Среди чужих

• Николай Устрялов. Под знаком революции. Национал-большевизм. Избранные статьи 1920–1927 гг. — М.: Издание книжного магазина «Циолковский», 2017. — 400 с.

Представления об истории склонны поляризоваться: ты или Зимний штурмовал, или рабочую демонстрацию расстреливал. Если не красный, значит черносотенец, если не белый, значит коммунист. Но жизнь куда шире, чем это деление, и революция не сводилась к борьбе большевиков с монархистами. Вспомнить хотя бы КОМУЧ, Керенского с его центристской политикой или анархиста Махно. Издательство книжного магазина «Циолковский» выпустило сборник статей Николая Устрялова, напечатанных в десятилетие после Гражданской войны. Эти тексты написаны чернилами, цвет которых явно выбивается из привычной революционной палитры.

Служивший в рядах колчаковской армии Николай Устрялов в 1920 году эмигрировал в китайский Харбин, где писал свои тексты, одинаково крамольные как для белой эмиграции, так и для большевистского руководства. Его инакомыслие заключалось в том, что под знаменами Интернационала он видел все ту же национальную Россию. Лозунги о мировой революции, по словам публициста, лишь скрывают народное сознание, и истинный патриот — не тот, кто готов пойти на все, чтобы увидеть родину в старых одеждах, а тот, кто может принять ее и в красном платье, с томиком Маркса в руках.

Пусть это странно и больно для глаза, для уха, пусть это коробит, — но в конце концов, в глубине души невольно рождается вопрос: — Красное ли знамя безобразит собою Зимний Дворец, — или, напротив, Зимний Дворец красит собою красное знамя?

Идеалом общественной мысли для Устрялова является учение Макиавелли, создавшее основу для практичного, лишенного любого романтизма realpolitik. Государство для публициста имеет высшую самоценность, и любые названия, правительства и идеологии второстепенны перед геополитическим божеством в себе. Неудивительно, что публицист восторгается великим оппортунистом Лениным, ставит его в один ряд с не менее великим оппортунистом Муссолини и провозглашает оксюморонную идеологию национал-большевизма. Для него суть не в идеях, а в практике. Белое движение может быть сколь угодно верным своим принципам, но Россия сейчас не они, а значит, поддерживать план интервенции — предательство. Если большевики стали нацией, то пришло время стать их патриотом:

Революционные вожди, революцинизируя нацию, национализировали революцию.

Статьи Устрялова напоминают о полемике вокруг того, где заканчивается революция и начинается государство. Такая важная для марксизма идея мирового пожара оказалась неприменима к октябрьскому перевороту, и ленинцы ловко манипулировали своим священным писанием, доказывая возможность отложить глобальное убиение капитализма на потом. А пока что партия объявляет НЭП, перестает вырезать буржуазию и даже исподтишка шепчет крестьянам: «Обогащайтесь!». Задолго до незабвенной формулы о построении социализма в отдельно взятой стране публицист говорит о конце мятежа и начале государственного строительства, указывая на любое несоответствие деятельности большевиков их лозунгам.

Самое парадоксальное — Устрялов вовсе не был беспринципным человеком. Просто его система координат не совпадала с политическим раскладом современности. Он жаждал сильных государств с сильными лидерами, а уж что будет написано на их знаменах, считал неважным. Его мечта воплотилась — и превратила прошлый век в бесперебойно работающую мясорубку. Стоит ли описывать, как закончилась его собственная борьба? Красноречивая дата «1937» избавит нас от этого.

Обмельчала, выцвела идея, которой тщатся пасти человеческие стада. Вместо адамантова камня веры — розовенькая водичка либерального, резонерствующего «моралина». Вместо Священной Римской Империи — лига наций...

В наше время, когда левое и правое размылись и превратились в неразличимый сплав, опыт Устрялова снова оказывается востребован. Уже не разные идеологии воюют друг с другом, а сама форма идеологии, даже без внятного содержания, противостоит сознанию отдельной личности. И здесь стоит вспомнить харбинского философа-одиночку, пожелавшего изменить систему не сопротивлением, а согласием, — он оказался раздроблен шестеренками этого механизма. Санкционировать того, кто сильнее, значит делать его нетерпимее и злее. Боязнь утратить власть приводит могучих правителей великих стран к Освенциму и Колыме: тупой и беспощадной, все воспроизводящейся демонстрации собственной мощи.

Тоталитаризм, не виденный первым национал-большевиком, стал божеством его эпигонов. Enfants terribles политики 90-х годов Дугин и Лимонов взяли название своей партии у Устрялова и радикализировали его идеи в сторону популизма, эпатажа, плохо прикрытого экстремизма. В последние годы из маргиналов они стали частью властного истеблишмента, что является очевидным сигналом тревоги.

Кто может сбавить темп этого безумия? Частично опровергнутый историей, наивный ответ по-иному звучит в разговоре об Устрялове: на это способна интеллигенция. Перманентная оппозиционность действующей власти, в которой ее вечно обвиняют, — самый действенный способ замедлить маховик насилия. Ум и мораль отдельной личности — лучшее доказательство того, что идеология не может быть важнее человека. Поэтому и призыв Устрялова к интеллигентам покаяться перед большевиками, сменить вехи, пойти в Каноссу имеет мало общего со смирением. У самого публициста была жажда начать творчество в молодом советском мире, прекрасном и яростном. Но, идя на сделку с искусителем, ты теряешь или дух, или жизнь, а чаще — и то, и другое.

Разочарование в идее сотрудничества с государственной силой и не дало интеллигенции пережить XX век. На ее место пришли интеллектуалы, сердца которых не могут загореться слишком ярко, чтобы не сгореть в очередном вызове эпохи: когда они приближаются к власти, то это не сотрудничество, а унизительное служение. Устрялов вызывает грустную симпатию, но это чувство относится к обаянию острого ума, а не к провозглашаемым идеям. Его статьи наводят лишь на одну мысль: интеллигенции у нас сегодня нет, а значит, нет и защиты от катастроф будущего.