Елена Чижова. Орест и сын

• «АСТ», 2012
• Елена Чижова — автор романов «Время женщин», «Терракотовая старуха», «Лавра», «Крошки Цахес», «Полукровка». Человек на сломе эпох — главное во всех романах прозаика: разворачивается ли действие в шестидесятые или в годы перестройки.
  Роман «Орест и сын» — история трех поколений одной петербургской семьи: деда, отца и сына. Семидесятые годы. Орест — ученый-химик — оказывается перед трудным выбором: принять предложение загадочной организации и продолжить дело отца (талантливого химика, репрессированного в тридцатые годы) или, как и раньше, разрабатывать карамельные эссенции?
  Антон, сын Ореста, и его подруги Инна и Ксения — на первый взгляд, обычные ленинградские старшеклассники.
  Они интуитивно понимают, что далеко не всё так, как говорят по телевизору, и хотят знать правду...
• Купить книгу на Озоне

Грузчики задвинули в угол шкаф и ушли навсегда. Теперь оставалось самое трудное: смириться, что голые стены, продуваемые семью нынешними и сорока девятью будущими ветрами, есть Дом, в котором всяк остается свободен, приходя и запираясь в доме своем.

Стены в желтоватых обоях и серый линолеум были на взгляд сырыми и на ощупь холодными, если бы кто-нибудь из сидящих решился поднять на них глаза или дотронуться рукой. Но ни один из троих не сделал этого, потому что здесь, в нежилом пространстве, были замкнуты их тела, а души летели назад — туда, где дом их был вечен. В нем все оставалось по-прежнему, и никакой переезд не мог его разорить. Светлел теплый паркетный пол, высокая оконная рама описывала полукруг под потолком, узоры лепнины опоясывали комнату по периметру, и все было густо населено шкафами, столами и кроватями, и каждый насельник стоял как вкопанный, зная свои обязанности и пользуясь всеми неотъемлемыми правами. Теперь, вырванные с корнем, они потеряли лица и являли такой жалкий вид, что в этих жертвах разора нельзя было узнать их прежних — живых. Сваленные как попало друг на друга, они походили на грубые подделки тех, нежно любимых, которые до самой смерти будут приходить во снах, и сам рай представится ими меблированным, потому что рай урожденного горожанина никогда не станет похожим на сельский рай.

Три души, сделав круг, коснулись крыльями пяти рожков люстры и отлетели на запад. Поравнявшись с крышей крайнего дома, крылатки махнули на три этажа вниз, и люди пришли в себя.

— Недалеко, совсем недалеко... Привыкнем. И универсам рядом...

Отец вынул веером сложенную карту и распустил по столешнице:

— И сообщение удобное: автобус, трамвай...

Отцовский палец летел над городом со скоростью души и, скользнув за Неву, резко взял влево. Линии Васильевского острова отлетали назад. Пройдя над Смоленкой, палец сел на пустой берег. Старая карта не знала новой улицы, легшей уступом вдоль залива: чистая голубая краска опоясывала пустынный Голодай. Теперь этот берег назывался улицей Кораблестроителей. Новые дома стояли в ряд, готовые сойти со стапелей.

— А мне на чем ездить? — Ксения встала и подошла к окну.

Раньше никакая карта была не нужна. Ясно как божий день: тройка от Театральной до Московского, двойка по Декабристов к Пряжке, пятерка от площади Труда до Невского, четырнадцатый — след в след. На новом месте чужие номера автобусов шуршали шариками в лотерейной чаше, но соседи по площадке так легко перебрасывались ими, будто верили в счастливое число.

— Даже грузчики завидовали. Помнишь, их старший?..

Отец кивнул:

— Помню. Конечно, помню. Сказал: хорошая квартира...

— Хорошая, очень хорошая, — голоса родителей перекликались над картой.

Поеживаясь от холода, Ксения стояла у окна. За голым переплетом виднелся недостроенный корпус. Когда достроят, будет как будто двор. Утешение выходило слабым. Из-под арки с надсадным ревом выползал грузовик. За ним — еще один, крытый. Теперь фургоны подъезжали один за другим. Водители глушили моторы. Грузчики, откинув тяжелые борта, выпрыгивали на снег. Тащили картонные коробки, мешки, белые кухонные пеналы, трехстворчатые шкафы.

— Одинаковое! — Ксения засмеялась. — Смотрите, всё как у нас!

— Что как у нас? — мать обернулась.

— Мешки, коробки... — она хотела сказать: шкаф, но мать перебила, не дослушав.

— Ну и что? Удобно... Разберем, разложим... — мать оглядывалась, словно примериваясь, с чего начать. Картонные коробки подпирали голые стены. В них лежали вещи — упрятанные от глаз свидетели разора.

— Я устала, — Ксения растопырила пальцы. — Устала, — повторила упрямо, вспоминая старый обобранный дом. Руки, вязавшие коробки, сделали злое дело. К парадным подъезжали новые грузовики. Одинаковые люди тащили свои пожитки. Несли наверх, наполняя новые квартиры своими злодеяниями. Бечевки, затянутые натуго, резали пальцы.

Мать подошла и встала рядом:

— Ничего... Надо только взяться, — тыльной стороной ладони она пригладила волосы.

Слабый налет инея опылял углы оконных рам. Ксения приложила руку к батарее. Костяшки пальцев проехались по тощим ребрышкам, как по стиральной доске. На старой квартире батареи были жаркие и толстые.

— Радиатор купим, масляный, — мать улыбнулась. — Не бойся, будет тепло. Ты только представь: всё свое. И ванная, и кухня... — оглядывала пустые стены. — А главное, никаких соседей... Расставим, повесим занавески... люстры... — она подняла голову. — О, господи...

От угла к висящей на голом шнуре электрической лампочке растекалось темное пятно. Оно надувалось, набухая грозовой тучей. Первая капля шлепнулась на пол как осенняя груша, а за ней пошли-поехали и яблоки, и груши, и сливы, и стало ясно, что домашними средствами не справиться: этот потоп — не из домашних. Вода хлестала гладкой струей, словно разверзлись потолочные хляби, и растекалась по полу, захватывая коробки. Утлые лодчонки, груженные посудой, уже темнели выше ватерлинии, а плоды всё падали и падали, засыпая берег. Кромка прилива подступала к ногам, окружая их прозрачной каймой.

— Тазы, — мать крикнула, — неси тазы...

Не успел отец сойти с места, как злобно рявкнул сорвавшийся с цепи звонок.

— Ну вот, уже залили, — мать махнула рукой и пошла открывать.

Входная дверь отворилась, отогнав от порога лужу, как хорошая тряпка. На площадке стоял совершенно лысый человек в белой полотняной рубахе навыпуск. Его подбородок курчавился бородой, а верхняя губа — усами, словно вся растительность этой местности сползла с черепа и держалась на щеках, уцепившись за уши. Одной рукой он жал на кнопку звонка, другой прижимал к туловищу рыжий пластмассовый таз. С верхней площадки, заглядывая за перила, спускался черноголовый мальчик. Бородатый снял палец с кнопки и, не переступая порога, протянул женщине рыжий таз.

— Брат безумствует, — ткнул пальцем в небо с таким значительным видом, словно доводился братом местному дождевому божеству. — До седьмого протекло. Тряпки есть? — и, не дожидаясь ответа, бросил мальчику быстрое, неразборчивое приказание. Тот кивнул, кинулся вверх по лестнице и тут же сбежал обратно, таща за собой огромную мешковину, усаженную такими прорехами, словно он только что выволок ее из схватки с другими мешками. Мужчина разорвал с треском и кинул женщине под ноги: — На меня гоните, буду загребать.

Мать опустилась на колени и подоткнула тряпку под зыбкий водяной край.

— Помочь? — Ксения выглядывала из комнаты.

— Иди, иди! Не лезь! Она у меня болезненная, — выжимая тряпку, мать зачем-то поделилась с мужчиной. Работали молча, без устали нагибаясь и разгибаясь, и вода наконец пошла на убыль. С потолка больше не лило, как будто таинственный дождевой брат поставил на место небесные заслонки. Запахло вымытым жильем. Мокрая мешковина перебила холодный строительный дух, задышалось свободнее и легче. Влажные полы сохли на глазах и блестели так ровно, что потолок показался сущим вздором:

— Все равно переклеивать, — мать оглядела желтушные обои. — Заодно и побелим... Хорошо будет, — и кивнула Ксении, словно уже выполнила свое обещание.

Отец поднял таз и слил в ванну.

— Я на девятом, ровно над вами, — сосед счел нужным объяснить. Пустой таз он держал как цилиндр — на отлете.

— Вас тоже залило? — Ксеньина мать спросила, легко, как-то по-бальному, улыбнувшись.

— Меня — первого, — густые брови поползли вверх, нарушая композицию. — Это вас — тоже.

— А вы... Вы давно?.. — она хотела сказать: переехали, но замолчала, наблюдая, как брови встают на место.

— Мы?.. Недавно, — он понял вопрос, но запнулся, как будто начал бальную фигуру не с той ноги.

Запинка доставила женщине удовольствие:

— Вы у нас первый гость на новом месте.

— Приходите к нам вечером, — вдруг пригласил мужчина. — Там, — он снова ткнул пальцем в потолок, — моя жена, сын и дочь. Ваша ровесница, — теперь он обращался к Ксении. — Ее зовут Инна.

Напоследок обвел глазами всех троих, по очереди, будто отдал поклоны.

— Надо же, — мать обернулась к отцу, — ты тоже хотел назвать ее Инной...

— Вторую дверь надо ставить, с лестницы дует, — он откликнулся хмуро.

— А для мальчика ты придумывала? — Ксения заинтересовалась разговором, уводившим в прошлое.

— Зачем? Я была уверена — девочка, — мать ответила так решительно, будто именно сейчас определялось, кто у нее родится, и своим ответом она могла повлиять на результат. — Ты и родиться не успела, а я кричу: не перепутайте, не перепутайте, у меня девочка! А они: не беспокойтесь, мамаша, сегодня одни мальчики идут... — В уши ударил бессонный детский плач, и, склоняясь к колыбели, мать обмолвилась скороговоркой. — В нашем роду мальчики не живут. И бабушкины, и мамины... Потом-то уж знали: как мальчик, жди скарлатины, или кори, да мало ли... У других сыновья, а у нас дочери — красавицы. Ты тоже будешь красавицей, — материнское лицо осветилось виноватой улыбкой.

Ксения накинула пальто и вышла на балкон.

Дневное светило уходило на запад, переваливаясь через гору песка. За песчаным гребнем, похожим на киль перевернутого челнока, лежал замерший залив.

— Сушить негде. Веревку надо повесить, — мать выжимала тряпку. — Может, и правда, сходим? А то подумают — обиделись...

Отец пожал плечами.

Высокое вечернее небо твердело, принимая цвет олова. Темнота, растекаясь по оловянному своду, размывала контуры домов-кораблей. Последние новоселы, похожие на торопливые тени, скрывались в новых парадных. Новоселы — те же бродяги.

— Мы бродяги, — Ксения сказала тихо. Родители не услышали.

* * *

Дверь верхней квартиры распахнулась. За порогом стояла девочка, и, едва взглянув, Ксения разгадала ее тайну: красавица. Девочки смотрели друг на друга. Гостья сдалась первой: «Ну, почему, почему они не назвали меня Инной?»

В прихожую вышла вся семья, и бородатый хозяин принялся называть имена, взмахивая рукой, как дирижер, представляющий публике солистов. Хозяйка принимала подарок — остролистый цветок в высоком глиняном горшке.

— Скоро зацветет. Весной, — гостья пообещала так легко, словно речь шла о чем-то близком, как будущее утро.

— Наш сын Хабиб.

Черноволосый мальчик, умевший храбро сражаться с мешками, закивал весело.

— А это — наша дочь.

— Очень, очень приятно! — гостья заговорила нараспев, называя жену хозяина по имени. — У вас очень красивая девочка...

Теперь настал черед гостей. Ксения представила: вот сейчас родители назовут ее имя и все начнут перебрасываться им как резиновым мячиком, а оно будет взлетать и падать в чужие руки, и каждый, поймав, посмотрит на нее с жалостью, потому что как же иначе можно смотреть на нее в присутствии этой девочки?

Взрослые не заметили неловкости. Инна заметила и усмехнулась:

— Чего стоишь? Пошли ко мне...

Они вошли в маленькую комнату, и Ксения сама назвала свое имя, словно признала за девочкой право распоряжаться им по своему усмотрению.

Взмахнув складчатой юбкой, Инна опустилась на диванчик и расправила сломавшиеся складки:

— Ты в каком классе?

Ксения села, одернув короткое платье:

— В девятом. — Никогда ее складки не сломаются так же красиво, как на этой девочке.

— Школу будешь менять?

— Я? Нет! — Ксения испугалась.

— Я тоже не перешла. Пока, — Инна пригладила волосы. — Я в тридцатой, на Васильевском. Моя математическая, а твоя?

Ксения смотрела на небесно-голубой бант, чудом державшийся на гладких Инниных волосах:

— Английская, на площади Труда, — ответила, замирая. Инна откинулась на спинку дивана:

— Здешние никуда не ездят. Приехали и сидят, как куропатки на болоте.

Ксения представила себе болотных куропаток с мокрыми хвостами:

— Теперь мы тоже здешние.

— Еще не хватало! — Инна ответила высокомерно, и Ксения засуетилась, исправляя положение:

— А твоего брата... почему так зовут?

— В честь деда. Мой дед был врачом. А потом погиб на фронте, под Москвой, — Инна говорила с гордостью.

— Мой тоже погиб, только здесь, под Ленинградом. В день снятия блокады. А маму с бабушкой свезли на Урал, в сорок четвертом, — Ксения уже понимала, что упустила главное, и теперь, что ни скажи, будет невпопад, но не могла удержаться. — Знаешь, там, на Урале полно грибов, но никто их не ест — одни эвакуированные...

— Эвакуированные? — коршуном Инна налетела на неуклюжего долговязого цыпленка, вцепилась крепкими когтями и выхватила из выводка. — Эвакуированные едят всё. Мне бабушка рассказывала: к ним в село привезли эвакуированных, а у них был сын. Так вот. Мать дала ему кусок хлеба с медом, и он пошел на улицу — стоял и слизывал, — Инна взяла воображаемый кусок двумя пальцами. — А тут — соседские мальчишки. Подкрались и выхватили. А потом бросили. Так этот эвакуированный поднял и стал жевать прямо с пылью — и съел! По зубам прошла судорога отвращения. Ксения зажмурилась и глотнула, но липкий пыльный катышек закатился в самое горло...

— Идите чай пить! — в дверь сунулась голова Хабиба, и страшная деревенская улица рассыпалась в прах.

— Вы уж простите за этот... неприятный инцидент, — хозяин развел руками.

— Ну что вы... Мы же понимаем... — Ксеньина мать обращалась к хозяйке. — И вообще, это не вы, а ваш брат.

— Не мой — его, — хозяйка обернулась к мужу. — Раньше жили в одной коммуналке. На Васильевском, еще трое соседей. А потом дом пошел на капремонт. Теперь они над нами — прямо по стояку, — Иннина мать объясняла охотно. — Оба чудны́е — и он, и жена! Все-то у них неладно: однажды газу напустили. Слава богу, другая соседка унюхала! Теперь вот потоп устроили! — она нареза́ла торт. Кремовый, с желтыми медовыми розами. — Лиля — хорошая женщина. Но судьба — не дай бог! Трое детей, мальчики. Можете себе представить: все родились мертвыми...

Мать хотела что-то сказать, но Ксения успела посмотреть ей в глаза.

— Нет, спасибо, я торт не буду, — она встала и подошла к окну.

Глядя из комнаты в черноту, вспомнила: давно, она еще не ходила в школу, родителей пригласили на Новый год. Какие-то друзья или знакомые получили квартиру в новостройках. Домой возвращались под утро, тряслись в нетопленном трамвае, и ей казалось, будто вожатый нарочно придумывает всё новые повороты из одной незнакомой улицы в другую. Родители дремали, а она сидела напротив, болтаясь между сном и явью, смотрела в их серые лица. Тогда она в первый раз подумала о смерти. О том, что они умрут.

Теперь, глядя из чужого окна, твердила с отчаянной злостью: «Мальчики... Умирают мальчики... Самые лучшие... Остаются соседские злыдни, вырывающие куски хлеба», — и чувствовала трамвайную дрожь, будто снова сидела в нетопленом вагоне и думала о смерти, потому что смерть стала единственно важной вещью на свете, о которой стоило думать. Ткнулась лбом в холодное стекло и тут только сообразила, что никакого трамвая не будет, они живут в этом доме и, уходя из гостей, просто спустятся по лестнице, и этот путь будет таким коротким, что она не успеет ничего додумать... Всхлипнула и, хлюпая носом, принялась водить пальцами по стеклу. Сквозь дрожащее марево горя смотрела, как жалко меняется в лице мать, а хозяева, бросив кремовый торт, растерянно встают из-за стола, и вдруг — с ужасающей ясностью, так что заложило уши, — бесповоротно и мгновенно поняла, что когда-нибудь останется одна во всем мире, в котором нельзя будет плакать.

«Эта девочка тоже умрет», — подумала отчужденно.