Ваэль Гоним. Революция 2.0

• «Лениздат», 2012
• «Если на улицу выйдут сто тысяч — нас никто не сможет остановить!»
  Про автора этих слов и книги «Революция 2.0», человека по имени Ваэль Гоним — IT-инженера, директора по маркетингу компании «Google» на Ближнем Востоке и в Северной Африке, — весь мир неожиданно узнал в 2011 году, когда журнал «TIME» поставил его на первую строчку в ежегодном рейтинге самых влиятельных людей на планете.
  Летом 2010 года созданная Ваэлем Гонимом страница в «Фейсбуке» стала своеобразным местом встречи зарождающегося в Египте оппозиционного движения. В первый день ее посетило чуть более десяти человек. Всего шесть месяцев спустя от имени трехсот пятидесяти тысяч подписчиков эта страница призвала к восстанию — народной революции против несправедливости, безработицы, коррупции и пыток. 25 января 2011 года восстание началось. 11 февраля 2011 года власть диктатора была свергнута.
  «Революция 2.0», одна из самых ожидаемых книг 2012 года по версии журнала «Афиша», рассказывает историю Гонима — путь, пройденный им от обычного человека, недовольного ситуа цией в стра не, до предводителя революции. От компьютерной клавиатуры к тюремной камере, от одиноких постов в «Фейсбуке» до пронзительного телеинтервью, тронувшего миллионы людей. Но не только об этом.
  Как написал в предисловии к российскому изданию журналист Юрий Сапрыкин: «Читая книгу Ваэля Гонима, трудно отделаться от ощущения, что эта книга не только про Египет — что-то подобное происходит буквально на наших глазах, а иногда — и непосредственно с нами».
  Точнее не скажешь.
• Перевод с английского Т. Даниловой
• Купить книгу на Озоне

— Привет, Ваэль. Чего это ты задал нам работенку? Отчего скандал?

Так, вяло улыбнувшись, поприветствовал меня капитан Рафат. В его кабинете работал кондиционер. Здесь сидели еще три следователя. Официальность помещения слегка скрашивало множество книг, среди которых были и религиозные. Госбезопасность делала вид, будто ничего не имеет против веры.

Я посмотрел на него, улыбнулся и спокойно ответил:

— Я вообще не скандалю. Это вы, ребята, скандалите, и я понятия не имею почему. Рад, что вы меня пригласили, — хотелось бы разобраться кое в чем. Как ни приеду в Египет, всякий раз мое имя в списке контроля, мой паспорт перекидывают Госбезопасности, а меня самого — в сторонку для досмотра с полным обыском багажа.

Проблемы начались в декабре 2001 года, когда я спустя три месяца после 11 сентября возвращался из США. Забирая багаж, я услышал свое имя по репродуктору. Меня просили срочно вернуться на паспортный контроль. Там какой-то человек назвал мое имя; я подошел. Он взял мой паспорт и велел подождать в зале перед офисом Госбезопасности аэропорта. После выматывающих сорока минут ожидания вышел детектив с моим паспортом и попросил принести багаж для досмотра. В тот день я благодарил Аллаха, что все обошлось. После 11 сентября это казалось просто обычной заминкой. И все же с того дня и до начала революции всякий раз, когда я въезжал в Египет, меня отводили в сторонку. По сей день не знаю почему.

Капитан Рафат был натужно дружелюбен, будто мы и впрямь собрались просто поболтать. Однако он вооружился ручкой и бумагой и тщательно записывал беседу. Неторопливо фиксировал мои ответы, затем возобновлял расспросы. Допрашиваемых из высшего и среднего класса встречали в той же «дружеской», неформальной манере. (С теми, кто победнее, обращались пожестче.) Очевидное беззаконие.

Капитан спросил мои личные данные: имя, возраст, адрес, семейное положение. Я ответил. Он спросил полное имя моей жены.

— А, не египтянка. Откуда она?

— Из Америки, — ответил я.

Я повторил имя, он записал по-арабски и попросил проверить, верно ли получилось.

— Так вы женились на американке ради гражданства?

Он удивился, обнаружив, что я, хоть и женился в 2001 году, так и не ходатайствовал о грин-карте или о гражданстве США.

— Я египтянин и этим горжусь. Не вижу причин добиваться иного гражданства, — объяснил я.

— И чем же вам так нравится Египет? — весьма цинично поинтересовался он.

— Так просто о любви к Египту не расскажешь, но это у меня в крови, — ответил я честно. — Даже жена спрашивает, почему я люблю Египет при всех его недостатках.

На это я всегда отвечаю, что не знаю. Слушайте, капитан, я до тринадцати лет жил в Саудовской Аравии и каждый год буквально считал дни до возвращения в Египет на каникулы — на листочке пометки делал. А когда оставалось несколько дней, так волновался, что не спал ночами. — Он цинично улыбнулся. Я улыбнулся в ответ и пошутил: — Мне нравится, что здесь нескучно. Просыпаешься и понятия не имеешь, как сложится день. Может, с утра позвонят, как вот вы позвонили, и пригласят явиться в отделение Госбезопасности.

Он улыбнулся:

— Вы, несомненно, смутьян.

На столе у Рафата аль-Гухари лежал Коран — видимо, чтобы уверить всякого, что капитан постоянно читает священную книгу и ничего не имеет против веры. Правящий режим крайне настороженно относился к египетским организованным религиозным группам, особенно тем, что занимались публичной политикой. Опасения усилились, когда тысячи египтян отправились в Афганистан бороться с советским вторжением. Вернувшись, многие бойцы — они называли себя моджахедами — стали отвергать арабские режимы, видя в них еретические и предательские орудия Запада. Египетские власти боялись этих новых идей и их поборников. В 1980 году президент Анвар Садат приостановил действие Закона о чрезвычайном положении, однако спустя полтора года, после убийства Садата в 1981-м радикальными исламистами, чрезвычайное положение было восстановлено. Убийц президента, очевидно, вдохновили жесткие меры, примененные к полутора тысячам политических и религиозных активистов, а также то, что он подписал с Израилем мирный договор и даже посетил Тель-Авив.

Со временем росло влияние религиозных групп и их число. Группы эти были неоднородны, а их принципы или даже цели не всегда совпадали. Однако их объединяла вражда к режиму. Правительство Хосни Мубарака их опасалось. Мубарак понимал силу влияния этих групп на египетские массы — египтяне религиозны по натуре: из тысячи египетских респондентов, опрошенных «Гэллапом » в июне 2011 года, 96 % согласились, что религия «играет важную роль в их повседневной жизни». Для простых египтян религиозные деятели — примеры для подражания, символы благородства и прямоты, воплощение ценностей, которые у большинства представителей режима полностью отсутствовали. Когда режим атаковал религиозную группу, ее популярность нередко росла. А застой и спад в экономике лишь укрепляли эту популярность.

Госбезопасность приглядывала не только за активистами исламских движений, но и за всеми проповедниками и богословами, даже за студентами, часто посещавшими мечеть. Таких людей сотрудники Госбезопасности аккуратно приглашали к себе, чтобы расспросить, вмешаться, переубедить. Время от времени людей арестовывали сотнями и без предъявления обвинения бросали в тюрьмы на годы. За решеткой их ждали жестокость и оскорбления. На свободе этот негативный опыт либо делал их фанатиками, либо побуждал вновь интегрироваться в общество и забыть прошлое.

Вот это, понимал я, и есть настоящая причина допроса. Госбезопасность хотела знать, замешан ли я в религиозной или политической деятельности — особенно теперь, когда регулярно езжу за границу и вижу настоящую демократию. Настала пора открывать на меня подробное досье — пригодится для будущих ориентировок.

Уверовал я, еще учась в средней школе. До этого я молился лишь изредка, хоть и придерживался общей этики религии, потому что ее одобряли родители и потому что я рос в Саудовской Аравии. Эта страна консервативна по своей природе, тем более южный городок Абха — считается, что общество и культура там развиты меньше, чем в крупных городах.

Моя близкая родственница Далия в 1997 году погибла в автомобильной катастрофе в возрасте 25 лет. Ее смерть потрясла меня, и, не желая умереть неготовым, я стал изучать свою веру. Я слушал проповеди, учился, читал. Я понимал, что жизнь — краткое испытание перед смертью. Я стал молиться пять раз в день по часам, нередко в мечети.

В университете я сталкивался с множеством религиозных групп и идеологий, в том числе с «Братьями-мусульманами», и участвовал в их деятельности. Но в том, что происходит, всегда разбирался самостоятельно. Известный шейх, с которым я встречался несколько раз, сказал мне: «Твоя беда, Ваэль, в том, что ты следуешь лишь собственной логике и тебе не нужен пример для подражания». Мне трудно было признавать расхожие истины. Мне было важно внимательно изучить проблему и лишь потом принять вывод и сердцем, и умом. Очень немногие симпатизируют такой дотошности восемнадцатилетнего юноши. И дело не только в моем возрасте. Под постоянным воздействием глобальных СМИ и современных средств коммуникации многие молодые египтяне малопомалу учились судить обо всем самостоятельно и глубоко.

— Так ваш папа жил в Саудовской Аравии. Сколько лет? Каковы его религиозные и политические взгляды? — спросил капитан Рафат. Ему по роду деятельности полагалось собрать побольше сведений и обо мне, и о моей семье.

Мой отец — типичный трудолюбивый египтянин из распадающегося среднего класса. Родился в 1950 году, его поколение возносило хвалу арабскому национализму и революции 1952 года, когда военный переворот сверг египетского короля Фарука и Египет стал республикой. Мой дед, да покоится он в мире, был государственным служащим «Египетских железных дорог». У него было семеро сыновей — нелегко было вырастить и выучить их всех. Мой отец, самый старший, окончил медицинский факультет и пошел работать в государственную больницу.

В 1979 году он женился на моей матери, через год появился на свет я; отцовского жалованья едва хватало, чтобы содержать семью, и он решил уехать в Саудовскую Аравию. Для множества египтян это был настоящий соблазн. В Саудовской Аравии платили в двадцать раз больше, чем в египетской государственной больнице. Отец, как и миллионы египетских экспатов, надеялся отложить кое-какие деньги, через несколько лет вернуться домой и основать частную практику в Каире. Одаренные граждане Египта становились главным предметом экспорта, в ущерб стране.

В то время экономическая ситуация на родине была ужасающей. Ежегодно десятки тысяч египтян, надеясь эмигрировать в Америку, участвовали в «лотерее гринкарта». Другие любыми путями в поисках работы устремлялись в страны Персидского залива, в Канаду или Евро пу. Эмиграция ширилась — она стала общей мечтой египтян. У неквалифицированных работников выбора почти не было. Некоторые в отчаянии, рискуя утонуть, нелегально переплывали в Европу. До сих пор помню ответ египетского комика на вопрос о будущем нации: «Будущее египтян — в Канаде».

После нескольких лет в Саудовской Аравии отец, как и многие его земляки, угодил в ловушку исламских частных инвестиционных компаний, распространившихся в начале 1980-х. Эти компании сулили гигантскую годовую прибыль на инвестиции — до 30%, а то и до 40%, в противоположность банкам, обещавшим 10% или меньше. Чтобы диверсифицировать портфель, отец вложил все свои сбережения в четыре такие компании. Религиозные египтяне основали компании, предлагавшие свои услуги как альтернативу банкам. Многие исламские богословы полагали фиксированные проценты ростовщическими и потому запрещенными шариатским правом.

Через несколько лет неимоверного роста этих бизнесов египетский режим решил с ними побороться. Среди прочего, он хотел защитить интересы лояльных бизнесменов и опасался, что частное управление активами повлияет на экономику и повредит банкам. Все такие компании были заморожены государством, их основателей арестовали за мошенничество и отмывание денег. Пропали почти все деньги, накопленные отцом за годы усердного труда в Саудовской Аравии, как и деньги множества других египтян среднего класса в стране и за ее пределами.

Поэтому отец, вопреки первоначальным намерениям, решил поработать в Саудовской Аравии подольше. Всякий раз, когда я спрашивал его, отчего мы не возвращаемся домой, он отвечал: «Как мне обеспечить семью из пятерых на месячное жалованье в несколько сот фунтов, которое кончается уже на пятый день?» Отец — типичный представитель своего поколения. Он веселый, все его любят, а о политике он уже тогда разве что рассказывал анекдоты, слегка колющие правящий класс. «Не обращай внимания, живи, наслаждайся» — такова была его философия. Он предпочитал уклоняться от проблем, а не встречать их смело. Я его не виню: на его поколение повлияла революция 1952 года.

Мать же каждый год нажимала на отца, чтобы тот вернулся в Египет, открыл частную практику и попробовал вновь прижиться на родине. Наконец семья решила, что все (а у меня уже были брат и сестра), кроме отца, вернутся в Египет, а отец приедет года через два-три, когда скопит на частную практику. (Увы, этого так и не произошло, и отец до сих пор живет в Саудовской Аравии.)

Обнаружив, что отец не состоял в политических или религиозных группировках, капитан Рафат утратил к нему интерес и продолжил:

— Итак, когда вы вернулись в Египет?

В 1994 году. Я записался в частную школу в Замалеке, недалеко от нашего дома в Мухандесине. Оба этих пригорода среди лучших в Каире. Я был в девятом классе. Возвращение в Египет — одна из счастливейших минут моей жизни, но жить вдали от отца было нелегко. Я не больно-то умел выражать чувства. Я отчаянно скучал по нему и всегда ждал его появления на родине. Каждый год он приезжал в отпуск на сорок пять дней, и я ходил за ним хвостом. Я смеялся его шуткам, восторгался его скромностью и искренностью. Когда он собирался обратно в Саудовскую Аравию, у меня всегда слезы наворачивались.

Мать как могла восполняла его отсутствие. Она посвятила себя воспитанию троих детей достойными и ответственными людьми. Ради этого она самоотверженно согласилась жить вдали от мужа, что производило на меня сильное впечатление. Она вообще сильная личность, но, принимая любое решение, на первое место неизменно ставила детей.

К счастью, я быстро привык к школе. Моим другом стал одаренный мальчик по имени Мутасем. Он с легкостью учился лучше всех в классе. Я пытался соперничать с ним на экзаменах — и всегда тщетно. Мутасем был чрезвычайно прилежен. Я набрал 92,5 % и стал вторым после него в девятом классе (в нашей системе это рубежный и заключительный класс основной школы). Мутасем решил перевестись в государственную среднюю школу и записался в классы для продвинутых учеников. Он и меня убедил перейти из нашей частной школы в среднюю школу Орман.

— В продвинутых классах нам будет с кем соревноваться, да и учителя там из лучших в Каире, — сказал он. Этих доводов мне хватило, но мало того: я хотел познакомиться с настоящим Египтом, пообщаться с людьми из разных слоев и общественных классов, а не только с теми, кто может позволить себе частную школу.

Летом 1995-го я пропустил тестирование в продвинутые классы — мы, как всегда, уехали к отцу. До моего отъезда чиновник приемной комиссии уверял, что я смогу сдать тест, когда вернусь. К несчастью, он слова не сдержал, и я очутился в обычном классе.

Средняя школа Орман явилась для меня культурным шоком. Я и не представлял, что такое государственная школа. В атмосфере школы для мальчиков витал избыток тестостерона. Драка на игровой площадке всегда заканчивалась травмами. Для курения сигарет, а порой гашиша был выделен особый угол. Пропуски занятий — обычное дело, если платишь пошлину (взятку) студенту на воротах. Классы по меньшей мере вдвое больше тех, к которым я привык, — семьдесят с лишним человек, а в прежней школе всего тридцать.

Я позвонил директору прежней школы и попытался дать обратный ход. Он отказался принять меня назад, чтобы преподать мне урок: когда я объявил, что ухожу, он чем только не соблазнял меня, чтоб я остался, — в том числе предложил уменьшить наполовину плату за учебу.

Я был упрям и отверг его предложения; нельзя упрекать его за то, что он отказал мне, когда я вдруг приполз обратно. Однако, сам того не зная, я принял одно из важнейших в своей жизни решений.