«Я ловкий щипач. Слямзил у кого-то то, что мне никак не должно принадлежать. Так получилось, простите, ребята».

Ко дню рождения Эдуарда Степановича Кочергина «Прочтение» публикует интервью с художником и писателем.

— Эдуард Степанович, как появился замысел книги?

— В сборнике «Ангелова кукла» есть несколько рассказов про людей театра, про знаменитого клоуна Хасана Мусина Собственно, из этих рассказов книга и выросла. Специально сочинять что-то не пришлось. Я с 59-года служу в театре, так что материала достаточно.

— У вас есть образ читателя, для которого вы пишете?

— Нет, я даже не понимаю, как это может быть.

— Стравинского однажды спросили: для кого вы сочиняете? Он ответил: для себя и для гипотетического альтер его. Вот вы для кого пишете?

— Я пишу про людей, которых хорошо бы не забыть. Уходят люди, ничего от них не остается. Вот для них, наверное, и пишу.

— В своей книге вы с горечью говорите о современном состоянии легендарного БДТ, в котором работаете больше сорока лет, довольно нелицеприятно высказываетесь о некоторых людях, в этом театре работающих или работавших. У вас не было внутренних колебаний: стоит ли такое писать, не стоит?

— Театр сильно сдал, и это видно невооруженным глазом не только театральным критикам, но и любому питерцу. Я написал то, что написал, просто потому, что мог себе это позволить и считал необходимым. Артисты боятся: выгонят, лишат президентского гранта, еще чего-нибудь. А я не боялся. Пусть выгоняют — только прославятся. Я художник, могу заработать в другом месте.

— Как вы отнеслись к приходу в БДТ нового главного режиссера и худрука, Андрея Могучего?

— Прекрасно. Талантливый, энергичный, современный по способу мышления человек. Не думаю, что ему будет легко. Всё же БДТ — это театр с сильными традициями, которые восходят к Товстоногову. Традиции сильные, а в самом театре разруха — с 1989 года мы без Товстоногова. Так что дай бог Могучему, как говорят, собрать кости и выстроить интересный театр.

— Вы сейчас над спектаклями в БДТ работаете?

— Нет. Сейчас я жутко занят, без отпуска второй год. Реконструкция театра — это тяжелее, чем оформить спектакль. Занавес, драпировки, фактура, цвет-привет. Огромная работа, огромное здание, к тому же историческое. Какие спектакли, о чём вы? Десять спектаклей подряд выпустить по сравнению с реконструкцией театра — это ерунда.

— Что вы считаете своей самой большой победой за время работы в этом театре?

— Какие-то совдеповские у вас вопросы. Какие победы, кого я должен победить? Мне довелось с Товстоноговым сделать тридцать спектаклей. Это замечательно, это счастье, мне повезло. Я был знаком с замечательными художниками театра. Эта профессия имеет свою историю. Существует даже предмет такой: история театрально-декорационного искусства. Это серьёзная тяжёлая работа. В России она замечательна тем, что в театр пришли в своё время великие художники. Поначалу цари приглашали итальянцев, потом немцев, потом пришли и русские. У нас были великие предшественники. Коровин работал в театре, Врубель, Серов. Головин был грандиозный художник театра. Дмитриев Владимир Владимирович — классик нашего дела. Моисей Левин. Тышлер. Бенуа, Добужинский, Петров-Водкин, Кустодиев, Альтман. Возьмите книгу Хмелевой «Художники БДТ», посмотрите.

— Почему в очерке про Товстоногова вы выбрали именно такую форму обращения к нему?

— Мне давно говорили: и театральные люди, и рядом стоящие, — чтобы я написал о нем. Но я не очень понимал, как. При жизни мы с Георгием Александровичем были на «вы». Но ведь с умершим на вы — не очень правильно, верно же? К тому же — я ведь к памятнику обращаюсь. Это исповедь, но исповедь в виде обращения к Товстоногову. Я не очень смекаю в литературных жанрах, я художник по способу мышления, по профессии, по всему, но мне кажется, эта форма оптимальна. Хотелось поговорить с ним по-человечески, не как с генералом.

«Георгий Александрович — так называл я тебя при жизни твоей. А сейчас как мне обращаться к тебе, медному Товстоногову? Вот ты стоишь под октябрьским дождём, мокнешь, как какой-то несчастный питерский бомж, да ещё с пиджачком, накинутым Ванею на твоё покатое плечо, в наверняка промокшем насквозь репетиционном свитерке, — и тебя мне называть по имени и отчеству, Георгием Александровичем? Кощунственно. Пристойнее называть тебя Медным Георгием, а ещё лучше — Гогой, как звали близкие, так будет проще и теплее. Да и примеры тому имеются — сам Александр Сергеевич Пушкин к Медному всаднику, императору Петру I обращается на «ты». У него же Дон Гуан к каменному Командору обращается на «ты». Так мне сам Бог велел с моим бронзовым режиссёром, моим Медным Гогой быть на «ты».

— Есть разница между тем, как вы писали книги «Крещенные крестами», «Ангелова кукла» — и тем, как писали эту книгу?

— Про театр писать — это самое сложное, что может быть.

— Почему?

— Во-первых, это живые люди. Или недавно ушедшие. Нет абстрагирования, когда перед нами просто литература, нет свободы абсолютной. Нужно выбирать слова. Не хочется кого-то обижать.

— Но где-то вы говорите всё, что думаете, открытым текстом.

— Ну, это уже называется «Не могу молчать». Но полностью высказать всё, что у тебя на сердце, в этом случае — невозможно. Я, во всяком случае, не могу, приходится мудрить-хитрить. Посмотрите, про театр-то литературы ни у кого не получается в России. Только разве что «Театральный роман» Булгакова. Мемуары, воспоминания, очерки — это пожалуйста, сколько угодно, но с художественной литературой о театре худо.

— Когда я читал ваши очерки о Евгении Лебедеве и Олеге Борисове, я просто физически ощущал, сколько усилий за этими буквами, с каким трудом вы подбираете слова, ищете интонацию...

— Мне очень не хотелось, чтобы это было театроведение, театральная критика, что-то такое абстрактное, специальное. Я хотел рассказать об этих выдающихся актерах по-своему, и было ощущение, будто что-то мне мешает. Лебедева, например, трудно разделить: вот человек, а вот артист. Как об этом написать? А когда писал, скажем, о режиссере Борисе Равенских — мне ничего не мешало, это мой, очень хорошо знакомый мне русский тип со всеми своими кандыбасами, капризный и совестливый, непредсказуемый и порядочный. При всей своей совдепийности это был человек, не работавший на систему, а служивший истине и искусству.

— Сколько я понял, вы довольно долго преподавали в художественных вузах.

— Преподавал и преподаю. Меня в институт Николай Павлович Акимов позвал в шестьдесят восьмом году. Пять лет преподавания в Театральном институте, в институте Репина двадцать лет, потом снова в Театральном, уже пять лет. В общей сложности с перерывами — тридцать лет.

— Вам нравится преподавать?

— Что значит — нравится? Какая разница — нравится, не нравится. Это не важно вообще. Важно, что у меня получается, что это просто необходимо.

— Вам необходимо?

— Вообще необходимо. Я могу без этого обойтись, мне есть чем в жизни заняться. Я знаю какие-то вещи в профессии, которые нужно передать другим. Сейчас же упадок во всей ремесленной культуре, не только в среде художников. Если ракеты стали падать, оттого, что не могут прибор в соответствии с полярностью установить, о чем вообще можно говорить? Уничтожены целые школы. Если удается выучить нескольких человек, которые станут профессионалами, уже здорово; сохранится профессия, она же может и не сохраниться, вообще может исчезнуть.

— Вы довольны своими учениками?

— У меня есть ребята, которые стали и заслуженными художниками России, и заслуженными деятелями искусств. Есть и лауреаты государственных премий, международных наград. Главные художники театра, работают в приличных сильных театрах в Перми, Челябинске, Владимире. В Питере, естественно, работают. Можно только гордиться такими учениками.

— Вы об этом совсем не пишете в книге.

— Это совсем другая тема. Если рассуждать об этом, пришлось бы много писать о себе. А меня больше интересуют люди, которые встретились на моем веку: столяр, который без гвоздя лодку мог сделать; спекулянт антиквариатом художник Бегемотушка; знаменитый клоун Мусин, любимец цирковых и всего Ленинграда, всей страны, дрессировщик медведей Филатов. Ну, и актеры и режиссеры, естественно.

— Что всех этих людей объединяет?

— Они все профессионалы, все преданы своему делу, своей профессии. Не владея ремеслом, в театре, в цирке, ничего не сделаешь.

— Мне показалось, что никого из ваших героев нельзя назвать баловнем судьбы, удачником, окончательным победителем (что бы в это слово ни вкладывать). Каждый из них, будучи выдающимся профессионалом, не реализовал отпущенный ему дар до конца — даже Товстоногов, который ставя свой последний спектакль, был в отчаянии: не получается сделать всё, что хотелось бы...

— Так бывает, что есть и мастерство, и опыт, и характер, но просто не хватает энергии. Ведь чтобы справиться с актерским стадом, нужно быть очень сильным пастухом. Я делал спектакль с Валентином Плучеком, тоже большим режиссером, как и Товстоногов. Это была одна из последних его работ — «Ревизор». Замечательный спектакль должен был получиться, замысел очень интересный. Мы с ним придумали декорации, Плучек ведь сам художник. А спектакль оказался вялый. Плучек уже не мог держать артистов в узде, справляться с этой актерской камарильей, где каждый на себя тянул одеяло в спектакле. Усмирить их, обругать, наконец, — не хватало сил, ему было почти девяносто. Не хватило сил и Товстоногову, когда он делал «На дне», ему было уже за семьдесят, больное сердце, на ногах инфаркт перенёс. Спектакль вышел, вполне профессиональная постановка, но обычного фурора-мурора не было.

— В литературе у вас есть наставники, может быть, даже заочные, у которых вы учились писать?

— У меня не было времени учиться и специально постигать это ремесло. Я всегда много работал, я только с Товстоноговым, повторюсь, сделал тридцать спектаклей. Да и сейчас мне некогда. Мне важно, чтобы театр восстановили, чтобы вам приятно было прийти в него, чтобы вы не плевались потом.

— Над чем вы сейчас работаете как литератор?

— Делаю книгу о композиции, о ее законах. О том, как работает художник театра. Хотел бы закончить до нового года. Также очень хочется собрать книгу о моих путешествиях по стране. Уже опубликовано двенадцать рассказов по этой теме, хотелось бы написать и добавить к ним еще штук пятнадцать и сделать сборник «Россия, кто здесь крайний?».

— В последнее время Вы получили признание как литератор: «Национальный бестселлер», премия Сергея Довлатова, у вас литературный агент в Европе, переводы на главные мировые языки... Вы чувствуете себя своим в литературной среде?

— Я чувствую, что я ловкий щипач. Слямзил у кого-то то, что мне никак не должно принадлежать. Я ведь зарабатываю не этим. Так получилось, простите, ребята.