Елена Сафронова. Портвейн меланхоличной художницы

• Елена Сафронова. Портвейн меланхоличной художницы. — Екатеринбург: Евдокия, 2017. — 244 с.

«Книгу составили реалистические рассказы, написанные мною почти за 20 лет жизни, — пояснила прозаик и литературный критик Елена Сафронова. — Среди них есть и мелодрамы, и юмор, и сатира на творческие круги, и даже образчик „деревенской прозы”, как я понимаю этот жанр. Она предназначена широкому кругу читателей, кроме разве что детского возраста». Рассказы, скорее всего «основанные на реальных событиях» (быт провинциальной редакции, первые надежды начинающих авторов, случаи из жизни, которые так и просятся на газетную полосу), окрашены неуловимым налетом фантастичности, позволяющим по-иному взглянуть на текущую жизнь.

 

Дебют

 

... И был в городе дождь великий, и серые глаза дневных окон все чаще загорались желтой вечерней радостью. По бензиновым лужам шлепали безликие фигуры, и ни у одной из них руки не пустовали: забрызганные грязью сумки и пакеты плыли над мутным зеркалом асфальта. И уютом дышали не только окна, но и полуоткрытые двери подъездов, стеклянно-пустые витрины и салоны проезжающих троллейбусов.

«Ах, Господи, как тепло и здорово там, где свет, и где есть затененный уголок, чтобы сесть, закрыть глаза и ни о чем не думать. Если это троллейбус, пусть он везет и везет меня бесконечно, а если это дом, пусть время в нем остановится, чтобы никогда не подниматься с нагретого местечка, и чтобы радужные мысли, что переполняют меня сейчас, никуда не уходили долго-долго-долго... никогда...»

Перебивая плетущиеся — звено за звеном — цепи дум, из глубины сознания поднимались стихи, касались губ, и — в неуклюжей своей побежке по лужам — она принималась шептать самозабвенно:

— Но время шло, и старилось, и глохло,
И, паволокой рамы серебря,
Заря из сада обдавала стекла
ровавыми слезами сентября...

Нет, не кровавые слезы у сентября, а грязно-бурые, и текут они не с небес книзу, а по земле витиеватым потоком, и колесо проехавшей некогда белой «девятки»-«Жигулей» обдало помоями с автострады подол пальто — словно бы водитель позавидовал, что его капот чумазее девичьей одежды, ну и ладно... 

Шла она в поддергайчике из плащевки — при солнце он, купленный на распродаже, казался почти нарядным, а в дождь сразу словно вылинял, утратил показную привлекательность (чего вы хотели за три сотни?), сделался серым, как стекло нежилого дома в сумерках. Коричневатые пятна расплывались по ткани, чуть ли не до пояса усеяв пальтишко. Но поскольку весь наряд под стать ему — сапожки коротенькие из дерматина да беретик, полинявший от частых ливней, да сумочка с картонной распоркой через плечо — то пятна ничего не решают, особенно, когда такая тихая блаженная улыбка витает по акварельному личику.

Вчера вечером подружка раскинула потертые карты и объявила с намеком, что вышли бубновой даме (бумажный цветок у рта и наивный взгляд искоса) казенный дом и поздняя дорожка по личному интересу. Бубновая дама — девятнадцать лет, глаза неопытные, преисполненные неоформленных еще надежд — сидела напротив и внимала карточной премудрости, веря сразу, что да, будет и поздняя дорожка, и интерес в казенных стенах, и кончится интерес везением... И вот — редакционный порог за плечами, и дышится легко, и радуют занудные осадки, и приводит в восторг всякая мелочь, даже спектральный блик встречной фары.

— Аня, могу тебя поздравить... — сказал главный редактор молодежной газеты, сквозь очки глядя в побледневшее лицо задержавшей дыхание девушки, — и заметил, как мгновенной обидой надулись ее некрашеные губы, пришлось исправиться, — Анна, а как ваше отчество? Вячеславна? Вот и славно... Выйдет ваша подборка, не волнуйтесь. На самом деле редакционная политика публикации к минимуму... а то, знаете, их принесут столько, что они одни в газете и останутся... в общем, мало печатаем стихи, но с вами случай особый. Николай Иваныч давно за вас хлопочет, да и вообще вы у нас надежда, можно сказать, победительница областных конкурсов... Так что для вас сделаем исключение. Не бойтесь. Пять стихотворений — это как минимум. С фотографией. Фото у вас хорошее. Только вы нам много стихов дали — небось, весь ваш будущий сборник здесь, хе-х? Вы уж возьмите лишнее... а вот это, это и это оставьте. Мы с Николай Иванычем решили эту тематическую подборку опубликовать.

— Да нет... — бормотала она, — да зачем мне... Не надо...

— Вам не надо, а нам тем более не надо!..

И листы с черным, обнаженным, как зимний кустарник, машинописным текстом (электрическая печатная машинка, списанная с маминой работы, прижилась дома, как член семьи), свернутые в трубку, перекочевали в сумочку поэтессы.

— Вы у нас, Анна Владиславна, давно на очереди... — а творческая натура кивала, утаптывая свиток в сумке. — Мы все вами восхищаемся и желаем творческих успехов... И чтобы они с материальными перекликались, хе-х! За это, конечно, много не платят... хотя ведь кому как повезет, верно? Мы вам гонорар распишем, не переживайте! Лично проконтролирую...

— А... а править будете? — вдруг втиснулась в житейски важную фразу главного редактора Анна Вячеславна. Главный онемел. Посмотрел в молящие глаза и мотнул головой:

— Никто вашим стихам ничего не сделает, слово даю! Как вас можно править, такое юное дарование! Да еще в первой публикации! Я ведь не путаю, первая? Ну вот, это же сразу все равно, что по рукам дать поэтессе, хе-х! Не бойтесь, ни править не будем, ни гонорар дать не позабудем...

«Да что же он все про гонорар — не понимает разве, что я бы и сама доплатила, лишь бы моя первая публикация появилась в газете! Я ее два года почти ждала, меня уже некоторые обошли, кто моложе, я все верила в чудо — и вот оно происходит на моих глазах...» 

— Мне... мне больше к вам заходить не надо?

— Ну, с этой подборкой-то дело решенное, а вообще, если захотите нас навестить — милости просим, хе-х! Может, захотите на досуге и в журналистском мастерстве потренироваться, заметочку сделать, — всегда пожалуйста, мы молодые кадры приветствуем!.. Всего доброго, Анна Владимировна, до свидания!..

«До порога проводил, адрес записал, телефон домашний, попросил паспортные данные принести в бухгалтерию для гонорара — опять про гонорар, будто это самое важное! Важнее всего — пять стихотворений, еще пахнущих типографской краской... или они сейчас ею уже не пахнут? Но так принято говорить о свежей газете... Вот, эти пять стихов из подборки „На изломе“ — может быть, дурацкое название? Вернуться? Поправить? Не надо, не буду, боюсь сглазить!... Забавный редактор человек, но, видно, добрый и рассеянный — руку пожал, а отчество все время путает...»

Стертые ступени, широкие перила, тяжелая дверь не хочет открываться, а за дверью — сентябрьское небо хоть выжми, в алмазах вечерних фонарей. В их свете, полосующем сумерки, так ярко блестят осчастливленные глаза...

Подходя взглянула на часы — Боже, только семь, а уже так темно! И люди спешат, вдергивают себя в троллейбусы и маршрутки, будто это последний транспорт, а на пятки им наступает ночь... И все равно окружающие прекрасны, хоть почти у всех заняты руки и глаза озабочены. «А у меня сегодня легкая сумочка, и на сердце легко, смотрите, — вот возьму и полечу, как невидимая Маргарита! Какая, черт возьми, славная погода! Какой обаятельный дождь льется на машины, на крыши, на меня! Как много художественности в этой влажной картине! Как живо горят сквозь морось фонари, сколько тепла в огненных витринах, и до чего здорово любоваться всем этим из-под зонта!»

Она приготовила проездной, вложенный в студенческий билет, и как всегда, когда у нее оказывалось в руках много вещей, слегка растерялась — расстегнутая сумка, студенческий в синтетическом футляре, старый мамин кошелек с двумя засаленными червонцами, старый же мамин же зонт с отрывающейся петелькой. «Может быть, доехать на маршрутке? Но нет, денег мало, а погода такая очаровательная, продлим же сладость прекрасного вечера, когда к троллейбусной остановке, Анна Вячеславна мне сообщили, что целых пять стихотворений будут напечатаны, и даже гонорар распишут — в общем, дождусь троллейбуса, не сахарная, не растаю, вот, кстати, люди зашевелились...»

Нужный троллейбус высунул из кипени дождя широкую добрую морду, и — ой-ой-ой! — сунула поэтесса кошелек в правый карман пальтеца, студенческий — в левый, закрывая на ходу зонт, влезла в транспортное средство. А ехать ей было далеко и с пересадкой.

Покинув центр, который всегда привлекал ее неотразимым городским очарованием, Анна одна стояла в темной коробке остановки где-то на зыбкой границе города и микрорайона. Здесь, на безлюдной улице, между частных прижимистых домов, дождь шумел иначе, словно с угрозой, а допотопный фонарь в жестяном дурацком колпаке маятником ходил над землею метрах в трех от короба остановочного павильона. И, следя за его однообразным покачиванием, Анна вдруг ощутила зябкость между лопатками, а долгожданных огней все не показывалось из-за далекого поворота.

Черная фигура жалась к забору через дорогу. Черная фигура настороженным взглядам пасла хрупкий девичий силуэт. Сумка! Сумку просто так к боку никто не прижимает! Без причины никто не нервничает. У девочки есть причины нервничать. Наверное, ей папенька с маменькой каждый вечер читают криминальные сводки, где сказано, что в последнее время участились кражи сотовых телефонов в частном секторе поселка Юбилейный, да и сумки с баб здесь срывают за милую душу, а попозже ночью могут и у мужика борсетку выхватить, и карманы обшмонать у пьяного. В сводках, правда, не написан адрес — кто б его сукам сообщил?! — где за сотовый, за борсетку, за кошелек, порой и за авоську с продуктами, только пижонскими, из супермаркета, накатят славную дозу. Кто подороже принесет вещь — тому таблеток отсыплют, кто подешевле — конопляного отвара нацедят, но обиженным никто не уйдет... И вот боятся студенточки глуховатых улочек, но ездят по ним домой, в девятиэтажки на краю Юбилейного, из своих частных вузов каждый день, а значит, каждый вечер, как заломает, есть шанс получить свою законную дозу. Пищать будет — пусть пищит, хрен кто выйдет, народишко тут пуганый. Убежать от нее — с полпинка. Да и в милицию, скорее всего, не пойдет этот цыпленок — не рассмотрит, не запомнит, еще и в штаны наложит от страха...

А она шептала себе под нос, в дрожи переминаясь с ноги на ногу:

— Ночь. Улица. Фонарь. Аптека...

И еще всякая балладная жуть лезла в голову под стук дождя по железу остановки, под легкие, неестественно долгие покачивания фонаря, под полное одиночество и бесплодное ожидание...

Как вдруг замаячили на отдаленном вираже медовые стекла троллейбуса, и Анна шагнула к краю тротуара, возрадовавшись не в меру, а навстречу ей из темноты вынырнул — кто такой? Отступив на воробьиный поскок, она увидела совсем еще молодое, с грубой челюстью, с небольшими, непонятного цвета глазами лицо, — и ощутила удар и рывок сильнейший. Толкнул он ее от себя, но сумку-то рванул к себе, выругавшись матом от того, что ручка сумки замешкалась на локте, и был в этот миг страшен, ибо никак не укладывался в Аннины представления о жизни.

Она ускользающие ручки сумки в своей ладони, а этот тип больно обрушил на ее хрупкое запястье тяжесть натренированной руки. Сразу затем он победно дернул сумку на свое плечо, и Анна, лишившись последней опоры, качнулась вперед, а поддержать ее было некому, и вовремя подставленные ладони вслед за ослабевшими коленями ткнулись в асфальт. Зонтик Анны, сложенный за ненадобностью, пока пряталась под козырьком, чуть не выколол ей глаз спицей. И в руках проснулась боль, и в сердце тоже, и слезы навернулись... Встала она неэстетично, подняв сначала заднюю часть тела, и лишь потом голову, страдая от сознания собственной некрасивости в эту минуту, и, оглянувшись по сторонам, увидела только, что троллейбус уже упала, когда недоуменно попробовала задержать совсем близко. А человек в темной куртке, с краденой сумкой, канул в вечер, в пустую одноэтажную улицу, в недавно столь славный сентябрьский дождь...

Шофер ждал, пока Анна неловко войдет в салон и боязливо сядет на одиночное сиденье. Народу в троллейбусе было — человек шесть, не больше, и все они с одинаковым гадливым любопытством смотрели на девушку в измазанном и мокром до пояса пальто, с зонтиком, болтающимся на запястье, и с дрожащими губами. Глаза ее были хрустальны, они избегали взглядов пассажиров, точно ее мучил страшный стыд. Но от команды кондукторши: «За проезд!» — Анне отвернуться не удалось. Правая голая рука полезла в карман, в то время, как левая, саднящая, прижалась всей пятерней к стеклу, и вытащила маленький черненький кошелечек, тот самый, с двадцаткой, который она не успела положить в сумку. Кондукторша потянула ленту билетиков, но Анна замаячила больной рукой и, сморщившись, вынула из другого кармана студенческий с пестрым льготным проездным, точно пропуск в нормальную жизнь. Должностное лицо при исполнении оставило Анну с ее горестным изумлением и лихорадочной попыткой аутотренинга: «Кому какое дело до моего непрезентабельного вида и моих растрепанных чувств?! Пусть попробуют мне хоть что-нибудь сказать!..»

Человек в черной куртке расстегнул «молнию» на сумке, полез внутрь деловыми, привычными пальцами. Загрубелые подушечки нащупали на дне в беспорядке маленькую щетку для волос, шариковую ручку из пластика, зеркальце в кожаном футляре, мятый носовой платок, еще какие-то бумажки... В кармашке лежали пилочка для ногтей, календарик... С матерщиной он шагнул поближе к фонарю — родному брату того, с остановки, тоже нестойкому, тоже в колпаке... Под желтой лейкой света вывернул грязноватую, в крошках, прокладку наружу, безжалостно вывалив все девичье добро (да и девичье ли? Возмутительно бесполое! Ни помады, ни пудры, ни духов!) в провинциальную грязь. Кошелька не было. Сотового не было. Ключей не было — впрочем, по ключам он и не работал. Барахло слова доброго не стоило. Бумажки, зацепившиеся за руку, мешали.

Машинально, даже без любопытства развернул трубку бумаг и прочитал, запинаясь, удивленно:

— Льдом покрыты уснувшие ветки,
Грустно светят вдали фонари,
И во мне, как в промозглой беседке,
Свищет ветер декабрьский внутри...

А сверху, над стройным прямоугольником из восьми строчек, крупно напечатанное имя: Анна Ларцева. И больше ничего на листочке не было.

— Етить твою, стишки! ...! ...! ...-то! — сказал раздосадовано черный человек и рванул сверточек пополам. Стихи полетели в жирную плоскую лужу. От эдакого разочарования зверь, называемый ломкой, активнее завозился в его теле, причиняя жестокое беспокойство.

Неизвестный расшвырял носком ботинка фигню из сумки дуры по обочинам улочки, прошагал немного по кривоватой, без асфальта, тропе меж домами, умело бросил распотрошенную сумку через забор в чей-то мокрый палисадник, накинул капюшон, сунул руки в карманы — и повернул обратно к остановке.