Даниэль Орлов. Чеснок

• Даниэль Орлов. Чеснок. — М.: Издательство «Эксмо», 2018. — 448 с.

Даниэль Орлов — прозаик, геофизик по образованию, автор сборника рассказов «Офис-Дзен», романов «Долгая нота», «Саша слышит самолёты», «Чеснок». Рассказы и повести печатались в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Зензивер», «Знамя», «Нева» и других. В 2015 году получил премию им Н.В. Гоголя за роман «Саша слышит самолёты». Даниэль Орлов наследует всему самому лучшему, что было в советской литературе такого рода (достаточно вспомнить Валентина Катаева и его роман «Время, вперёд!»), соединяет пристальное внимание к нашему современнику с благоговением перед природой и восхищением русским характером. «Чеснок» — это производственный роман с элементами семейной хроники, написанный великолепным языком. И еще это философский роман, осмысляющий прошлое и настоящее, исторические переломы и их отражение в жизни людей. 

 

5

 

Доски, которые Андрей с соседом грузили на баажник фиолетовой «четверки», удалось купить за пару бутылок водки, приготовленной из разведенного спирта «Royal». Четырнадцать сороковок, нарезанных по два метра, а к ним еще три бруска десять на десять и три бруска пять на пять. Здесь, на старой пилораме в районе Шахтной, на той, что помнила еще если не Орловского, то уж полковника Халеева всяко, цены были божеские. От Котласа и до Воркуты любят рассказывать, что ящик «Столичной» легко меняется у хантов на  стадо оленей, но это скорее этнографическая гипербола. Никто тех выменянных оленей не видел. Дураков на северах сыскать сложно, а брехунов — каждый второй.

Договаривался с лесопилкой не Андрей, а сосед Витька, работавший таксистом-бомбилой и знавший в Инте всех нужных людей. Расплачивался тоже он.

— Покури пока, я добазарюсь, — сказал Витька, заглушив мотор. Достал с заднего сиденья кожаную кепочку и натянул на свои рыжие кудри по самые брови, глядя в зеркало заднего вида.

— От так. Не бзди, сейчас все будет! — важно приказал он, сухо хлопнул водительской дверью, сунул во внутренние карманы куртки водку и, покачивая плечами, сплевывая по сторонам, направился по кислым опилкам к разверзнутому темному зеву ржавого ангара.

— Запомни, Англичанин, семейная жизнь начинается и заканчивается брачным ложем, — учил Дейнега, сидя на нарах в балке в июле, накануне собственного дня рождения. Они только что закончили бурить очередную скважину в долине Большой Сарьюги и готовились к переброске дальше на восток.

— Поскольку ты мой будущий родственник, я тебя научу. Никаких диванов с поролоном, никаких кроватей с шарами и панцирной сеткой, никакой этой мещанской глупости, пригодной только для того, чтобы собирать пыль. От этого произрастает французское слово adultere, то есть прелюбодейство. Вот! — он похлопал ладонью по нарам, на которых сидел, — доски, два слоя матрасов, и твоя половая жизнь не станет предметом обсуждения соседей.

После того как жених с невестой обошли все немногочисленные интинские магазины, набили синяки об углы старых шкафов в обеих интинских комиссионках,  но так и не поняли, на чем спят их соседи, Андрей вспомнил о совете Егора.

Выход из положения показался столь очевидным, что они с Дашкой в изумлении посмотрели друг на друга, словно не понимая, что за морок заставил их потерять целый день в поисках семейного ложа среди полировки и стекла желтушных шкафов с бирками инвентарных номеров. Егор за время работы привык спать на добротно сколоченных нарах. Да и в общежитии ему досталась удачная кровать с подложенной под пружины толстой фанерой. Но тут предстояла плотницкая работа высокого качества, потому он позвонил к соседу и спросил рубанок.

Сосед Витька был на три года старше Андрея. Ему недавно исполнилось (пожалуй, что не исполнилось, а именно «стукнуло») тридцать. Начал он справлять юбилей в сентябре, когда Андрей еще не вернулся с гряды, а закончил к середине октября. Тогда же он и завалился к ним с Дарьей домой — знакомиться с будущим соседом, в надежде занять под это дело на опохмелку. Мужик он был неплохой, хотя шебутной и какой-то непутевый. С шестнадцати лет, с перерывом на службу, работал на шахте, ходил даже в передовиках, пока на очередном медосмотре не заподозрили у него начинающийся силикоз легких. Профсоюз направил его на месяц в Крым по санаторно-курортной путевке. Не то что силикоз был в этих краях каким-то особо экзотическим заболеванием, но по возвращении жена уговорила Витьку уволиться. Помыкавшись по временным халтурам, отправился тот в Печору, где по случаю, а скорее по особому везенью, купил за недорого пятилетнего «жигуленка» с разбитым после аварии кузовом, привез его на платформе в Инту, отремонтировал и теперь бомбил круглые сутки. Как многие, родившиеся тут, мечтал заработать деньгу и уехать жить на море.

Строго говоря, родился он не в Инте, а «на пятнадцатом», то есть в поселке Южный, что ему еще на шахте ставили в упрек, потому как ходил Витька на работу нога за ногу и часто опаздывал, хотя от дверей дома до проходной нормальный человек прошел бы за двенадцать минут. С собственной женой познакомились они там же, в Южном. Работала она на птицефабрике. Тихая, фигуристая, немного косящая, но миловидная женщина почитала Витьку за господина, прощала ему и запои, и дурацкие авантюры, видать, любила. Детей у них не случилось, но, похоже, Витьку это не сильно расстраивало. «Успеется еще», — отмахивался Витька, когда мать в очередной раз качала головой и корила сына, что бабу он себе нашел дурную, что врет та ему, что, если не может родить, пусть едет в Москву к докторам, обследуется, а «не сидит на жопе перед телевизором». Мать приезжала к Витьке раз в неделю на автобусе с инспекцией, когда жена была на работе. Она перемывала и без того чистую посуду, терла крашеные доски коридорного пола вонючим химическим средством и успевала за два часа так взъерошить Витькину душу, что, лишь посадив мать опять на автобус, только-только помахав ей рукой, бросался он либо в кочегарку к корешам, либо к собственному багажнику, где для коммерции держал ящик водки, и напивался в слюни.

Соседи Витьку жалели. Жили они с женой по местным понятиям душа в душу. Витька Наталию не поколачивал, сам, напившись, по окрестным блядям не бегал, а только выходил на лестницу, усаживался на подоконник, курил, вдавливая окурки в желтую жестянку из-под растворимого латвийского кофе и, какое бы время года ни случалось, открывал окно и пел, уставив острый с ямочкой подбородок то в черное, то в белое небо. Пел что-то нутряное, в чем слов и нот было не разобрать, но клокотали поперек горла страсть и покаяние.

Маленькие северные города, поселки при рудниках и шахтах разбрелись бараками по обе стороны полярного круга, по кромке крошева пустой породы и шлака кочегарок. Они как мелочь, брошенная на сдачу в серую алюминиевую тарелку тундры, прикрученную к прилавку материка. Здесь всякая жизнь цепляется за жизнь, радуется прибытку. В прочей русской деревне, пусть в той хоть пять дворов осталось и уже только дачниками летняя жизнь теплится, сколько бы ты ни прожил, перевезя свой скарб и труд свой местам этим посвятив, все останешься чужаком и приживалой, все найдется на тебя цена поверх цены для местных, повод для разговорчика. Так и проходишь в городских. А вдруг вздумается помереть, да единожды нырнешь в землю на местном погосте, то пусть и придут по традиции к тебе в дом соседи, но лишь затем, чтобы выпить да поесть пчеловечески всего вкусного, привезенного из далекого того, желанного и ненавистного города безутешными родными.

Северный поселок не таков. Он каждого, кто тут чуть дольше, нежели на сезон, кто чаще, чем раз в год, сразу карандашиком в книжечку, а книжечку во внутренний карман пиджака, где теплее всего, куда под подкладку еще с конца сороковых попала толика жалости да там и осталась крошевом табака и сухарей.

Витька, как только осознал, что речь идет о брачном ложе, пришел в неистовое деятельное беспокойство, отличающее практикующего алкоголика от прочих. Но Витька не за пошлую трешницу на опохмел радовался. Вдохновило его, что за филенчатой дверью авось и послышится младенческий крик, затопают сандалеты по деревянным ступенькам с третьего этажа на первый, лопатка застукает по перилам, и прольется Божья благодать во след дитю человеческому на дом, квартал, да и на весь Север, откуда который год бежит жизнь, стремится всяким поездом, самолетом. И если бы не каждодневная привычка, пошлая эта круголесица, да надежда на нечто, чему и не бывать никогда до Страшного суда, так и вывело бы дурное время русского человека из этих мест как некое вредное насекомое. И остались бы только гнутые ребра ангаров, проросшие березкой фундаменты бараков да тонкое, в дырах гвоздей железо на ветру, ухающее в память вечной мерзлоты долгим ржавым эхом.

Когда человек уходит, он не забирает с собой звуки и тени, не грузит их на вездеходы, не пакует в чемоданы и вьючники. Он бросает все это где придется, избавляясь сразу и от памяти, и от мусора. И ворожливые местные духи десятилетиями разбирают по фантику, по пуговичке те завалы, нашептывая — сквознячками в углы бывших жилищ — остатки слов, прощальные окончания человеческой речи. И если не повезет кому заночевать в тех местах, поддавшись искушению спрятаться от ветра за стенкой или укрыться от мошкары, то затоскует он чужой тоской — той, от которой до конца его некогда счастливой жизни не будет избавления.

Витька появился в проеме лесопилки и поднял над головой две руки, сомкнутые в замок, сигнализируя, что сделка совершена.

— Ну вот, сейчас нам отгрузят прошлогоднюю сороковку, она уже высохшая, — сказал он, улыбаясь во весь свой щербатый рот. От него сладко пахло водкой. — И брус я еще сторговал десять на десять. Мы тебе такой кроссинговер сделаем, как у Горбачева.

Нравилось Витьке это заграничное словечко. Подцепил он его случайно год назад, услышав по радио в какой-то научно-популярной передаче. Что оно обозначало, он не знал, да и не особо интересовался. Чудилось Витькиному уху в слове «кроссинговер» неведомая еврейская хитрость и заграничный шик. Подходило слово решительно для всего, вставало в любую фразу, любому предмету придавало лоск, а процессу основательность. Еще немного, и получил бы он такое прозвище, но запомнить это слово удалось только Витьке, остальные, как ни старались, не могли: «Студебеккер какой-то».

Андрей вышел из машины, достал с заднего сиденья ножовку и брезентовые перчатки и пошел за Витькой к навесу, где желтели штабели сортового распила.

— Значит, так, — скомандовал мужик в гэдээровской спецовке и с очками в модной тонкой оправе на кончике носа, — четыре сороковки по шесть метров, один брус. Всякой дряни можете набирать в отвале, пригодится штапики в стеклах заменить, ну и вообще. Это, что называется, сколько увезете. Но особо не наглейте.

Мужик показал, откуда брать доски, и проследил, что именно взято.

— Молодожен, после того как фуганком пройдешься, рубанком подчисти и обязательно олифой пропитай. Лаком не крась, и так цвет будет что надо, — мужик ковырял спичкой в зубах и оценивающе смотрел на Андрея. — С какой?

— Восемнадцатая, — спокойно назвал Андрей, привыкнув уже, что другие сидельцы безошибочно определяют в нем своего.

— Харп, — мужик сплюнул себе на сапог и выругался, — говнозона красная. Хотя трешка еще хуже, там теперь и режима нормального не осталось. Ну ладно, совет да любовь, как говорится.

Он махнул рукой, показывая, что больше его присутствие не требуется, и ушел к себе в ангар.

Доски распилили одинаковыми отрезками по два метра и погрузили на багажник Витькиной «четверки». Витька крепко принайтовал их брезентовыми ремнями. Подергал для надежности и удовлетворенно крякнул: «Полный кроссинговер!»

Они забрались в машину, и Витька завел двигатель. Тесный салон «жигуленка» наполнился парами сивухи, стекла мгновенно запотели. Витька выругался, достал из-под сиденья кусок фланельки и стал протирать лобовое стекло.

— Как же ты за руль, если выпил? — укорил его Андрей.

— Ну и что? На всю Инту четыре гаишника, двое — мои одноклассники. Не ссы, говорю. Мне вообще, если трезвый, машину жалко. Это же не дороги, это бельевая доска. Тут на «Форде» ездить надо или вообще на танковом тягаче. А как выпью, так нормально. Но когда бомблю, не выпиваю. Коммерции мешает. Я если пьяный, сильно добрый становлюсь, могу и задаром повезти. Однажды всю ночь проездил, оба экспресса встретил, а только трояк заработал. Ну а как? Одного знакомого подвез, потом второго знакомого, потом еще кореша с бабой. Как с них деньги брать?

Андрей вытащил из кармана три рубля, свернул в трубочку и засунул в решетку рефлектора на торпеде.

Витька шарахнул по тормозам.

— Сейчас выгружу твои дрова на хрен прямо здесь, — он покраснел, а его голубые глаза заморгали часто-часто, — сам помочь вызвался, ты меня не нанимал. Трешницу свою убери.

Андрей пожал плечами и сунул деньги в карман. Витька посопел-посопел над рулем, подергал туда-сюда нервно ручку переключения передач, пожевал сигаретку, перекатывая фильтр из угла в угол щербатого рта. Оттаял. Поехал.

— Все-таки, Англичанин, ты понтяра. Может, врешь, что из деревни? Город выпирает. Я деревенских повидал, те мягче, даже те, кто совсем борзый. Ты другой. Гордость в тебе.

— Это как?

— Живешь правильно, а не по понятиям, слишком сложно. Мне помирать придется, Наташка к тебе с Дарьей побежит к первым. На Севере соседями не разбрасываются, по пустякам на рубли не меняют. Усек?

— Усек, — Андрей без того уже стыдился своего жеста.

Вообще, он едва ли считал себя за знатока людской души. Тонкости всякие Андрея волновали несильно. Будь с людьми в ладу, правила соблюдай, подлости не совершай. Вот и вся нехитрая философия. Чувствовал Андрей, что все, что есть неприятного, неловкого, дурного в русском характере, есть и в нем самом. Все, что раздражает в русском человеке, что пугает, что приводит в бешенство, в недоумение, заставляет сожалеть или улыбаться, — это тоже внутри него, внутри всех. Пусть переживет он сотню страстей, и все они улягутся в душе. И места для них там, на стеллажах, всегда найдутся. Всегда. По-настоящему только одно и понимал Андрей в людях: хороший человек перед ним или скверный. А Витька был хороший.