Олег Постнов. Антиквар

• «Лениздат», 2012
• Жизнь героя повести — собирателя антиквариата, ценителя штучных вещей, не подлежащих тиражированию, — казалось бы, скучна на внешние события. Но стоит подсмотреть приливы его внутренних переживаний и страстей, как все вокруг приходит в странное движение. Есть у героя тайна, запретное влечение, произошедший двадцать лет назад эксцесс, который, казалось, и сам он рад забыть, но случай все меняет, и прошлое накатывает такой волной, что не выдерживает здравомыслие. Нашло ли наказание преступника? Рассудок посрамлен.

---

— Они не приедут, — сказал Николинька.

Всем своим грузным и жирным телом он развалился на складном стульчике, и тот кряхтел под ним. Отец промолчал. Он тоже сидел на складном стульчике, но в светло-бежевой летней паре он выглядел небольшим и ладным рядом с своим переростком сыном. Сыну еще не было пятнадцати лет. Несмотря на вечерний час, оба ждали к себе гостей. Отец был молодой, преуспевающий адвокат из столицы. «Вдовый», — как он любил о себе говорить, хотя это была неправда. Он был разведен, и развод прошел бурно. В душе он дивился тому, что вот у него был сын, такой огромный, нескладный, «сущий Безухов», но зато сильный и странно умный — где-то там, в своей математике. Кто возится с цифрами, те, по его убеждению, были все «мешки». Но сыном он гордился. Он гордился тоже своим положением — он слыл в кругу друзей либералом, едва не «правозащитником» — разумеется, в меру. Тут он был начеку. А вообще ему нравилось то, что он был здоров, подвижен; что он мог провести отпуск с сыном, и не где-то, а здесь, на казенной престижной даче (бывшем особняке с дубовой лестницей и каминным залом). Ему нравилось, что к нему в гости ехал друг, академик, великий умник и весельчак, с которым он на ты — вопреки разнице лет. И что хоть, правда, тот лишь просился заночевать — он вез в санаторий дочку и сам вел машину, — но зато, когда детей отправят наверх, можно будет сесть с ним здесь, на веранде, под южным небом, в версте от моря, и выпить вывезенную прошлым годом из Брюсселя бутыль. Это будет славно. Ночь тепла. Простые радости смертных нужно ценить. Тем более раз они — реальность (как у него), а не мечта. Он лишь жалел о том, что уехала Зоя (его подруга). Ею он тоже был горд. Она прошла весь путь от его секретарши («секретутки», как она говорила с хрипотцой) до почти легальной его жены, и теперь он тишком думал о браке с ней. Ее юность — двадцать два — его возбуждала. Он покосился на сына.

— Они приедут, — авторитетно сказалон.— Не в поле же им ночевать!

— Когда? Когда? — спросил сын. Он дернул очки. Порой он сдваивал вот так слова, а зачем ему это было нужно, отец не мог взять в толк. Сын не вкладывал в это никаких чувств. И вообще на чужой слух говорил он, надо думать, странно. Но это было лишь полбеды. Он мог, к примеру (отец замечал), хмуриться и улыбаться разом. И трудно было решить, что тут ждать: крах мечты или триумф удачи. Отец пока смотрел на все сквозь пальцы. В школе Николинька блистал.

— Если ты хочешь спать, — сказал теперь отец строго (игра, которую оба знали), — то тогда марш в постель. Пообщаетесь завтра.

Он имел в виду Лику, дочь академика; с нею Николинька был дружен в детстве. Теперь он был волен поступать, как хотел. Он захотел так:

— Правильно! — сказал он. Вскочил на ноги и опрокинул стул. Рукой при этом он хлопнул (случайно) о край стола, тоже плетеного, складного, но с грозно-помпезной лампой в центре. Лампа качнулась. — Я пойду спать, — сообщил он. — Ну-у, может быть, еще почитаю что-нибудь, пока не усну.

Это все он протянул и промямлил как-то на «у» — тоже его манера. Но отец уже не обратил на это внимания. Стул остался лежать.

Николинька удалился. Без него отец позволил себе сигарету: воспитательный трюк, где питомец — он сам. Ибо вряд ли, конечно, сын переймет его грех. Они не похожи с сыном. Прошло с полчаса. В гуще сада мелькнули фары. Потом тени затолкались у стен: подходила машина. Отец живо встал, выправил галстук и, бодро отмахивая готовой к пожатью рукой, двинулся прочь с веранды, вниз, навстречу гостям. Была как раз полночь.

...Николинька вздрогнул и открыл глаза. Но тотчас снова их быстро закрыл и даже загородился ладошкой: у самых его глаз горел огонь.

— Что это? Это не надо, не надо, — забормотал он, садясь в постели и силясь отстранить другой рукой то, что могло быть там, за огнем. При этом он хотел еще как-нибудь не ожечься.

Сейчас же вновь все стало темно, а под пальцы ему вплыл запах спичечной серы.

— Ты что орешь? — раздался шепот вблизи его уха. — Это я, Лика. Ты, чего доброго, всех их разбудишь. Они только что улеглись. Меня к тебе сунули... Ну да ты так сопел, что мне стало забавно. Ну? Ты проснулся?

— Проснулся, — сказал Николинька кротко. — А вы? Вы приехали, да?

Он теперь широко улыбался во тьме и моргал глазами. Где-то на тумбочке, рядом с ним, он помнил, были его очки.

— Птенец догадлив, — заметил голос ехидно. — Погоди. — Голос отдалился. — У меня здесь свеча, я только не знаю, куда бы ее... Ах, черт! — Стало слышно, как что-то шлепнулось и покатилось по полу. — Ну вот, — сказал голос обиженно,— разобьется к чертям, потом клей...

Раздался шорох, и огонь вспыхнул уже возле стола. Тьма заплясала в углах, потом ровное пламя огарка озарило комнату. Николинька огляделся. У стены напротив, в углу, была разобрана как постель их складная койка (род кресла-кровати), укрытая простыней, но с одеялом, сбитым в изножье. Тут же был чемодан, дамская сумочка, а у стола, боком к свету, стояла юная, совсем не знакомая ему особа и, чуть улыбаясь, смотрела прямо ему в глаза. Его конфуз, как видно, ее смешил. Кое-как он нашел очки и надел их на нос. Мир стал резче, но не понятней.

— Хорош, — сказала особа, поправляя лямочку тонкой ночнушки. — Целый медведь.

Она улыбнулась шире, показав зубы. Николинька заморгал.

— Что? Не нравлюсь? — спросила она, следя за его взглядом.

— Нет, нет, это не так, так это сказать нельзя, отнюдь, отнюдь нет! — забормотал он, вертя головой.

— Почему нельзя? — спросила она.

— Вы не такая, нет, вы... э...

— А какая?

— Э... вы... вы очень взрослая! — выпалил вдруг он.

Улыбка ее тотчас исчезла.

— Только посмей еще раз,—начала она грозно, — сказать мне когда-нибудь вы, паршивец! Я тебя на год старше и в матери тебе не гожусь. Эй, чего испугался? — (Николинька трепетал).— Это же я, Лика. Ты что, совсем меня позабыл?

Это уже было ничуть не страшно, а вполне дружелюбно и мило.

— Нет, я помню, — сказал он неловко.

— Врешь. А как мы в «домики» играли? Нас еще папа гонял — забыл?

Николинька опять во весь рот улыбнулся.

— Ага! это помнишь. И то хорошо. — Лика прошлась по комнате, но тут же вернулась к столу. — Свечка какая-то... пизанская. Сейчас ляпнется, эх... У тебя нет тут часом подсвечника? Или блюдца, а?

— Блюдце, да, есть, сейчас, я достану. — Николинька стал выбираться вон из постели.

— Ого! — удивилась Лика, рассматривая его широкую жирную грудь и жирные ноги (он спал без майки, в трусах). — Точный медведь.

Он опять застеснялся. Вопреки своей силе, он держал под подозрением свою плоть. Она казалась ему порочной, логически несовершенной (в логике он знал толк). Его желания — самые мирные, скажем, куда-либо сесть или пойти, — выполнялись ею всегда на свой лад, довольно небрежно. Ему приходилось смирять ее. В ней к тому же, он знал, жила еще своя воля, как правило, злая: что-нибудь сдвинуть, разбить. Он ее тоже сдерживал, как умел.

На сей раз, впрочем, все прошло гладко. Комод — гулкий и тряский (пустой), обнаружил на дне ящика пачку газет, а под ними, действительно, блюдце. В него раньше сыпали нафталин. Николинька вынул его оттуда и стер пыль.

— Отлично, — сказала Лика. Она опрокинула на бок свечу, испачкав край копотью, потом закрепила ее и вдруг обернулась. — Постой, — сказала она, — ты, может быть, спать хочешь? Ты скажи.

Он в это время как раз взял со стула рубашку, закинул за спину воротник и, тыча кулаком, искал рукав. В спальне, впрочем, было тепло: южной неги хватало на ночь.

— Нет, я не хочу, — сказал он. — Я предпочитаю не спать.

— Ах, предпочитаешь! — Она расхохоталась. — Хорошо же. Мы тогда прошепчемся до утра. Ну? Как ты живешь? — Она села на край кушетки и закинула ногу на ногу, обхватив рукой голое коленце.— Рассказывай,— велела она.

Он в затруднении замер — прямо посреди спальни.

— Ну и ладно,— кивнула Лика.— Я и так знаю.

— Откуда?

— А вот. Я только одно не пойму, — она ткнула пальцем в сторону тумбочки, — как ты спишь при таких часах?

На тумбочке точно стоял исполинский будильник, собранный как-то Николинькой из часового конструктора. Корпус просвечивал, давая видеть весь механизм. Тикал будильник действительно громко.

Николинька пожал плечом.

— Я, наверно, привык, — сказал он. —Да? Гм. А мне мешало. И к тому же жара. Я вообще часы не люблю, — призналась Лика. — Особенно электронные. Но главное то, что они врут.

— Кто, часы? — удивился Николинька. — Эти нет. То есть чуть-чуть. А как раз электронные можно выставить так, что они совпадут с эталоном до долей секунды.

— Ты не понял. — Лика поморщилась. — Не в этом дело. Они не так врут. Они врут о времени, понимаешь? В целом.

— Как это — о времени?

— Вот так. Они его представляют, словно машину. А время — ничуть не машина, оно везде разное и у всех. Для него нету правил... Ну да это всё вздор. Мне просто смешно глядеть, как все верят часам. А ведь у каждого свой час, и выставлен он совсем не по эталону. Вот у меня, например, нынче ночь. Но не для сна. Значит, это вовсе не ночь, правильно? Это темный день с черным небом. А в детстве было совсем другое. Мне казалось, что время — как паутина, во все стороны, словно сеть. Но я про это потом расскажу. Потому что... О! — Она вдруг схватилась за сумочку. — У меня же есть карты. Я тебе сейчас погадаю... Где они? — Чемодан упал, сумка плюхнулась на подушку. — А, вот. Тебе кто-нибудь гадал раньше? Нет?

Николинька с сомнением глядел на нее.

— Разве это бывает нужно? — спросил он затем.

— Как так?

— Это ведь принцип случайных чисел. По ним нельзя ничего узнать.

Брови ее скакнули вверх.

— Да ну? — Она щелкнула языком. — Э, да ведь папа говорил мне, что ты теперь вундеркинд. Вот оно что! А не похож.

— Нет, нет, какой я вундеркинд... Нет. — Он даже зарделся.

— Верно. Никакой не вундеркинд, а медведь. Надевай рубаху, иди сюда, сядь тут и гляди. Увидим, что тебе выпадет. — Она стасовала колоду. — Подушку подвинь. Так. А теперь... Ну-у-у!.. — протянула она разочарованно, рассматривая расклад. — Все дамы ушли. Только пиковая и с ней десятка. И то спасибо. А! Ну это просто тебе везет. Со мной. Это конечно. Всё чушь! — Она быстро смешала карты. — Ни дороги, ни ран, ни любви, ни хлопот. Одно письмо с тайной. Что же ты, милый? Совсем не живой, а?

— Я очень живой, — не согласился Николинька.

— Да? Увидим. — Она спрятала карты. — Что ты умеешь делать? — Тон ее был строг.

— Как? В каком смысле? — Он опять струхнул.

— Ну, рисовать. Или петь. Или ос ловить. Вообще что?

Он молчал. Он смутно представил себе, как бы он ловил ос.

— То-то, — сказала Лика. — Ну а стихи? — Что — стихи?

— Стихи ты писал когда-нибудь?

— Нет... — Он мотнул головой.

— А никому не расскажешь?

— Что, что? Что не расскажу? — Он уже волновался и заерзал на месте.

— То, что я покажу сейчас.

— Нет. Не расскажу. То есть я никому ничего не рассказываю, вообще никогда, а стихи не писал потому, что не пробовал, и я думаю поэтому, что не умею, — выпалил он одним махом. Потом глотнул и перевел дух.

— Ясно, — сказала Лика. — Но все-таки поклянись. Клясться-то ты умеешь?

— Нет. Никогда не...

— ...пробовал, да? Сейчас попробуешь. Стань на колени.

Он неуверенно улыбнулся.

— На колени? Зачем? Зачем вставать? — спросил он.

— Ну ты зануда! — Лика возмутилась. — Чтобы клясться, зачем еще!

Было похоже, она не шутит. Он сполз с кушетки, задрав простыню, и встал на пол возле нее, расставив колени почему-то как мог широко. Странно, но от этого вид его стал почти грозен, улыбка исчезла, и он глядел вверх исподлобья. Смущение перешло в нем грань, за которой он чувствовал скорее досаду. Лика была довольна.

— Вот так, — сказала она. — Бедный рыцарь. Теперь повторяй: «Клянусь звездою и змеею...» Ну?

— «Клянусь звездою и змеею», — повторил он, слегка запнувшись.

— Так. «От тьмы до утренней зари...»

Он повторил.

— Отлично. «Все, что увижу, — все сокрою в моей душе...»

— «...в моей душе...»

— «Замри! Замри!» — взвизгнула вдруг

Лика и повалилась с хохотом на кровать. — Ну? Замирай же!

— Как? А как это? А? как? — спрашивал он, тоже уже опять смеясь чуть не в голос.

— А так.

Она села, лицо ее стало мертвым, и страшно блеснули вдруг опустевшие глаза. Николинька смолк, глядя на нее с пола.

— Теперь помни, — сказала она, вздохнув. — Ты дал клятву. Подними чемодан.

Мало что понимая, он поднял чемодан вровень с грудью, и она опять засмеялась:

— Да нет, сюда, не на воздух. Мне открыть его надо.

Он молча повиновался. Чемодан был открыт, Лика вынула узкую папку, а из нее плотный темный лист.

— На, читай, — сказала она. — Только молча. Тут девиз, это к сердцу. Запомни его.

Николинька принял лист не вставая и увидел мелкие четкие буквы в центре. Они составлялись в строфу. Светлый квадрат был обведен каймой с черно-белым густым орнаментом — бурлеск в духе Бердслея.

Он прочел:

Держи копье рукою крепкой,

Чтоб дрогнул враг перед тобой,

И кубок пей отравы терпкой,

Ведь смерть как жизнь, и пир как бой!

Внизу был нарисован герб: фиал с мордой льва и андреевский крест из пики и алебарды. Он хотел что-то спросить, однако осекся. Лика подняла палец. Она словно слушала что- то. Прошел миг, другой. Потом она дернула челкой и резко спросила:

— Красивые стихи?

— Да. — Он кивнул. — Они интересные.

Я думаю, что...

— Довольно о них. А герб?

— Да... — Он растерянно заморгал.

— Черт с ним. А я?

— Что?

— Я — красивая?

Она без улыбки следила за тем, как он, открыв рот, молча взирал на нее. Потом снова схватила сумочку (съехавшую уже было куда-то в щель у стены), порылась в кармашке и дала ему на ладонь темный твердый предмет: зеркало. Но это было не просто зеркало. К тыльной его стороне, за четыре угла было прочно приклеено нечто вроде таблички размером с карту.

— Вот, гляди еще, — велела Лика.

Воск натек, окружив фитиль, и свет в спальне убыл. Николинька, взяв зеркало, склонился к огню. Рисунок изображал нагую девицу в распутной позе. Белизну тела подчеркивал черный с блестками фон. Но стиль бурлеска тут пасовал и как бы стушевывался от реальности изображенного. Тело было живым, с точно выбранной игрой теней.

— Хороша? — спросила она.

— А... э... ну да. Да, — промямлил Николинька, спешно возвращая ей карту.

— Похожа я на нее? — Она вновь вперилась в него взглядом.

Но он совсем потерялся, косил вниз и уже не мог избавиться от дурной улыбки.

— Э... ну-у...

— Похожа или нет?

— Ну, я не знаю.

— Эх ты! Ты должен был сказать, что очень похожа.

— Почему? — спросил он наивно, подняв взгляд и поправляя очки.

— Потому что тогда это вышел бы комплимент, — объяснила Лика. — А дамам нужно говорить комплименты. Особенно ночью. Ладно, вот что: мне здесь надоело. Пошли вниз. Я хочу поглядеть на ваш зал.