Мария Семпл. Куда ты пропала, Бернадетт?

В издательстве «Синдбад» выходит роман американской писательницы Марии Семпл, получивший одобрение известных писателей: Гиллиан Флинн, Кейт Аткинсон, Джонатана Франзена. «Куда ты пропала, Бернадетт?» — вопрос, который задают близкие исчезнувшей героини. И хотя окружающие привыкли к странностям Бернадетт (она почти не выходит из дому, не ухаживает за газоном, называет школьных мамашек не иначе как «мошкарой» и сорит деньгами), все уверены: ее больше нет в живых. Все, кроме пятнадцатилетней Би, которая в поисках мамы готова добраться до самого Южного полюса.

Для полноты картины скажу, что погода тем утром стояла просто адская: впервые с 11 сентября было остановлено паромное сообщение.

Мы с мамой позавтракали в ресторане, а потом, как всегда по субботам, заскочили на рынок. Мама ждала в машине, а я сбегала сначала в рыбные ряды за лососем, потом за сыром и напоследок — к мяснику за костями для собаки.

У меня тогда был период Abbey Road, потому что я прочла книгу о последних днях The Beatles. За завтраком я пересказывала ее маме. Например, что мешанина на второй стороне диска изначально задумывалась как отдельные песни. Уже в студии Пол решил слепить их в одно целое. Кстати, когда он писал Boy, you’re going to carry that weight, он точно знал, что происходит. Джон хотел, чтобы группа распалась, а Пол ему возражал. Boy, you’re going to carry that weight — это Пол обращается к Джону. «У нас неплохо получается вместе, — как бы говорит он. — Развал группы будет на твоей совести. Ты уверен, что готов с этим жить?» А заключительная инструментальная композиция, где битлы по очереди солируют на гитаре и где звучит единственное соло Ринго на ударных? Кажется, что это трагическое прощание с фанатами... Так и представляешь себе, как битлы в хипповской одежде играют эту последнюю часть альбома и смотрят друг на друга. Боже, думаешь ты, как же они, наверное, плакали. Ага. Все это Пол монтировал в студии, так что сентиментальность поддельная.

Между тем, когда мы добрались до паромной пристани, там собралась огромная очередь — она тянулась от погрузочной площадки под виадуком через всю Первую авеню. Никогда такой длинной не видела. Мама заглушила мотор и под проливным дождем пошла к кассе. Вернувшись, она рассказала, что ливневая канализация затопила паромную станцию на Бейнбридже. Три парома, битком набитые машинами, не могут причалить. Короче, полнейший хаос. Но паромы — такая штука: все, что ты можешь с ними сделать — это встать в очередь и не терять надежды.

— Когда вы выступаете? — спросила мама. — Не терпится на тебя посмотреть.

— Я не хочу, чтобы ты приходила.

А я-то надеялась, что она забыла. У мамы аж челюсть упала.

— Выступление будет для тебя слишком душещипательным, — объяснила я. — Ты умрешь от умиления.

— Но я мечтаю умереть от умиления! Обожаю это дело.

— Все равно не скажу.

— Ну ты и вредина.

Я поставила диск Abbey Road, который записала утром. Убедилась только, что задние динамики выключены, потому что сзади спал Пломбир.

Первая песня, конечно же, Come Together. Начинается с такого клевого странного «шшшуумп», а потом идут басы. А когда Джон запел Here come old flattop — с ума сойти, оказалось, мама знает ее наизусть! Не просто каждое слово, но каждую голосовую модуляцию. Она знала все эти all right, aww и yeaaaah. Все песни до единой! Когда дошло до Maxwell’s Silver Hammer, мама сказала: «Дурацкая песня. Детский лепет какой-то». А потом что сделала? Спела ее с начала до конца.

Я нажала на паузу.

— Откуда ты все это знаешь?

— Abbey Road? — Мама пожала плечами. — Понятия не имею. Его все знают. — И снова включила музыку.

А знаете, что случилось, когда началась Here Comes the Sun? Нет, солнце не засияло, зато мама просветлела, как будто солнце и правда выглянуло из-за туч. Помните, как звучат первые аккорды? Так, будто гитара Джорджа надеется на что-то. Мамин голос тоже был полон надежды. Во время гитарного соло она даже захлопала. Когда песня закончилась, она остановила диск.

— Ой, Би, — сказала она со слезами на глазах. — Эта песня напоминает мне о тебе.

— Мам!

— Хочу, чтобы ты знала, как мне иногда трудно все это выносить.

— Что выносить?

— Пошлость жизни. Но это не помешает мне отвезти тебя на Южный полюс.

— Мы не на Южный полюс едем!

— Я знаю. На Южном полюсе сто градусов мороза. Туда только ученые ездят. Я начала читать те книжки.

Я высвободила руку и включила музыку. Самое смешное вот что. Когда я нарезала диск, то не сняла галочку в меню, и iTunes по умолчанию оставил между песнями двухсекундные паузы. И вот началось то обалденное попурри, и мы с мамой спели You Never Give Me Your Money и Sun King, — ее, кстати, мама знает всю, и испанскую часть тоже, а ведь она по-испански не говорит, она французский учила.

А затем пошли двухсекундные дырки.

Если вам непонятно, насколько ужасно это раздражает, попробуйте подпевать Sun King. Под конец вы бормочете по-испански, уже готовясь насладиться Mean Mr. Mustard. Чем прекрасна концовка Sun King? Тем, что, с одной стороны, вы будто плывете по течению, а с другой — уже предвкушаете барабаны Ринго, которыми взрывается Mean Mr. Mustard. Но если ты забыл убрать галочку в iTunes, то звуки Sun King замолкают, и наступают...

ДВЕ СЕКУНДЫ СУРОВОЙ ЦИФРОВОЙ ТИШИНЫ.

А после Polythene Pam, только стихнет look out — бац! — ДЫРКА перед She Came in Through the Bathroom Window. Это пытка, серьезно. Мы с мамой выли в голос.

Наконец, диск закончился.

— Би, я тебя люблю, — сказала мама. — Я стараюсь. Иногда получается. Иногда нет.

Очередь на паром вообще не двигалась.

— Может, домой вернемся? — предложила я. Конечно, это был облом, потому что в Сиэтле Кеннеди не захочет у нас ночевать. Она боится нашего дома. Однажды она поклялась, что видела, как под ковром что-то шевелится. И как заорет: «Там что-то живое, там живое!» Я ей объяснила, что это просто ежевика растет сквозь пол. Но она была уверена, что там прячется призрак одной из стрейтгейтских учениц.

Мы с мамой взобрались на Холм королевы Анны. Она как-то сказала, что сплетение электропроводов над головой похоже на лестницу Иакова. Каждый раз, когда мы там проезжаем, я представляю себе, как запускаю растопыренные пальцы в эту паутину и играю в «колыбель для кошки».

Мы свернули на нашу дорожку и уже наполовину въехали в ворота, как увидели Одри Гриффин. Она двигалась в нашем направлении.

— Боже, — охнула мама. — У меня дежавю. Что еще ей надо?

— Поаккуратней там с ее ногами.

Это я так пошутила.

— Только не это! — сдавленно простонала мама и закрыла лицо руками.

— Что? — не поняла я. — Что это?

Одри Гриффин была без куртки и босая. Штаны до колена покрыты грязью. Грязь налипла и на волосы. Мама открыла дверцу, но мотор не заглушила. Не успела я вылезти, как Одри принялась истошно орать:

— Ваш склон только что сполз ко мне в дом!

У нас такой огромный двор, что газон заканчивается далеко внизу. Я не сразу поняла, о чем она.

— Во время приема в честь будущих родителей «Галерстрит»!

— Я понятия не имела... — Мамин голос дрожал.

— Не сомневаюсь, — сказала Одри. — Вы же абсолютно не участвуете в школьной жизни. Там были оба первых класса!

— Никто не пострадал? — спросила мама.

— Слава богу, нет! — Одри улыбнулась улыбкой безумицы. Мы с мамой обожаем таких людей и называем их «злобносчастливыми». Бенефис Одри стал лучшим образцом этого явления за всю историю наблюдений.

— Ну вот и хорошо. — Мама тяжело вздохнула. Было заметно, что она в первую очередь пытается убедить в этом себя.

— Хорошо?! — взвизгнула Одри. — Мой двор на шесть футов затоплен грязью! Выбиты окна! Погибли цветы, погибли деревья! А мой паркет?! А стиральная машина и сушка?! Их с мясом выворотило из стены!

Одри говорила все быстрее и уже начинала задыхаться. С каждым словом она все больше заводилась, и стрелка на счетчике счастливой злобы уверенно ползла вверх.

— Мангал разбит! Оконные шторы испорчены! Теплица уничтожена! Рассада погибла. Яблони, над которыми я билась двадцать пять лет, вырваны с корнем! Японские клены стерты с лица земли. Фамильные сортовые розы завалены мусором! Очаг, который я лично выкладывала плиткой, разбит!

Мама сжала губы, изо всех сил сдерживая улыбку. Мне пришлось уставиться на свои ботинки, чтобы не прыснуть. Но внезапно нам стало не до смеха.

— Я уже не говорю про знак! — прорычала Одри.

Мама сникла.

— Знак? — едва слышно выдавила она.

— Какой знак? — вмешалась я.

— Кем надо быть, чтобы повесить такой знак?! — Я сниму его сегодня же, — сказала мама. — Какой знак? — повторила я. — Об этом ваша грязь уже позаботилась, — огрызнулась Одри. Только сейчас, когда она буквально вонзилась в нас взглядом, я обратила внимание, какие зеленые у нее глаза. — Я за все заплачу, — пообещала мама.

Мама — она такая: мелкие неприятности выводят ее из себя, зато кризисные ситуации заставляют мобилизоваться. Если официант, вопреки троекратному напоминанию, так и не принес ей воды, если она забыла темные очки, а тут, как назло, выглянуло солнце — берегитесь! Но когда приходит настоящая беда, мама хранит олимпийское спокойствие. Наверно, научилась этому за те годы, что безвылазно провела со мной в больнице. Я что хочу сказать: если все плохо, то мама — незаменимый член команды. Но, похоже, Одри Гриффин ее спокойствие только раззадорило.

— Вас только это интересует? Деньги? — Глаза Одри метали громы и молнии. — Сидите себе в огромном доме на горе, смотрите на нас сверху вниз и знай себе чеки строчите! А вниз к нам, грешным, спуститься — что вы, это ниже вашего достоинства!

— Вы, очевидно, сильно расстроены, — сказала мама. —  Вспомните, пожалуйста, что все работы на склоне проводились по вашему настоянию. Я наняла вашего работника, и он все сделал к назначенному вами сроку.

— А вы, выходит, совсем ни при чем? — закудахтала Одри. — Хорошо устроились! Ну а знак? Знак тоже я заставила вас повесить?

— Какой знак? — Мне не нравилось, что они все время говорят про какой-то знак.

Мама повернулась ко мне.

— Би, я сделала глупость. Потом расскажу.

— Бедное дитя! — прошипела Одри. — После всего, что ей пришлось пережить...

— Что-о-о?! — вскинулась я.

— Я приношу вам свои извинения за знак, — с нажимом сказала мама. — Я сделала это сгоряча в тот день, когда застала вас и вашего садовника у себя на лужайке.

— Так, по-вашему, это я во всем виновата? Восхитительно!

Похоже, стрелка ее прибора миновала красную черту и поползла дальше, в область неизведанного, куда еще не рисковала заглядывать ни одна злобносчастливая душа. Мне стало страшно.

— Я не снимаю с себя вины, — ответила мама.

— Просто хочу отметить, что сегодняшние события произошли не сами по себе.

— Так вы что же, считаете, что пригласить работника с целью оценки работ по благоустройству, предписанных городским кодексом, — это то же самое, что вывесить щит, напугать до полусмерти малышей из двух классов, поставить под угрозу набор в «Галер-стрит» и разрушить мой дом?

— Знак появился не просто так. И вам это известно.

— Ваааауууу, — взвыла Одри, растягивая звуки так, словно пустила их вверх-вниз по американским горкам. Ее голос сочился такой ненавистью и безумием, что, казалось, мог пронзить вас насквозь. У меня заколотилось сердце.

— Оч-чень интересно... — теперь Одри шипела. —  Значит, вы думаете, что повесить над моим домом щит с клеветнической надписью — это адекватная реакция на производство оценки работ по благоустройству?! — произнося эту фразу, она тыкала пальцем по сторонам. — Кажется, я вас поняла.

— Это гипертрофированная реакция, — спокойно произнесла мама. — Не забывайте, что вы нарушили границы частной собственности.

— Да вы с ума сошли! — взорвалась Одри. Глаза ее бешено метались туда-сюда. — Боже мой! А я-то все пыталась понять, в чем дело. Но теперь, кажется, поняла! — Она напустила на лицо выражение изумленной идиотки и часто-часто захлопала в ладоши.

— Одри. Не забывайте, что именно вы начали эту игру.

— Я? Я не играю ни в какие игры!

— А кто заставил Гвен Гудиер разослать письмо про то, как я переехала вам ногу? Это что, по-вашему?

— Ох, Бернадетт, — печально покачала головой Одри. — Вам надо избавляться от паранойи. Если бы вы больше общались с людьми, то поняли бы, что мы — вовсе не свора чудовищ, которые спят и видят, как бы вас схватить. — И она выставила вперед руки со скрюченными пальцами.

— Думаю, мы закончили, — сказала мама. — Приношу извинения за знак. Это идиотская ошибка, и я готова понести за нее полную ответственность — как финансовую, так и моральную. В том числе перед Гвен Гудиер и «Галер-стрит».

Она отвернулась, обошла машину спереди и уже открыла дверцу, но тут Одри Гриффин, как оживший киношный монстр, снова выросла перед ней.

— Би ни за что не приняли бы в «Галер-стрит», если бы знали, что она — ваша дочь. Спросите Гвен. Никто не знал, что вы — та самая семейка из Лос-Анджелеса! Подумаешь, купили домину на самом лучшем участке и думают, что им все позволено! Вы хоть знаете, где мы сейчас стоим? В четырех милях от дома, где выросли я, моя мать и моя бабка!

— Охотно верю.

— Мой прапрадед был охотником на Аляске. Прапрадед Уоррена покупал у него пушнину. А вы заявились с мешком майкрософтовских денег и надеетесь стать здесь своими. Но вы — чужаки. И своими никогда не станете.

— Аминь.

— Все родители вас на дух не выносят, Бернадетт. Вы знаете, что на День благодарения мы всем классом ездили на остров Уидби, а вас и Би не позвали? Правда, я слышала, вы чудесно отметили праздник в «Дэниелс Бройлере»!

У меня перехватило дыхание, как будто Одри Гриффин нанесла мне удар в солнечное сплетение. Я схватилась за машину, чтобы не упасть.

— Ну все, Одри. — Мама сделала несколько шагов в ее сторону. — Пошла вон отсюда.

— Прекрасно! Грубость при ребенке. Надеюсь, вам стало легче.

— Повторяю. Пошла вон, Одри. И не втягивай в это Би.

— Мы любим Би. Она отлично учится, она чудесная девочка. Это доказывает, что дети психологически очень устойчивы, раз, несмотря ни на что, она выросла такая хорошая. Будь она моей дочерью — и то же самое скажет любая мать из нашего класса, — я бы никогда не отправила ее в школу-пансион.

Я наконец смогла набрать в грудь достаточно воздуха:

— Я сама хочу в школу-пансион!

— Конечно, хочешь, — с жалостью в голосе сказала Одри.

— И это была моя идея! — заорала я в ярости. — Я вам уже говорила!

— Не надо, Би. Оно того не стоит, — сказала мама. На меня она даже не смотрела, просто протянула руку в мою сторону.

— Конечно, твоя, детка, — сказала мне Одри, не сводя глаз с мамы. — Конечно, ты хочешь уехать. Кто бы на твоем месте не захотел.

— Не смейте так со мной говорить! — проорала я. —  Вы меня не знаете!

Я насквозь промокла, мотор машины все это время работал вхолостую, расходуя бензин, обе двери были открыты, так что дождь заливал кожаные сиденья, к тому же мы встали точно в воротах, а они все время пытались закрыться и тут же разъезжались обратно. Я боялась, что двигатель перегреется, а Пломбир просто сидел сзади с глупым видом, разинув пасть и вывалив язык, будто не понимал, что мы нуждаемся в защите. И надо всем этим разносилась песня Here Comes the Sun, которая, как утверждает мама, напоминает ей обо мне. Я поняла, что больше никогда не смогу слушать Abbey Road.

— Господи, Би, что случилось? — Мама поняла, что со мной что-то не так. — Сердце?

Я оттолкнула маму и ударила Одри по мокрому лицу. Я знаю, что так нельзя. Но я больше не могла!

— Я молюсь за тебя, — сказала Одри.

— За себя помолитесь, — рявкнула я. — И вы, и остальные мамаши не стоите мизинца моей мамы. Это вас все ненавидят. Ваш Кайл — малолетний преступник, мало того что двоечник, еще и в спорте круглый ноль. Если кто с ним и тусуется, то только потому, что он распространяет наркоту, да еще вас передразнивает. А муж у вас — алкоголик, его три раза ловили за рулем пьяным вдрызг, но ему все сходит с рук, потому что он водит дружбу с судьей. А вас одно волнует: чтобы никто ничего не узнал. Но поздно: Кайл про вас всей школе рассказывает.

— Я христианка, я тебя прощаю, — быстро сказала Одри.

— Я вас умоляю. После того, что вы тут наговорили моей маме. Христианка!

Я залезла в машину, захлопнула дверь, выключила Abbey Road и заплакала. Я сидела в луже, но мне было все равно. Мне было очень страшно. Но не из-за знака, и не из-за этого дурацкого оползня, и уж, конечно, не потому, что нас с мамой не позвали на идиотский остров Уидби, — нам сто лет не нужны никакие поездки в компании этих дуболомов. Я испугалась потому, что сразу поняла: теперь все изменится.

Мама села рядом и закрыла дверь.

— Ты суперкрута, — сказала она. — Ты это знаешь?

— Я ее ненавижу.

Я не стала говорить вслух (потому что было незачем, потому что это подразумевалось само собой, хотя и непонятно почему: ведь раньше у нас не было от него секретов), что папе мы ничего не скажем.

После той безобразной сцены мама изменилась. Случай в аптеке тут ни при чем: она вышла из аптеки совершенно нормальной; мы же пели с ней в машине под Abbey Road. Мне плевать, что говорят папа, врачи, полиция и кто угодно. Во всем виноват скандал, который устроила маме Одри Гриффин. А если не верите мне, то вот, прочтите.

От кого: Бернадетт Фокс
Кому: Манджула Капур

Никто не скажет, что я не пыталась. Но я просто не в силах этого вынести. Я не могу ехать в Антарктиду. Как это все отменить, я не представляю. Но я в нас верю, Манджула. Вместе мы можем все.