Маргарита Арсеньева. Давно, на Ленинской-Дворянской

Ассортимент издательства «Геликон» украшают аннотации с пометкой «Дмитрий Быков рекомендует». Самый безотказный, но вместе с тем и взыскательный покровитель молодых авторов обратил внимание на роман Маргариты Арсеньевой, увидев в нем «одно из самых сильных свидетельств о российской жизни, появившихся в последние годы. Замаскированный под семейную хронику, страстный, точный, емкий рассказ о семье и стране, бунте и терпении».

В жестокой семье вырос Василий Дмитриевич. Поговаривали, что отец его забил свою первую жену. Второй тоже жилось несладко. Родили они, однако, шестерых детей. Пять сыновей, на каждого полагался земельный надел, семья считалась зажиточной.

Все были неистовые трудяги. Держали лошадей, это давало какой-то доход, небольшой, не такой, чтобы тратить на них корм. Но много было к лошадям любви, а когда, скажем, на масленицу мчались в санях, запряжённых рысаками, то и гордости.

Жили в большом татарском селе Семёновское. Только двадцать семей в нём было русских, и все Березины. По расхожей легенде какой-то помещик поменял их на породистых собак татарскому баю.

К учёбе тяги ни у кого не было, и выросли полуграмотными. Только Вася хотел учиться. Давали ему каравай хлеба, и он уезжал на неделю в село Кочки-Пожарки, где была школа.

Дальше этого забота об его образовании не пошла, и он пристроился помощником к Семаеву, волостному писарю.

Семаеву парнишка нравился, и тот ввел его в свой дом. Там-то и увидел Вася другой, отличный от их березинского, быт. Домашние говорили негромкими голосами, были приветливы друг с другом. Сдержанно, басовито били напольные часы. Имелся небольшой шкаф с книжками. И очень ему нравилось, что за чаем варенье раскладывали по розеточкам.

Как-то приехал он к своим, да в самый разгар ссоры. Остановился на пороге и неожиданно даже для себя самого сказал: «А у Семаевых никогда не лаются ». — «Неужто?!» — визгливо выкрикнула распалённая скандалом сестра. — И Вася ответил недавно услышанными словами: «Честное благородное!» Все заржали. Так появилось у Васи первое семейное прозвище — «честноблагородное».

Со временем и сам Василий Дмитриевич стал волостным писарем. А затем и секретарём волостного правления. И когда построил, наконец, в Сергаче дом, то не сказать чтобы большая комната величалась у него гостиной; широкими досками отгородили пенальчик, оклеили обоями, назвали спальной; сени так и назывались сенями, но длинное окошко в деревянную клетку считали итальянским.

В гостиной стоял резной буфет почти во всю стену. Между двумя окнами — высокое зеркало в чёрной витой раме; под опять же итальянским окошком на террасу — диванчик с резными спинкой и подлокотниками. Над ним часы с боем. Посредине стол на круглых ножках, а над столом — красавица лампа на цепях и с матовым абажуром. И за чаем — непременные розеточки для варенья.

Однажды во всю эту красоту вторгся старший брат Иван и стал требовать водки — душа горела.

— Да не держим мы водки, — отвечал Василий Дмитриевич.

— Ах ты, честноблагородное! — взревел Иван и бросился брата душить. Был Иван роста небольшого, но силищи недюжинной. Василий Дмитриевич еле сумел разжать его руки, да и то потому, что на Иване повисли жена Марусенька и случившаяся тут Анна Мягкова, соседка.

Ивана скрутили. Марусенька плакала, а Мягчиха разошлась:

— Ты на кой пёс сюда явился! Ходите все, объедаете брата! Как ни придёшь, кто-нибудь да жрёт! Он среди вас — чистый изумруд! Вот вы и пользуетесь! Чистый изумруд! — и удалилась.

Так появилось у Василия Дмитриевича второе прозвище.

На военную службу его долго не брали из-за зрения. Но в шестнадцатом всё-таки велено было явиться в Нижний. Со слезами проводили, стали ждать вестей. В строю новобранцев только один Василий Дмитриевич светил очками. Вдоль строя шёл какой-то чин со списком и зычно спрашивал каждого:

— Иванов! Хочешь служить?

— Рад стараться! — отвечали все как положено.

Дошёл до Василия Дмитриевича:

— Березин! Хочешь служить?

Василий Дмитриевич как-то неопределённо посмотрел на него и, так сказать, под влиянием минуты, негромким мягким своим голосом в ответ:

— Да что-то не хочется, ваше благородие...

Тот усмехнулся, двинулся дальше.

Только два дня длилась его служба. Прибежала Маруся к Мягчихе со своей несказанной радостью:

— Вернулся слепое моё счастье!

— Не было бы слепое, может и не на тебя бы набрело, — ввернула Мягчиха.

Знала Маруся, что соседка немного неравнодушна к Василию Дмитриевичу. Не рассердилась и не обиделась. Просто появилось у него ещё одно семейное прозвище, которое произносили только уста Марии Николаевны.

Она была дочкой священника Светлицкого. Дом их стоял на горе в селе Воскресенском. Уже нет давно этого дома, а название осталось — Светлицкая гора. Маруся окончила епархиальное училище и готовилась стать учительницей. Но прослышал о ней от своего товарища Василий Дмитриевич, был представлен и стал её навещать на только что купленном велосипеде — редкость в те времена. Двенадцать верст в один конец.

Дело кончилось венчанием. В дом молодым духовная родня Маруси даровала икону Вседержителя с раскрытой книгой и словами «Придите ко мне труждающиеся и обремененные, и аз упокою». Икона была в большом узорном окладе, покрытом сусальным золотом, со стеклянной дверкой. Её, конечно, повесили в передний угол. Были и светские подарки — ножная швейная машина «Зингер», обрамленная ящичками для рукоделия, и грамофон с набором пластинок.

Зажили счастливо. Нянюшка Груня, которая всю улицу пестовала, переходя из дома в дом, немного помогала и Марии Николаевне, когда родился первенец. И рассказывала всем: «Такая у них любовь трепетная, такая трепетная. Марусенька — Васенька, Васенька — Марусенька...»

Ну, а в революцию начала подбираться нищета. Дальше — больше. То двадцатые, то тридцатые...

— Что, Вася, наелся? — спрашивала Мария Николаевна.

— Как на Пасху, — неизменно отвечал Василий Дмитриевич. Куда уж там! Пятеро детей, их бы накормить.

По воскресеньям на сергаческий базар приезжала родня, и, зная, что Маруся в этот день печёт пироги, кто-нибудь из них непременно заходил в гости. Она угощала — как не угостить? Да ещё и с собой прихватывали — корзинку с яблоками, с вишней. А детям никто никогда не приносил никакого гостинца.

Приходила сестра Поленька. Была у неё манера всех называть «сладкий мой», «сладкая моя», «сладкие мои», за что и получила прозвище «сладкая Поленька», но и от неё гостинцев не дождёшься.

И опять Мягчиха не стерпела. Призвала Поленьку посовеститься.

— Чай, я не в частом быванье, — ответила та.

— Ты не в частом, другой не в частом, так каждое воскресенье кто-нибудь да разговляется. Марусе бы хоть маленько после трудов отудобеть, так нет, вы тут как тут...

Толку это не возымело.

Бывало, что приезжал и свёкр, сумрачный, с окладистой бородой. Невестке ни здравствуй, ни прощай, да и с сыном не особо беседовал. Внучат по именам не знал, был к ним совершенно равнодушен и внимания на них не обращал. Сидел, молча ел и спасибо за угощение не говорил. Свой земельный надел Василий Дмитриевич отдал брату Алексею. Уговорились, чтобы тот делился с ним частью урожая. И вот ребятишки играли на печке, открыли вьюшку и увидели там записку от Поленьки: «Алексей, спрячь хлеб, Вася собирается приехать».

Маруся плакала, пока не пришёл с работы Василий Дмитриевич. Он знал, что слёзы у жены близкие, и обычно успокаивал её шуткой. А тут и сам расстроился. Но сказал:

— Знаешь, Маруся, давай жить так: нет большой беды — и слава Богу.

В тот вечер, когда шёл он домой, нагнал его в проулке единственный на их Дворянской убеждённый большевик Капезин и шепнул:

— Василий Дмитриевич, за тобой собираются прийти. Я тебе ничего не говорил.

С этим и зашёл Василий Дмитриевич в дом. Записка да слёзы жены будто отвлекли его на этот вечер от капезинского предупреждения. А утром подумалось: «Да на что я им нужен!» И он продолжал жить как жил. А куда деваться.

Оказалось, что все-таки нужен. Через несколько дней произошла, можно сказать, хрестоматийная для тех времён история. Только легли спать — громкий стук. А у них как раз заночевала нянюшка Груня, лечила от простуды травяными настоями мальчишку. Она сразу сообразила: «Василь Дмитрич, это за тобой, спасайся!»

А он уж и сам слышит знакомый голос большевистского вожака Хромова, а с ним сообщники.

Нянюшка кричит:

— Сейчас, сейчас, лапти обую!..

А Василий Дмитриевич в окно и садами скрылся.

Нянюшка нарочно долго ковыляла, подавала голос, наконец открыла дверь: «Нет хозяина дома...» Ушли.

Прожил Василий Дмитриевич тихо дня три-четыре у брата в Семёновском и вернулся. Больше его не трогали.

А когда Алексея решили раскулачивать, тот в свою очередь у Васи пережидал, пока не минует лихо.

Всё же родные.

Родня Марии Николаевны жила подальше от Сергача, но все равно наезжали часто. Брат Леонид был дьяконом, волосы до плеч, волнистая борода, статный, голосище — иерихонская труба. После службы в соборе навещал сестру. Если было венчание, непременно докладывал, какой у невесты был нос:

— Неказистая пара сегодня. Разве это нос — пуговица!..

Или:

— О, сегодня невеста хороша — нос большой...

В общем, чем носовитей, тем красовитей. Народ всегда как-нибудь, да утешит.

Однажды невеста была с распухшим лиловым носом.

— Я уж подумал, не жених ли за что приложил. А Тишка-псаломщик сказал, что нет, что у неё от природы нос чекушкой, и кто-то ей посоветовал на ночь перед свадьбой прищемить его бельевой прищепкой, к утру дескать потоньше станет, покрасивей. Эта дурища так и сделала. Утром — результат на лице. И смех, и грех...

Леонид в Бога не верил и в дьяконы пошёл только по семейной традиции.

Как служителя культа его лишили права голоса. И странно, он стал сипеть, физически потерял голос. Хлопотал — не восстанавливали. Чуть ли не год сипел. А потом как-то явился и еще с порога гаркнул во весь свой бас: «Ну вот, сестра, восстановили!» Сразу и голос вернулся. Такое удивительное совпадение. Была у Марии Николаевны ещё сестра Евгения, полная ей противоположность: боевая, резкая, вспыльчивая. В молодости полюбила наездника барыни Чегодаевой, родители были против, так она взяла да и вышла замуж за кузнеца — маленького роста, неказистого, и всю жизнь им верховодила.

С детства Евгению звали Еня. А пересмешник Витька Зыков, живший напротив березинского дома, заглазно называл «тётя Еня без ж». Родила она пять сыновей, и все были у Березиных частыми гостями, а то и подбрасывала кого-нибудь из них Еня на время сестре, это в березинскую-то тесноту. Несмотря на разборчивость Василия Дмитриевича, дом его был самым открытым, самым «гудящим» на всей улице.

Бывало, приезжал друг детства Абдулла из Семёновского. В тюбетейке, в ичигах, а жена в шароварах, покрытая шёлковыми шалями, то нежно-кремового цвета, то в алых розах. Оба весёлые, с ворохом гостинцев и подарков для ребятишек. Любимицей у него был подросшая Люсенька. Что ни скажет, он сразу: «Бравильно, Люся, бравильно!» Она одна из всех осмеливалась поправлять его русский, и он тоненько смеялся: «Ай, Абдулла, ошибкам давал!».

Эти его перлы вошли в семейный обиход на годы и цитировались в подходящих случаях.

Летом гостей, к которым благоволил, Василий Дмитриевич усаживал пить чай на террасе, увитой хмелем. Вид с неё был захватывающий душу, словно вознаграждение за тесноту, которую приходилось терпеть в доме.

«Сергач-город, Сергач-город, Сергач-город на горе! Как увижу Сергач-город, не идут ноженьки мое», — так певали. Березинский дом стоял на самой верхней улице, а терраска ещё и на столбах. Поверх низких крыш взгляд простирался дальше, дальше, в простор неба, заливных лугов; то тут, то там блеснёт Пьяна... И так до тёмного лесного клина, из которого вдруг выползала торопливая гусеница — поезд. Шума не слышно — такая даль.

А в самые жаркие дни самовар приносили в сад. Знакомый плотник Кирилыч сделал стол со скамьями и врыл их в землю под вишнями, словно в беседке. Старались украсить бедную трудную жизнь как могли. И даже уборная-скворечник была увита благоухающей резедой. И тот же Кирилыч, выйдя из неё, объявил:

— Ну, так духовито у вас в нужнике, что забыл, зачем вошёл.

Росли башковитые дети, разрастался сад. Тяготы жизни стали привычными для Василия Дмитриевича и Марии Николаевны. Только бы детям выпала другая доля...