Автометапародия

• Илья Виницкий. Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура. — М.: Новое литературное обозрение, 2017. — 352 с.

В этой книге зарифмована аннотация. Хороша жанровая инновация! Вот дела: почтенный жуковсковед в филологии хочет оставить след, описав бесталанного человека из окрестностей золотого века: полузабытого и простого поэта Хвостова.

Хотя Илья Виницкий презрительно отзывается о филологической прозе, стоит признать — ему удалось расширить границы этого жанра. Перед нами не привычный уже литературоведческий роман или сборник исследовательских маргиналий, а детальная монография со всеми присущими ей атрибутами: анализом внушительного корпуса текстов, бесконечным списком литературы, публикацией архивных материалов. Но!

Соблюдая общую структуру, автор деконструирует текст как только может: выбирает эпиграфы к главам из собственных юношеских виршей, в лирических отступлениях предается воспоминаниям о студенческих годах, цитирует некоторые источники по памяти, а о других пишет: «Увы, потерял сноску» или «Грех ссылаться на этот пасквиль». Даже после сухого академического «Дмитрий Хвостов и русская культура» дает длинный подзаголовок, где жалуется на выпадение зуба и нынешнюю политическую ситуацию. Авторское остроумие неистощимо — например, так он комментирует найденное и впервые публикуемое произведение:

Я столько времени искал эту оду по архивам. Нашел в Гарвардской библиотеке. Ждал, когда мне пришлют отсканированную копию. Волновался: хвостовское ли это произведение или неизвестная публикация державинской или еще чьей-либо оды. И получил. И убедился. И обрадовался. А зачем? Кому еще это интересно? Ах, странная у нас, коллега, профессия. Встретились, сказывают, два ненужных человека. Один другому говорит: «Какие мы с тобой ненужные». — «Да, — соглашается тот. — Абсолютно». И тут они улыбнулись, потому что почувствовали себя нужными друг другу. И пошли искать третьего.

Пожалуй, главный заряд эпатажа скрывается в самом предмете исследования. Дмитрий Иванович Хвостов (1757–1835) остался в истории как один из худших русских поэтов, олицетворение графомании и нелепой архаичности. Будучи приверженцем классицизма в эпоху, когда классицизм уступил позиции, стихотворец подвергался насмешкам со стороны современников, не переставая писать до самой кончины (Пушкин небезосновательно боялся, что и его переживет Хвостов). Кажется, что даже Википедия издевается над графом Сардинским: «новшеством, внесенным им в русскую поэзию, стало воспевание березок как символов Родины».

Виницкий рассматривает классициста (своего рода классика) как воплощение анти-поэзии, отрицательный эталон творчества. Приводя аналогии в других культурах и отмечая важность разнообразных Мевиев, Бавиев и Шапленов, исследователь уверенно ставит в этот ряд Хвостова и даже возносит его над другими: «да, и плохие писатели у нас лучше, чем у них». Основания для награждения поэта почетным званием рассыпаны по страницам монографии в большом количестве: литературовед получает явное удовольствие от пространного цитирования этих стихов.

Се нивы Россов оскверненны

Злодеем наглою стопой,

Вновь ныне стали окропленны

Их крови собственной рекой.

Сии страшилища природы

Бегут чрез лес дремучий, воды,

От мести Росскаго меча;

Ни где спасения не чают,

Героям в добычь оставляют

Плоды убийства, грабежа.

При этом ученый не продолжает череду унижений поэта, а сочувствует ему. Он не только рассказывает о личных добродетелях Хвостова — терпении, сочувствии, доброте, — но и пытается прочитать его тексты так, как те были задуманы. Словосочетание «несолидарное чтение» в книге не употребляется, но монография замечательным образом вписывается в дискуссию об этом феномене и отчасти ее пародирует. Этот термин ввел в оборот филолог Александр Жолковский, обозначив так «смелость исследователей читать поэта с сильным жизнетворческим напором, типа Ахматовой, читать не так, как они велели».

Виницкий же читает Хвостова как можно более солидарно — противореча нормам вкуса и здравого смысла, он воссоздает авторский миф и защищает несостоявшегося гения от насмешливого окружения. В этом также кроется «смелость исследователя»: непросто в одиночку противостоять арзамасцам (они, получается, выступают в роли поэтов с сильным жизнеразрушающим напором).

Вычитывается в творчестве антипоэта многое — граф Сардинский фиксирует в стихах любое событие своей жизни, и по собранию сочинений можно детально воссоздать его биографию в контексте российской истории, где декорациями выступают то Бородинское сражение, то открытие екатерингофского парка. Виницкий настолько проникается методом работы Хвостова, что устраивает посреди книги спиритический сеанс, в рамках которого граф Сардинский присылает ему стихотворение о возведении московского памятника Владимиру.

Стихотворец не только описывает все вокруг, но и создает особую сеть распространения своих стихов (автор называет ее «хвостовраздатом»), поощряет восприимчивую аудиторию и в принципе творит автономный поэтический космос. Утопия, которую создает Хвостов, — это пасторальная имперская Россия, где он есть абсолютный гений. Подобное создание герметичной вселенной одним литератором мы видим совсем в другую эпоху: концептуальный графоман Дмитрий Александрович Пригов активно присваивает окружающее пространство «назначающим жестом». Его проект также зациклен на фигуре создателя и также порождает колоссальное количество стихов. Разница между ним и Хвостовым, в сущности, заключается в осознанности и отрефлексированности собственной роли. Когда Пригову принесли неинтересное стихотворение с оговоркой, что таким оно сделано намеренно, — тот воспринял его позитивно.

Создание поэтического имиджа — один из ключевых мотивов исследования Виницкого, и опыт постмодернизма позволяет понять, почему эту книгу так весело читать, почему возникает радостное чувство от стихов графа Хвостова. До последнего момента не отпускает ощущение, что настолько плохо писать нельзя, и его творчество — своего рода маска. Есть подозрение, что граф Сардинский обогнал свое время на пару веков и устроил грандиозный жизнестроительный перформанс. Скучающим исследователям будущего литературовед предлагает сразу несколько интересных параллелей творчеству Хвостова: Хармс, Крученых, Заболоцкий. В этот ряд можно поставить и московских концептуалистов. Сам Виницкий, сентиментально сочувствуя Хвостову, вплотную подходит к теме:

Он боялся не осмеяния, а забвения. Он был человеком светского и героического XVIII века. Ему хотелось сохраниться хоть в чем, хоть в надписи на табакерке. Его удивительная продуктивность, постоянное раздаривание собственных сочинений всем, кому только возможно (даже собаке дворника, чтоб прочитать могла, если бы умела) — все это от наивного стремления зафиксировать свое теплое преходящее существование. Ему страшно было оставить мир без неприметного следа. И след этот, причем весьма приметный, он оставил — в смешных (для современников) стихах. Может быть, он втайне их создавал посмешнее, чтобы хоть таким образом обойти смерть и забвение?

Многократно исследователь обращается с риторическими вопросами и восклицаниями к своему коллеге-филологу, и вслед за ним я закончу рецензию обращением к конкретному человеку. Дорогой редактор! Когда тебе совсем кюхельбекерно станет от написания диссертации, отложи в сторону научные статьи и романы из премиальных списков. Найди несколько дней и прочитай неправильную монографию о поэте, который стал мемом задолго до появления этого слова. Редкое удовольствие.