Реальное против воображаемого

«Мы создали суд над виновниками и распорядителями тех свирепостей, которые совершаются над нами, свой суд, суд справедливый, как те идеи, которые мы защищаем, и страшный, как те условия, в которые нас поставило само правительство».

Сергей Степняк-Кравчинский «Смерть за смерть»

Невротический гнев, или невротическая ненависть (ненависть «с пеной на губах»), – состояние, известное каждому если не на собственном примере, то на примере окружающих. К феномену невротического гнева обращались в своих трудах самые разные исследователи, классики биологии и психологии (так, в разное время о гневе, ненависти и агрессии писали Конрад Лоренц, Леонард Берковиц, Эрих Фромм, Отто Кернберг, Петер Куттер, Адольф Гуггенбюль-Крейг, Карен Хорни и многие другие), невротический гнев пытались осмыслить и определить его место в человеческой природе и истории писатели и философы. Однако до сих пор не сложилось единого мнения относительно невротического гнева, при котором индивид (или группа индивидов) полностью утрачивает контроль над собственным восприятием действительности и оказывается во власти воображаемого. Что такое невротический гнев – следствие некой фатальной ошибки в устройстве человеческой психики, зло, которое необходимо всеми силами подавлять и искоренять, или же «часть силы той, что без числа / творит добро, всему желая зла», средство очищения и обновления как отдельной личности, так и целых народов и, в итоге, всего человечества? Деструктивное, вырвавшееся из-под контроля бессознательное, уничтожающее без разбора все, созданное усилиями разума, или движущая сила истории? «Отсутствие “пены на губах” есть, в сущности, отсутствие жизни и конец истории», – говорит в своей книге «Наука ненависти» профессор СПбГУ Александр Большев, уже много лет изучающий словесное выражение невротической ненависти – так называемый конфронтационно-невротический дискурс.

Автор рассматривает невротическую ненависть в двух основных аспектах: как фактор исторического процесса и как «метод» оценки исторических событий (а, точнее, как призму, через которую оцениваются как события, так и поступки отдельных политических деятелей).

Вслед за великим визионером Александром Блоком и создателем собственной историософской доктрины Львом Толстым, считавшим, что «только одна бессознательная деятельность приносит плоды, и человек, играющий роль в историческом событии, никогда не понимает его значения» («Война и мир»), Александр Большев видит в гневе, охватывающем целые народы, бессознательную движущую силу истории, силу, питающую бунты и революции, совершающиеся, таким образом, не по расчету и желанию отдельных личностей, но по объективным, не зависящим от воли и сознания человека причинам. «Революция бессмысленна и безумна с точки зрения обывателя, довольного своей женой и куцей конституцией, но по-настоящему великие умы сознавали божественно-трансцендентальный, мистический характер революционных взрывов». Пользуясь разной терминологией, нечто, определяющее ход истории, можно называть роком, судьбой, волей Провидения или Мирового духа – все эти определения, означающие, в сущности, одно и то же, во множестве встречаются на страницах «Науки ненависти».

В письмах Борису Садовскому монархист Борис Никольский писал о крушении царской России и приходе большевиков так: «Это разрушение исторически неизбежно, необходимо: не оживет, аще не умрет. И они торопят, они не только торопят: они действительно ускоряют события. Ни лицемерия, ни коварства в этом смысле в них нет: они поистине орудие исторической неизбежности». Подробно разбирая причины октябрьской революции и деятельность большевиков, приводя факты и различные их оценки, Александр Большев замечает: «Кровавые большевики были полны той страсти, без которой, по словам Гегеля, “ничто великое в мире не совершалось”, они, вне всякого сомнения, интуитивно ощущали глубинную связь с волей Мирового духа – отсюда сверхчеловеческая непреклонность и решительность, потрясавшая даже врагов». Объективность, неслучайность и неуправляемость исторического процесса, историческая неизбежность, беспомощность отдельно взятого человека или даже отдельной партии перед лицом Провидения (даже если трактовать это понятие не буквально, но подразумевать под ним некие глобальные закономерности, проявляющиеся в огромных с точки зрения индивидуального сознания временных промежутках, а потому неосознаваемые в тот самый момент, когда, собственно, совершается история), победа иррационального над рациональным в переломные исторические моменты, – такова, в несколько упрощённом виде, позиция автора «Науки ненависти». Позиция, очевидно, спорная в первую очередь в связи со сложностью проблем, затронутых в книге: едва ли когда-нибудь будет разработана абсолютно непротиворечивая, для всех приемлемая концепция истории. Тем не менее, во многом субъективный, но при этом не содержащий ни одного утверждения, не подкрепленного фактами, текст Александра Большева необходим для приближения к такой концепции и для оценки роли бессознательного в исторических кризисах.

Следует заметить, что автор приводит мнения не только защищающие, но и отвергающие его точку зрения: «Когда Л. Толстой впервые опубликовал “Войну и мир”, самые резкие замечания были высказаны современниками в его адрес по поводу историософской доктрины, в соответствии с которой человек свободен лишь тогда, когда совершает незначительные поступки, грандиозные же исторические процессы происходят по воле Провидения. Тургенев в 1870 году назвал толстовскую концепцию “детской философией”, а годом спустя вообще “квазифилософской чепухой”».

Второй аспект рассмотрения невротического гнева, собственно конфронтационно-невротического дискурса как призмы, через которую оцениваются события и поступки людей, преобладает над первым. «Наука ненависти» – текст литературоведческий; это в первую очередь психобиографическое, нежели историческое исследование (поскольку автор – не историк по образованию и располагает «лишь общеизвестными, но зато абсолютно бесспорными сведениями», профессиональный историк, возможно, мог бы добавить к его выводам нечто существенное или же, напротив, некоторые из них опровергнуть). Основную часть книги занимает подробный анализ диссидентской литературы. Александр Большев рассматривает произведения Александра Солженицына, Евгении Гинзбург, Анатолия Кузнецова и других авторов-диссидентов, в чьих текстах наиболее отчетливо проявлено конфронтационно-невротическое письмо, а также Андрея Амальрика и Юлия Даниэля как примеры трезво-логического подхода к проблемам, волновавшим диссидентов-шестидесятников.

Основной теорией, которую доказывает автор, является теория переноса вины Субъекта (в данном случае – писателя) на некоего Другого (в данном случае – на большевиков – как в целом, так и на отдельные персоналии). «…в большинстве случаев невротический гнев является проекцией глубинных персональных комплексов индивида вовне – то есть между ненавидящим субъектом и объектом его ненависти обнаруживаются точки соприкосновения, – считает Александр Большев, – обличаемое нередко становится вместилищем проекций обличителя: на демонизированный образ “врага” переносятся собственные мучающие индивида пороки». Сознавая долю своей вины за катастрофические события, человек, не в силах с этой виной примириться и справиться, перекладывает тяжесть своих грехов на внешнего врага, а затем, преисполнившись праведного гнева, стремится этого врага уничтожить и таким образом «очиститься». При этом Субъект полностью теряет контроль над своим сознанием и, как следствие, над своей речью / письмом, оказываясь во власти невротического гнева со всеми характерными для него фантазиями, очевидными для трезвого рассудка противоречиями, а также, что немаловажно, абсолютной искренностью. «Человек, которым овладевает аффективный гнев, оказывается во власти собственного бессознательного, и объект ненависти превращается для него в средоточие зла. Объекты ненависти необходимы людям, чтобы возлагать на них ответственность как за собственные неудачи, так и за несовершенство мира в целом. Ненавидящий индивид одержим иллюзией, что если устранить ненавистное лицо (или явление), то сразу воссияет солнце благодати (…) Перед нами иллюзорное сознание, рождающее злых демонов и трепещущее от созерцания плодов собственной фантазии».

«…я действительно стремился к анализу и исследованию конфронтационно-невротического сознания, а не к его разоблачению», – пишет Александр Большев в «Заключении», однако «Наука ненависти» все же соединяет в себе как исследование, так и разоблачение, – очевидно, что в данном случае ограничиться только исследованием было попросту невозможно, и анализ конфронтационно-невротического дискурса с необходимостью включает в себя и его разоблачение, в противном случае такой анализ оказался бы неполным. Тем не менее ни в одном случае автор не делает разоблачение писателя своей основной целью. Несмотря на нередко эмоциональный тон, текст Александра Большева не переходит границы строгого исследования. В некоторой степени «Наука ненависти» авторефлексивна: автор не ставит себя на место «судьи» творчества и зачастую неоднозначных поступков писателей, но, скорее, склонен искать причины, приведшие к тем или иным печальным последствиям, в исторических закономерностях и национальной ментальности.

«Помнится, как раз тогда, во время первой чеченской войны, я затеял ремонт в только что купленной квартире – само собой, обдуманного плана действий у меня не было, и моя спонтанность, помноженная на обычное легкомыслие случайно подвернувшихся вороватых мастеров, дала естественные результаты в виде забываемых электропроводов и газовых труб, лопающегося водопровода и заливаемых соседей, не говоря уже о ровном наплыве чудовищных необъяснимых счетов за стройматериалы. Однажды в изуродованное помещение зашел мой приятель, мы выпили и заговорили о Чечне. И когда я, не сдержавшись, воскликнул: “Как же можно было так безрассудно начинать войну?!” – приятель указал на окружавшую нас разруху и резонно напомнил, что я к своему ремонту приступил ничуть не менее безрассудно. Кто помешал мне предварительно обдумать собственные действия? Куда я так торопился? Крыть было нечем. Действительно, стоит ли удивляться чужим провалам? Искать злодеев и изменников? Чтобы понять первопричину национальных бед, большинству из нас достаточно внимательно посмотреться в зеркало».

«Наука ненависти» – по всей видимости, первое исследование подобного рода, сочетающее в себе достоинства научного и хорошего литературного текстов; к книге может обратиться читатель практически любого уровня подготовки и это, возможно, является одним из главных ее достоинств. Исследование-рассуждение Александра Большева, изобилующее примерами и логическими доказательствами, написанное ясным и живым языком, представляется весьма своевременным и необходимым именно теперь, когда аффективно-невротический дискурс заметно преобладает в средствах массовой информации и нередко – в обычном человеческом общении, а всякая полемика зачастую утрачивает качества конструктивного диалога и начинает как нельзя более соответствовать своему греческому корню.