж: ненужности и «пограничья» — как в юридическом, так и в философском смысле. Государственные границы, затуманенное сознание, стык двух десятилетий, девяностых и нулевых, — все это провоцирует ощущение «ничейности» и возводит в абсолют состояние, в котором при так называемых «обрядах перехода» пребывают носители традиционной культуры. Только это бесконечный обряд перехода из ниоткуда в никуда.

Кроме того, это текст, в котором ощущается влияние нескольких литературных традиций: немного европейского плутовского романа, немного сюрреализма, чуть-чуть от романов Достоевского. Сам автор в одном из интервью признавался, что писал «Батискаф» под впечатлением от прозы Герарда Реве (голландский абсурдист XX века) и Сергея Уханова (поэт и прозаик, книги которого издает Kolonna Publications). Без опоры на слова Иванова однозначно говорить о том, кто на него повлиял, достаточно опасно: смесь может быть самой непредсказуемой и состоять не только из книг, но и, например, из кино:

...а я не был способен подыграть, черт меня подери такого, я даже не читал Керуака!.. я не знал, кто такой Джон Ди, невежда!.. эх ты, как всегда не те книги читал... <...> и вдруг: Гамбрович!.. да!.. Федидурка — о! Санаторий под клепсидрой!.. пошло как с горочки... еще с десяток вагонов... один за другим: чух-чух-чух... все встало на свои места, как хорошо, что есть вещи, которые никогда не подводят, простые и надежные, твердыни... такие, как Стерн, например... они никуда не денутся...

Заглавный образ, батискаф, тоже отсылает к пребыванию на некоторой границе: находясь в нем, человек вроде бы опускается под воду, но с ней не соприкасается. От непригодной для жизни стихии его отделяют толстые стекла и стенки, сквозь которые можно смотреть на потусторонний мир, но картинку получать с искажением. И роман, как батискаф, погружает героя в воспоминания, в первую очередь — детские. Большинство из них гиперболизированные, и следующие одно за другим преувеличения захватывают все больше и больше места в тексте, создавая отнюдь не комичный, а ужасающий гротеск. Например, история о том, как в детстве отец главного героя притащил ему стул, используемый в кабинетах для допросов:

Я таких стульев прежде не видал (и впредь не встречал). Это было уникальное, хитро сбитое устройство для пыток. <...> Посидев на нем минут десять, любой начинал нервничать, потеть, елозить и, наконец, непроизвольно вскакивал, прохаживался, разминая ноги или поглаживая поясницу. <...> Сперва немели ноги, затем в копчике поселялось странное неудобство, боль ползла выше, как пожар, она жгла поясницу, но самое страшное случалось в спине, тут включалась симфоническая боль! Оркестр! Фейерверк! Из каждого позвонка выстреливали искры, доносились щелчки, спину ломило так, будто кто-то по ней бил молоточками или долбил шилом. <...> Я делал на нем уроки! Часами! Я назло ему (отцу — прим. Е.В.) сидел на этом стуле и писал мои опусы, я намеренно с него не слезал, будто доказывал ему что-то, часами сидел и писал, писал, стучал на машинке... может, не будь этого стула, я и не писал бы?!

Герой продолжает развивать сюжет со стулом: а что, если превратить его в электрический и научиться переносить удары током? Какой был бы эффект... Стул для пыток искривил спину мальчика, поэтому в дальнейшем ему приходилось спать только на твердой и ровной поверхности — а именно на доске, на которой вырезали его инициалы, отчего она, по его собственному признанию, начала напоминать крышку гроба. Он спал на полу и из-за этого начал страдать от невралгии, пришлось пить таблетки, все больше и больше, перейти на алкоголь и травку. Так, уходя с одной глубины на другую, мы двигаемся по тексту, не в полной мере понимая, внутри или снаружи батискафа мы находимся, куда ведет нас эта история и что первично — события, которые автору нужно описать, или форма текста, под которую нужно подогнать некоторые происшествия? А может быть, это «излеченное от информации» письмо, которого жаждет автор:

Мой Батискаф — это полигон. Здесь я веду войну с языком, который меня поработил. Язык, как пиявка, присосался, от него надо избавиться. Свобода — это выздоровление, безъязыкое изумление. Необходимо разработать письмо, которое не было бы камуфляжем. Письмо, которое ничего не сообщает. Излеченное от информации, оно как раствор, который вступает в реакцию по мере добавления новых порций.

Пограничность «Батискафа» проявляется и в том, что в тексте сочетаются начало и конец «скандинавского цикла». С одной стороны, это приквел: в нем в том числе показаны истоки характера главного героя. С другой стороны, роман завершает сюжет для самого Иванова. Автор оставляет такую сноску на последней странице:

Я бы не делал этой последней сноски, если бы не понимал, что «Батискаф» — моя последняя книга так называемого «скандинавского цикла», которая хронологически этот цикл предваряет и завершает; я больше не напишу ни одного романа о тех днях, дверь плотно затворяется, сюда больше не войдет ни один персонаж; и хотя я не перестаю чувствовать влекущий к воспоминаниям позыв и желание окунуться в атмосферу тех психоделических дней, герметичность и целостность самодостаточного мира, мною созданного, восхищают меня настолько сильно, что я предпочту ограничиться мысленными путешествиями в Данию моего прошлого, ничего не добавляя к написанному.

Переход ни через одну границу, к счастью, не может длиться вечно. Герои «скандинавского цикла» навсегда останутся в болезненной неопределенности. Однако «Батискаф» дарит надежду на то, что свет, пробирающийся сквозь толщу, все же исходит от настоящего солнца, существующего где-то по ту сторону поверхности воды.