Исцеляя набережную

• Валерий Дымшиц. Из Венеции: Дневник временно местного. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2017. — 160 с.: ил.

Порой кажется, что лучший жанр, в котором работает «Издательство Ивана Лимбаха», — это крохотная, аккуратная, пронзительно умная книга. «Письма о Рембрандте» Седаковой или сборник афоризмов Донскиса обладают герметичной красотой ювелирного изделия. Они не определяют судьбу и не становятся настольными (на столе они могут запросто потеряться), но любованием их гранями можно занять несколько прекрасных часов. В копилку ценителей такой литературы упал еще один звонкий пятачок, венецианский дневник Валерия Дымшица.

С первых же строк автор показывает: тут главным будет не архитектура, каналы и лодочники, а мой город, пусть мой он — лишь временно. Описание баклана («больше всего он был похож на российский герб, если ему оторвать лишнюю голову») и кефалей, которых собралось «человек сорок», важнее для автора, чем очередное воспроизведение клише, сохранившихся со времен Байрона. Так, нос гондолы не становится символом города, а напоминает логотип «Фейсбука». Даже святая святых Венеции — каналы — здесь не удивительная особенность, а скорее навязчивая данность: «с колокольни Сан-Марко не видны каналы, и город кажется совершенно нормальным».

Впрочем, не стоит думать, что рассказчик — это такой руссо туристо, не умеющий оценить многовековой пафос речного города и предпочитающий описывать очередного моллюска, а не прекрасные дворцы. Нет, книга насыщена описаниями музеев и церквей, тонкими замечаниями о живописи и искренним восхищением неизвестными авторами (чего стоит только лапидарный перевод итальянской Википедии!). Но при этом Дымшиц старается не воспроизводить общие места, а описать Венецию по-новому. Лучший вариант для этого — не обращаться к вечному образу города, а запечатлеть свежий, сегодняшний. Поэтому и появляется описание кочана капусты и двух персиков вместо очередного, многократно имевшего место ранее «Таинственной тенью гондола / Скользит по струям голубым». Сам автор не стесняется этого желания найти собственную интонацию:

Это какая-то навязчивая ерунда: гондола — скрипка, Венеция — баранка, солнце — яичница. На самом деле — ничего подобного. Просто так легче думать про окружающий мир.

Казалось бы, эссеистика о Венеции последних десятилетий неизбежно должна нести отпечаток «Набережной неисцелимых». Но примерно в середине книги автор простодушно признается, что эссе Бродского не читал, а прочитав — посчитал слабым и слишком «советским». И правда, если уж искать предшественника в подобных описаниях Венеции, то это будет Ходасевич с его «Вдохни свободно запах рыбы, масла / Прогорклого и овощей лежалых / И вспомни без раскаянья, что поезд / Уж Мэстре, вероятно, миновал». Простая, мастерски созданная интонация позволяет легко и интимно прочитать всю книгу, хотя чем дальше, тем чаще описания милого венецианского быта сменяются размышлениями об искусстве: генеалогией ренессансных художников, религиозной живописью, формированием универсального канона. Проницательные замечания Дымшица-ценителя Возрождения читаются так же легко, как байки Дымшица-грибника.

В таком изложении Венеция предстает удивительно здоровым местом. Автор не старается передать вечный облик этого пространства, а просто рассказывает о его нынешней жизни. Он не вписывает его в историю, не показывает надгробием Европы из новеллы Манна. Эпоха здесь носит характер не трагический, а скорее иронический: митинги и Кудрин в книге есть, но они составляют необязательный фон. Впрочем, нет здесь и распущенного веселья из венецианских народных песенок Кузмина, перед нами просто город. Чертовски красивый и богатый на культуру, но в первую очередь — город. В дневнике Дымшица нет ни шума времени, ни тишины вечности. Пожалуй, русской венециане не хватало именно такого взгляда на итальянское чудо — ни в коем случае не Мекка, а временное пристанище остроумного интеллигента.