Павел Зальцман. Средняя Азия в Средние века

  • Павел Зальцман. Средняя Азия в Средние века (или Средние века в Средней Азии). — М.: Ад Маргинем Пресс, 2018. — 472 с.п

Павел Зальцман — график и живописец, кинохудожник, прозаик и поэт. Во время киноэкспедиций он изъездил Сибирь, Урал и многие другие места, что отразилось в его творчестве. «Средняя Азия в Средние века» — это незаконченный роман, вдохновленный поездкой в страны Востока. Здесь в описание быта и мира, каким мы его знаем, врывается магия, превращая жизнь в пространство, где есть место непонятному, подчас пугающему, а подчас — чудесному.

 

Глава XV . ДИВОНА-И-МАШРАБ

Куда я иду? Я иду свободно. Кто меня ведет? Ты идешь сам. Тот, кто это говорит, тот меня ведет. Ага, догадался! А провожают меня нищие, каляндары, дервиши, джагриа-кадриа — драные, в лохмотьях и в шапках «куллях». Они питаются мною, так как они голодные. А я и сам голодный. Я такой голодный, что я съел бы целый крыч-базар и бакал-базар, снимая кожу с текущих персиков, гужды-ряста, заливаясь бараньим жиром, и нанвай-базар — и ничего бы не оставил в пустом городе. Пусть город будет пустым. А они бьют в свои кокосовые чашки на поясах и ждут от меня пищи. Один дает пищу, один есть «Тури», другого нет богатого, который мог бы дарить голодным. А мы обходим в четверг с песнями, мы кричим громкими жалобными голосами, мы бежим к соборной мечети в Рамазан и уносим с талаба крошки.

Дивона проходит по пустой горячей дороге. Слева от него, за садом и шумящей рекой, висят синие горы с белыми шапками снега. А справа, над дорогой, стоит мазар у самого холма, под большим карагачом. Его глиняные стены обвалились, и ограда из составленных треугольниками кирпичей кое-где разбита. Он украшен цветными лоскутьями, рогами, и с шестов на горячем ветру колышутся черные хвосты.

Три человека сидят в тени карагача. Видимо, это купцы. Они угощаются кок-чаем из только что вскипевшего чай-джуха. Их громоздко навьюченные ослы стоят тихо, опустивши головы. Один из купцов, армянин, пожимая пухлыми плечами и размахивая руками с круглыми ногтями, рассказывает двум слушающим:

— И вот прихожу я с ним, — он показывает на осла, — в Хшикат. Прежде всего иду на агач-базар, так как моя торговля — ореховые наплывы. У меня там бывают оптовые закупки. Думаю, не увижу ли по белому халату какого-нибудь гарча-сияхпуша, а они обычно и привозят орех, когда хотят получить пшеницу. И вот, не видя никого, — армянин показывает на себя, — хотел уже идти на зеркелык-базар, чтобы там продать свой товар, который я привез. Как вдруг вижу, идет гарча, такой хромой аксакал. А перед ним идет женщина — кебис падает с маленькой ножки. Я как увидел их, подумал: вот то, что надо. И я подхожу к ним и завожу с ним издалека — об орехе. А он остановился, и она тоже. Он-то пустой, а у нее на плечах большой куржум, вот как сейчас на нем, — рассказчик показывает на одного из ослов. — Честное слово, больше, чем мой таш носит. А она, как шла с грузом, так и стоит, согнувшись, а на землю поставить боится. Тут я на нее сбоку взглянул и вижу: лицо — жасмин, губы — сабз-аб, глаза — небесные звезды. Я и говорю ему: «Эй, аксакал, будем иметь с тобой дело»...

— Смотри, смотри, — прерывает его один из слушающих, — дивона идет.

Все трое с любопытством смотрят. Дивона проходит мимо мазара и скрывается. Дорога поднимается в скалы. Дойдя до седловины, до глубокой тени, которая пересекает дорогу синевой, дивона выходит на поворот. Он быстро идет и повторяет:

— Один есть «Тури», другого нет. Он богатый, бросает пригоршни монет на площадь, как празднующий царь, а мы бежим за ним с криком, спотыкаемся, падаем, ползаем по земле, зарываем пальцы в землю, ломая ногти, и из-под них идет кровь, и ищем монет. И жалобно плачем, когда видим, что он проехал и удаляется своим парчовым халатом. И много брошено, а поднято мало. И мы встаем с колен с сильно бьющимся сердцем и не верим, что он проехал. Но мы хотим еще и еще ползти, чтоб слышать звук его копыт и чтоб по нашим рукам бежала хоть брошенная им земля.

Выйдя на другую сторону щели, дивона останавливается. Он видит глубокую долину, полную воздухом. Вдруг он бросается на колени и, припав к земле — причем колени больно прошлись по камням и мелкие каменные крошки, въевшись в кожу, только медленно отлипают, оставляя красные ямки, — вытянутый всем телом, захвативши руками горячую сухую землю и уткнувшись головой вниз, замер. Случайно под его лицом оказался клочок травы — серой полыни. Это его так поразило, что по его спине прошла конвульсивная дрожь и он громко заплакал. После припадка он лежит еще некоторое время.

Целый столб, вечером светит солнце, и как зарра — а их кружится на свету без счета, — недавно на базаре в Хшикате шла за стариком черноволосая женщина и несла тяжелый куржум. Эта пылинка взглянула, как целый мир. Налетела и заслонила. А я глядел на них обоих — и на нее, и на старика — без зависти, а с жалостью. Сонная жалость к милой заняла у меня полночи. Но их было двое, как в сказке, которую рассказывали о стране Чини-Мачин: о том, как искал человек милую, которая была далеко, а пришла к нему другая, у которой и имя было, как у той, и во всем была похожа, и голос тот же. И когда он увидел ее и услышал ее шаги, то не мог удержаться и обнял ее. Хотя и знал, что эта — не та. Ее лицо, ее взгляд — это так. Но где же та — настоящая? Он ее искал. А все-таки и голос, и лицо, и живые руки в его руках — разве это не счастье, не обещание? Как подумаешь, что, если эта так близка, то что же та, которую надо найти... За слепоту тому человеку было себя жалко. Только ночью сны ему открывали счастье. А мне — эта пылинка-двойник, мне она половину ночи наполнила молитвой. Я молился полночи, пока не заснул усталый.

Потому что я влюблен в милую. Но я на дороге уже много лет. И устал, и ноги побиты. Я высокочтимый царь птиц и сам птица в небе любви, полная луна во всей круглоте святости — я много лет голодный. Я стучу в свою кокосовую скорлупу прошу хлеба. С самого рождения, ставши каляндаром, дивона — птица Самрак, закрывающая крыльями землю, так что становится ночь; волна, бегущая по морю знания; я — голодный сарт, нищий. Жемчужина в море истины, глаза наманганских святых, я — Баба-Рахим, оборванец.

А потом я проходил над рекой. Серебряная Исфара. Нет больше таких холмов, каждый из которых — своего цвета. Каждый сад полон своей тени. Я, жадный Баба-Рахим, не хочу ни одного сада. Все они не мои. Я хочу видеть, насквозь через горы, каждый дувал и за дувалом, насквозь, — каждый дом. Мне ни один не нужен. Зачем мне эти высокие горы, если я выше гор. И они были раньше. Я поднимусь над всей цепью, но за ней откроется другая.

Я проходил над рекой. Четыре белые девушки плескались у самого берега под миндалем, так как вода сильно несет. Они были голые. А увидевши меня, они нагнулись и похватали свои одежды. А одна, маленькая, легла в холодную воду, и ее лицо забросалось черными волосами, вся правая сторона: вода их пригнала и мешала ей видеть. Вся ее спина была над водой, а локти, попавшие в углубления между камнями, больно резались. И я ей сказал: «Поднимись и открой лицо. Не бойся, я ведь тебя все равно вижу всю. И давно видел».

Все они заговорили со мной после этого, и я остановился над ними. Четыре девушки. А как это мало. Я видел их белые тела, как царь Джамшид. Я глядел в чашу Ариста-Талиса и видел всех женщин в мире: тех, которые были, и тех, которых еще нет. Но у меня нет сил, чтобы дойти до них. Я, бедный слабый дивона, кусаю до крови свои руки. Вечно голодный, который видит, но не имеет. Зачем же мне эти четыре маленьких, как суслики, в своих белых пестрых шкурках, четыре, которые ничего не видят и упадут, как та упала в воду, но их захлестнет и ничего не будет на их месте. Чаша Джамшида проходит слева направо тусклой. А я, дивона, пускаю ее справа налево и гляжу. Я попрощался с ними, когда они весело окликали меня, и пошел дальше, качая в мучениях головой и закусив до крови нижнюю губу.

Я иду на свой талаб, бросая тяжести, чтобы унести все, что подниму.

Уже начинает темнеть, но полная луна, видная на небе, должна осветить ночь. Дивона поднимается мимо пятен снега, не отдыхая. Темные столбы красного песчаника делают тропинку узкой. Нежный воздух открывает себя у его ног за каждым из этих столбов. Взошедшая луна и приближающийся шум реки трясут его душу.

Птица Самрак поворачивает шею и наклоняется ко мне белым лицом. Я, как кукупчок, указываю на него. И мы оба, как тот любовник, пришедший к другому, который, когда тот спросил, кто стучит, отвечал: это ты.

Есть один царь, дающий тем, кто просит. Я не прошу ничего, так как хочу все. Я не беру ни слева, ни справа. Это потому, что я иду по своей земле. И все, что в чаше, что было и что будет, — на всем, как знак, тень от моих крыльев. То, что я вижу, — мое. Мана эль хакк! Этих моих слов никто не слышит, но будет время, когда я скажу их громко. И все маленькие зверьки в белых пестрых шкурках, и те, которые еще не родились, и камни, которые лежат далеко от моей ступни и не слышат моей тени, и идущее войско на высоких конях, и цари, которые не знают, почему ночь, но в этой моей темноте замышляют свои дела, — все они поднимут головы и увидят на небе крылья. И я полечу над ними, громко крича: «Мана эль хакк! Мана эль хакк!» И они не смоют с себя моей тени.

В изнеможении дивона, кажется, движется... или, кажется, стоит. Где он идет, чтo вокруг — ничего этого он не знает и не видит, несмотря на пробивающую траву луну.

На берегу реки стоял город. У хакима было сорок дочерей. Однажды в город пришел дивона, который повторял слова: «Ана эль хакк, мана эль хакк!» Произнося первую часть, он указывал на небо, а вторую — на себя. Улемы на совете обвинили его — и сожгли, а пепел бросили в реку. А река после этого вспенилась и стала повторять его слова: «Ана эль хакк, мана эль хакк!» И сорок девушек, царских дочерей, купались в этой реке, а после стали пить воду, шипевшую эти слова. Потом они ушли в горы, и каждая родила там сына. И во всем этом нет ничего удивительного, так как Мансур Халладж был повешен в Арпамуше за те же слова. Но что мне за дело до того, чем я был прежде, если я знаю, что всегда останусь собой. — А ведь железо не отдыхает, оно после жестоких ударов не делается мягким, чтобы потом опять затвердеть. Нет, дивона продолжает путь. Оказывается, что перевал остался уже за спиной, и внизу под ногами ему мерещатся огни. — Никто не встречает меня и не ждет. Чужие, свои, заботливо зажженные огни светят каждый хозяину. А не знают, что идет хозяин всех огней. Поглядит он — они горят. А дунет — погаснут.

Алма-Ата, Д. С., 1944 — 16 июня 1946 года

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Ад Маргинем ПрессСредняя Азия в Средние века (или Средние века в Средней Азии)Павел Зальцман
Подборки:
0
0
6214
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь