Брошенный в поток слов

• Станислав Снытко. Белая кисть: Тексты 2014–2015. — СПб: MRP, 2017. — 64 с.

Мало что может быть таким же изящным и одновременно сложночитаемым, как развернутая в прозе поэзия. Почему-то, когда я приступал к «Белой кисти», хотелось считать Снытко поэтом, взявшимся из художественного дерзновения за прозу. В общем, он и есть поэт, но не по форме (потому что пишет строки в столбик), а по содержанию.

Тексты, составившие эту книгу, были написаны два-три года назад, и некоторые из них уже публиковались в литературных журналах. Автору 28 лет, но он давно на виду — в частности, успел попасть в шорт-лист премии Андрея Белого в 2013 году, издал два сборника малой прозы: «Короли ацетона» и «Уничтожение имени».

Есть литература, скажем так, для декора. Названиями таких произведений можно щегольнуть в беседе на каком-нибудь фуршете или в кулуарах поэтических чтений, демонстрируя начитанность и тонкость собственной душевной организации. А есть литература, которая помогает в жизни — в широком смысле, не с помощью инструкций. Она дает возможность понять то, что не потрогать руками.

«Белая кисть» из таких. Прочесть ее надо хотя бы потому, что это красиво, хотя бы затем, чтобы полюбоваться авторским трудом (он отлично виден — это не просто накиданные в кучу слова, что бы ни говорили об этом противники современного искусства). Ну и, конечно, ради того, чтобы внимательными глазами писателя посмотреть на мир окружающий и на тот, что внутри, — и чуточку больше понять и первый, и второй.

Профессиональные читатели, безусловно, к таким произведениям готовы. «Белая кисть» — пожалуй, эксперимент, но точно не революция. А вот любителям — даже любителям таких непростых текстов — читать Снытко будет сложно. Нить повествования ускользает (в общем-то, тут и нет повествования в обычном смысле), фраза максимально приближена к мысли. Отсюда эти множественные щупальца-отступления, тянущиеся как будто из ниоткуда, открывающиеся надолго скобки после первого же слова в предложении, немалая длина фраз, которые при этом, бывает, рвутся пополам, останавливаются на полпути или с этого полпути начинаются.

Свет на пороге падения, лица, линзы, не переставая длиться, музыка, — сыпься, подобно муке, сквозь крупную сеть на гладь льда, простирающегося под шагами, каждый из которых может стать последним, синяя гладь, куда по своему желанию вморожены арки, пролеты моста, скалы, флюгеры над вокзалом, обжигающий воздух полудня, слово, еще одно. Утро возникает, как сыпется соль, проедая туннель во льду: напыленное с краю, просвечивающее почти стеклянными ребрами, расцветающее в падении, сжигающее себя под взблеском вслед целлулоидному кадру, секущееся, презирая сечение, — и очередным шагом давя на порог до скрипа. И рука ослабляет сжатие в стержневой пыли, ночном пребывании под вкрученной в остров башней, изначальности присутствия на берегу слежения, i.e. — входя в воду, прежде сняв одежду в одном из романов, где снятое затем эмансипируется, приобретая самостоятельность действующего лица ценой колеблемого урона, погружения в смальту, растворения в предмете дления.

Свое полотно автор пишет как будто короткими отрывистыми мазками. Поэтому «кисть» в названии — не просто слово, этот образ несколько раз появляется на страницах произведения.

Разобраться в тексте сложно: просто шпарить по нему ланцетом не получится, механическому препарированию он вряд ли поддастся. Нужно быть очень сосредоточенным и постоянно искать к нему ключ. Возможно, это удастся с помощью метода свободных ассоциаций, только пользоваться им следует не тому, кто говорит, как в психоанализе, а тому, кто слушает.

И в «Белой кисти», и в более ранней «Хронике береговых движений» многое — о речи. О речи, которой живет мир, о речи как о потоке слов, разглаживающем язык — но и как о воде, которой захлебывается говорящий. О речи как о насилии.

В окне, как кончается в книге, мягко всходя по конической резьбе на полустанок, изломы верхних ветвей полоснул взглядом, будто срезав по мускулу бритвой маслянистую черту; реплика персонажа, покуда неизбежна прямая речь, — красное на новой странице.

Но речь-вода характеризуется также как слепая («внутри него слепо неслись лексемы»), замкнутая на себе и ни к чему не ведущая («Ветер над мостом, пустым, черным, без берегов реки и рек. Только сгустки воды составляют мост»). Такое положение дел создает атмосферу ужасающей брошенности субъекта, которая ярко показана в отрывке «18, железистость».

Впрочем, все может обстоять и по-другому. Такие произведения хороши тем, что позволяют отыскать не один вариант прочтения. Сталкивая смыслы, поэт продуцирует новые, которые при должном усердии и терпении можно разглядеть.

Если же читателю не близок такой способ мышления и ощущения, он может понаблюдать за приемами Снытко: за жонглированием причастными и деепричастными оборотами, смешением и смещением прямой и косвенной речи, странными сочетаниями падежей («шагом крошащейся ступенью») и вообще за суммами слов и понятий, которые рядом ставят редко («улица в лестничном марше под мостом во рту»). Автор книги заводит дикую карусель тропов, вставных конструкций, резких смен плана зрения, и как бы исподволь в этой организованной мешанине мелькают определяющие главную линию произведения слова. Вот, кстати, задача для читателя-экспериментатора: вытащить эти слова наружу, оставив в тексте только их.

Чем ближе финал книги, тем больше фраз хочется выписать себе в блокнот, настолько они цельны и хороши сами по себе. Забавно, что текст, который вряд ли будут цитировать на вечеринках, показывает такую афористичность.