Роман Богословский. Зачем ты пришла?

• Роман Богословский. Зачем ты пришла? — М.: Флюид ФриФлай, 2018. — 192 с.

Роман Богословский – писатель, публицист и музыкант, журналист портала «Свободная пресса» и журнала «Literratura». Автор книг «Театр морд» (повесть «Мешанина» и десять рассказов), первой авторизованной биография рок-группы «Агата Кристи» (в серии «Легенды нашего рока») и «Трубач у врат зари». Второй роман молодого прозаика Романа Богословского вышел в серии «Книжная полка Вадима Левенталя». Это история о любви-буре, любви-наказании, любви-беде. В разрушительном огне безудержного влечения сгорают два брака, судьбы главных героев и их родных. В этой любви мало «приятного», «милого» или «трогательного». Но зато именно такие любовные сюжеты запускают механизмы эпосов, вращают колеса истории и освещают вспышками смысла человеческую жизнь.

 

Зачем ты пришла?

Что за снега намели тебя? Спасаясь от треска каких морозов, вошла ты в банк тогда? От чего ты хотела сбежать, вступив в мою жизнь своим замшевым сапогом? Зачем смотрела на меня придирчиво-карими глазами, чему улыбалась? И почему улыбался в ответ я?

Ты пришла по воздуху, и все земное осталось там, за дверью. Жизнь была поставлена на сигнализацию. Тобой и только тобой.

Ты села в кресло напротив меня. Веселая хитрость и желание играть не давали тебе покоя, выводили на всякие пустяшные разговоры, и ты сама себе удивлялась. Ты цепляла меня словами, а пальчики твои, словно горсть рассыпанных драже, стучали по моему столу. И я наслаждался своим конфузом: что происходит, чего хотят эти пальчики с ноготками, покрытыми бордовым лаком? 

Ты говорила, я слушал не слова — дыхание. Ощущал твое движение на ощупь — шаг влево, шаг вправо, шаг прямо.

Когда ты шла прямо, я не мог больше оставаться прежним: щелкал мышкой по всем углам монитора просто так, чтобы жить. Листы и таблицы скакали взад-вперед, и ты существовала с ними в унисон: то смеялась, то подступала все ближе, глядя в глаза, наклоняясь ко мне. И грудь, обтянутая черным свитером, касалась карандаша на моем столе. И карандаш вздрагивал. Я отклонялся назад, пока позволяла спинка кресла. Мы с креслом ничего не понимали, оба. Оно протяжно пищало, а я все совал ручку себе меж бровей.

Я — банковский пиарщик, сижу в кабинете, ты пришла ко мне по работе, но почему постанывает кресло и зачем я тычу ручкой меж бровей? Давай подписывать договоры, давай выбирать лучшие рекламные места, давай... Но ты закидываешь ногу на ногу — и ручка чуть не протыкает мой третий глаз. Куда он смотрел, этот глаз, на что? Он все проморгал, близорукий.

Встречаются красивые женские ноги. Короткое платье, потом немножко ног в черных чулках, совсем чуть, лишь ободочек, затем сразу сапоги. Откуда подробности... ног? Почему я хочу видеть больше? Куда я смотрю, почему?

...Два оставшихся глаза вглядываются в мерцающий монитор, как бы говоря тебе — интереса никакого нет, не надейся. Но тебе уже пора в другие банки, автомобильные компании, строительные фирмы и бутики. Ты продавец наружной рекламы. И глаза твои отныне в наружном наблюдении за мной.

— А у вас что, в банке дресс-кода нет? Ты в джемпере и без галстука, рубашка не классическая...

— Я их обманул. Снимал по одной вещи в месяц: сначала пиджак, потом галстук. Через месяц уберу из-под джемпера и рубашку. Потом переоденусь в джинсы. В черные правильнее, типа под брюки. Изменения должны быть постепенными — тогда их не заметят.

Ты аккуратненько так засмеялась, я ответил улыбкой. И это был мой конец — я вляпался в начало. Подмышки взмокли, волосы на голове слиплись, задрожали, но ты не видела, ты уже уходила.

Через неделю ты пришла снова, и мы спустились на склад, где хранились рекламные баннеры. Я дол- жен был выдать их тебе. Склад и ты.

Склад и я.

Я понимал: ты неприятно удивишься — думает про баннеры, все не о том. Думает о работе этот длинноволосый. И мы ходили по баннерам, плакатам, листовкам, оставляя на них отпечатки моих ботинок и ямочки от твоих шпилек. Мы делали вид, что ищем нужные материалы, иногда касаясь друг друга пальцами. У тебя они были холодные, мои же горели — джемпер в тот день оказался слишком уж теплым. «Не уметь объясниться — что может быть хуже? Хотел стать птицей — да рожей — в лужу», — вспомнилась песня.

Объяснять на самом деле было нечего. Ты продаешь, я покупаю. Продаешь не свое, покупаю не на свои. Это и есть работа, да? Но что-то требовалось, определенно. Какое-то звено выпало, не его ли мы искали под плакатами про ипотеку? Какое-то дуновение, еле видимый призрак — он прятался, скользил по углам. Что может быть хуже...

— Послезавтра у меня освободятся еще две поверхности, обе в центре. Не хочешь?

— Не знаю, денег-то больше нет у банка пока. А можно взять сейчас, а оплатить в следующем месяце?

Все это было не то, и я зачем-то заговорил о музыке. Двое на складе рекламной продукции, и я вдруг о музыке. Как трудно передать всю свою жизнь в нескольких фразах, как тяжело объяснить, что музыкант делает на этом складе, в этом банке, в этом джемпере! Хотя.... У него же есть ребенок, которого надо кормить и одевать.

Ответ про ребенка тебе понравился. 

А меня все обволакивало. Я знал: мы не должны быть здесь. Оправдания про работу не работали. Все не так. Это уже не работа, хотя ничего не произошло, мы просто искали, искали, искали. Искали нужное, нащупывали, разматывая баннеры — тот или не тот? Не тот, он устарел, тут процентная ставка другая, это было в прошлом месяце. Может, этот? Нет- нет, такой кредит из линейки вообще убрали. А, так вот он, да? Цвет похож! Нет-нет-нет, этот напечатали с неверным адресом...

Ты вдруг села на корточки, приподнимая очередной баннер, и колени твои от неожиданности заходили ходуном, взбугрились. Какая непривычная худоба. Ты была вся как итальянка из моих снов — с черными волосами, в черном одеянии; ты сияла, улыбалась и не желала поскорее убраться из душного подвала, где нестерпимо воняло всякой химией, этими плакатами.

Ты рассказывала о том, что читала Свияша, я же, не зная, кто это такой, сказал, что читать — это скучно. Ты, усмехнувшись, спросила невпопад, а не приходило ли мне в голову все это отсюда украсть... Это? Отсюда? Зачем? Ты не унималась: чтобы накрывать теплицы. Но у меня нет и не было теплиц...

И глаза твои... нестерпимые, хрупкие, как капельки темного масла. Зрачки в них быстро разрастались. И я подумал, что всю эту химию можно просто продать тем, у кого есть теплицы — именно это ты имела в виду? Ты уже об этом не думала. Ты сказала, пойдем, посидим в моей машине, тут очень жарко. Машина на улице, там хорошо, свежо. Ну а баннеры? А баннеры потом.

Твоя маленькая черная машинка стала нам домом, рестораном, развлекательным центром и дискотекой. Какие только драмы в ней не разыгрывались, какие только решения не принимались! Но в первый раз попав в нее, я немного оробел. Не по- тому, что я такой робкий, а потому, что неясно — зачем и почему я в машине у тебя.

Ты включила музыку, и мы поехали по обледенелым дорогам без всякой цели. Я то и дело поскальзывался на фразах, машину твою тоже вело в разные стороны. Ты сидела чинно, глядя на вечерний город созревающим взглядом. А я рассматривал профиль. Так все прочерчено... Как нужно. Так все правильно... Как надо. Но это все не мое, это чье-то чужое. Вот покатаюсь — и все. И домой, целовать жену на пороге, стряхивать снег с шарфа.

Снова заговорили о музыке. Я сказал, что у тебя в машине звучит всякая дрянь. Открыл бардачок, копался в дисках без твоего разрешения. Ванесса Мэй. Первый альбом Земфиры. Какие-то романтические коллекции... Я решил записать тебе сборник настоящей музыки. Даже если я не буду больше мчать с тобой по вечернему городу, сборник все равно запишу. И подарю. Ты не была против. И ска- зала, что в далекий северный городок, откуда ты родом, часто приезжали рок-группы, но помнишь ты только концерт Юрия Лозы, который, согласно твоему едкому замечанию, уже тогда был рябой и страшный.

Я сидел гордый. А ты рулила, давила ножками на педали. Такая маленькая, взрослая, но все же девочка — и вдруг умело выруливает из сугробов. И показывает изящнейший средний палец с длинным ногтем огромным лысым мужикам в джипах. Зачем ты пришла? Что за пороша тебя намела?

— Останови, пожалуйста, у любого ларька, я пив- ка куплю.

— Хорошо. И мне купи.

Ты имела в виду томатный сок. Что за дикость — ты грызла сухарики, запивая их томатным соком! Я смеялся над этим, ты недоумевала — а что такого? Я предположил, что это, должно быть, довольно дурно на вкус. Но ты была невозмутима, и глаза твои вмещали все пространство вместе со мной. Ты в короткой курточке, юбочке, грызешь сухарики, запивая их томатным соком из трубочки. И все это, этот твой вид и этот хруст, обжигает меня, хрустят суставы мозга моего. 

Ты была так похожа на девственную шлюху с этими сухариками. Знаешь, кто такая девственная шлюха? Она еще молода и ни с кем не спала, но грудь ее вздымается, глаз искрится, ноги сходятся и расходятся при виде подходящей мужеской особи.

А голос твой рассказывал сквозь томатный хруст о трудностях профессии продавца рекламы.

Интересно, сколько у тебя таких вот знакомых, как я? Скольких ты катаешь по городу? Это и есть вся твоя жизнь? Катать нас в своей машинке? Вопрос был слишком бестактным, и я утопил его в глотке пива. Не мое дело. Покатаюсь — и домой.

Ты вырулила на мост, и я запел: «Томатный хруст. Тома-а-а-атный хруст» — на мотив «Вечернего звона». И ты сказала с шутливым уважением, что я смешной и не такой, как все.

Как это тревожно — меня везет на машине девушка. Почему не наоборот? Эй, успокойся, в тебе и так всего много, так много, что скоро повалится, польется через край, куда тебе еще девушек возить? Вообще тогда сверхчеловек какой-то будешь, так не бывает. Ты вот ей спой что-нибудь, расскажи о тайных обществах древности, поговори с ней о философии, покажи себя. А она пусть баранку крутит, смо- три, как выходит — всех мужиков сделала эта улыбчивая итальянка. 

Я хотел попросить тебя, чтобы близко к дому не подъезжала — соседи, жена. Ведь не поверят, что это такси, а ты в нем таксистка. Но с неба вдруг по- валило так, будто сотни небесных снеговиков вдруг разом опорожнили по огромной бочке снега, и я понял, что если даже жена выскочит сейчас в халате и подбежит к машинке вплотную, она ничего не поймет. И таксистку не увидит, и ее распутное такси тоже.

Я вышел.

Ты улыбнулась, дернула переключатель скоростей, обдала меня снегом из-под колес и уехала. А я еще долго курил, стряхивая на огромные снежные хлопья. И пепел медленно падал небольшими серыми бугорками.

— Что-то ты поздно, я уже звонить хотела. Мы только зашли, дочь твоя снежную бабу строила за домом.

— Посмотри, какой снег... Я гулял. Под ним и по нему.

Следующим утром я пришел в банк в джинсах и толстовке. Показалось, что уже пора. Коллеги в костюмах и галстуках, некоторые даже в тройках (даром что без дымящих сигар) оглядывали меня с восхищением и улыбкой. Еще бы! Им бы так! Особо наглые натуры подходили с вопросом — что, увольняешься? Нет, отвечал. Напротив, намерен попросить прибавку.

Начальница с подружками ела жареную курицу. Огромная тарелка курятины высилась в центре стола. Услышала, что я копаюсь в кармане в поисках сигарет, вознегодовала, что я никогда не зайду, не поем, не расскажу, как растет дочка, как отношения с женой, как мне работается. И правда — в этот раз я готов был зайти, ответить на все вопросы, улыбаться и даже отведать курицы, но испугался, что они увидят, как я одет. Одно дело — рабочий процесс. Когда все заняты бумагами, переговорами, телефонными звонками, можно и не заметить, в чем ходят сотрудники, но другое дело — кухня, шаговая доступность, разговор на отвлеченные темы...

— Простите, Анн Михалн, знаете же, что куриц не люблю. А ребенок — отлично. Вчера снежную бабу лепили за домом.

— Ровно в три часа ко мне с медиапланом. Принесешь всю разблядовку, распечатаешь. Будем вычеркивать ненужное.

Тогда она повычеркивала почти все, что я собирался купить у тебя на следующий месяц. Мне уже было плевать, заметит она джинсы или нет. Я стоял как пьяная пружина, покачиваясь над медиапланом, который она весь черкала жирным фломастером — утраченного было не вернуть, а остального из-за жирноты этой не разобрать.

Ведь я же обещал тебе. Я сказал — вопросов нет, все куплю. Давай центральные улицы, давай... Но Анна Михайловна, глядя на меня тускло, с неприязнью, сквозь маленькие свои очки, стыдила меня за расточительность, разбрызгивая капельки слюны. Спрашивала, неужели я не знаю, что в мире кризис, что итальянское руководство потратило почти весь рекламный бюджет аж четырех филиалов, чтобы поставить дорогие кресла в драматический театр, а я, такой легкомысленный, взял и не использовал этот инфоповод, не позвонил в СМИ, не договорился о публикациях. Но я договорился, а все публикации лежали у нее стопкой на столе. Она стала попле- вывать капельками покрупнее, говоря, что у нее нет времени просматривать какие-то там публикации, что ставка рефинансирования изменилась и теперь вообще все изменится, все мировое устройство, и далеко не только финансовое.

Ты приняла известие спокойно. Сказала, что продашь еще кому-нибудь. И меня впервые лягнуло под дых: еще кому-нибудь? А вдруг потом с этим вот кем-нибудь ты будешь кататься по городу, издавать томатный хруст, выруливать из сугробов?

Следующие полчаса я убеждал себя в том, что я один мужчина из всех твоих покупателей. Как только я убедил в этом не только себя, но и тебя — успокоился. И мы говорили о твоей семье, о муже, который тебе опостылел, но человек он хороший, о дочери, которая засунула себе в нос пуговицу, и пришлось вызывать врача.

Я рассматривал тебя всю и по кусочкам, в отдельности, а в голове сама собой нажалась кнопка «play», вывернулись все ручки громкости и зазвучала только одна мысль: как часто и с кем именно ты сидишь вот так вот в кабинете, а потом катаешься? Почему ты включилась, мысль?