Андрей Виноградов. Трубадур и Теодоро, или Две двести до Бремена

• Издательство «Книжный клуб 36,6», 2012 г.
• Живет себе на Майорке человек. Живет и, в общем, не тужит. В меру попивает, в меру что-то пишет, потому как журналист или даже писатель, в меру тоскует и ностальгирует, потому что в прошлом это наш российский советский человек. К нему ходит в гости друг, опять-таки из наших, испанцы заглядывают (и, между прочим, испанки тоже), мухи залетают (но очень редко). В общем, жизнь идет. Но чего-то в этой жизни не хватает. А потом в ней появляется Теодоро. Вот, пожалуй, и все... Кто такой Теодоро? Почему человека зовут Трубадуром? Какую роль здесь играют часы «Юность»? Причем тут сомалийские пираты, русская мафия, король российской эстрады и король Испании, сидящий за соседним столиком? А вот чтобы получить ответы на эти вопросы, надо прочитать всю книжку — добрую, человеческую, местами забавную, местами печальную, но очень искреннюю историю, написанную чистым, живым языком, причем так, что оторваться от чтения до самой последней страницы практически невозможно.

Удивительный выдался день — стоит шагнуть из дома на террасу, как — «х-х-ха!» — будто выдохнет кто прямо в глаза... Моргать, тереть — бесполезно, не видно ровным счетом ничего. Очертания близкого берега, и те не угадываются, только память подсказывает, где их искать. Память и слух.

Слышно по-прежнему хорошо, нормально слышно: море пришептывает, и собака лает издалека. Лает как заведенная...

Туман из облака-сугроба превратился в мелкую водяную взвесь, еще более непроницаемую, чем раньше. Она окончательно отъединила Трубадура от внешнего мира, превратившегося теперь в бескрайнюю студенистую массу. Толкаться в этом мире-медузе у него не было ни желания, ни нужды.

Закрыл глаза, зажал уши ладонями — темно, собака лает... Открыл глаза, убрал руки — сумерки, собака... существенно громче, море... Общий знаменатель — собака.

Достал уже этот чертов знаменатель.

Трубадур покачивался в кресле, раздумывая, чем себя занять, коли уж так сложилось, что даже отвратительная погода не помогла вернуться к остывающей рукописи. Такая вот незадача. Из всех способов нокаутировать незадавшийся день только один покорял исключительной простотой и надежностью. С его помощью Трубадуру случалось и удачливые деньки штабелями укладывать. Бывало, что и недели, не сказать больше...

Резоннее, да и честнее, пожалуй, было задать себе вопрос: «Чем бы заняться еще?» — если, конечно, полагать три выпитых бокала веским аргументом в пользу главного занятия. Трубадур считал аргумент достаточно веским, а поэтому речь могла идти о каком-нибудь менее значимом деле, проще сказать — побочном. Только вот никаких продуктивных идей на этот счет у него не было.

«Ладно. Пусть будет что будет. Ситуация расстраивает, но не нервирует», — сформулировал свои ощущения Трубадур. Единственное, что нервировало по-настоящему, — непрекращающийся собачий лай.

— У независимых наблюдателей складывается впечатление, — Трубадур негромко импровизировал вслух, подражая манере известного телеведущего, — будто кто-то задался целью проверить жителей городка, подковой огибающего одну из самых живописных бухт испанской Майорки, на устойчивость к... — Тут он несколько замялся. — На устойчивость к внешним раздражителям лающего типа в зимний период. — Выдох, вдох. — Возможно, для того, чтобы позже сравнить полученные данные с аналогичными замерами, произведенными среди скотоводов центральной Монголии и московских милиционеров...

Нескромным глотком Трубадур на треть облегчил хрустальную емкость и подумал при этом, что майоркианцы — и он вместе с ними — однозначно окажутся ближе к ментам: работать неохота, а без денег не проживешь. «Такой, можно сказать, общий девиз и вектор устремлений».

— Товарищи ученые, не очень ученые и прочие исследователи! Выключите, пожалуйста, собаку! — обратился он строгим голосом к таинственным вредителям, сориентировавшись примерно, из какой точки может разноситься по бухте собачий лай.

«Бред, но в целом смешно», — мысленно похвалил он себя.

Собаку обращение Трубадура оставило равнодушной, она и не думала умолкать.

— Сейчас все допью и примусь за составление жалобы!

Эта угроза тоже не возымела действия.

«Жаловаться будем... Кому же мы будем жаловаться? А вот кому! Трепещите, нарушители тишины! Жаловаться мы будем самому прокурору... Самому главному прокурору... Карзону. Вот какому прокурору мы будем жаловаться».

Трубадур был доволен собой. Обычно с памятью на имена у него возникали почти неодолимые проблемы, отчего круг знакомых состоял, в основном, из людей незаурядных, запоминающихся хотя бы манерой одеваться, на худой конец заиканием, и обладателей неизбитых имен — Элеонора, Аристарх, Яков. Была среди них и Милада фон Топф, известная до недавнего времени как Людка Горшкова. Кстати сказать, с родным именем Трубадур тоже ее примечал, видимо, чувствовал потенциал.

Говоря по правде, из всех служителей испанской Фемиды никого другого, кроме Карзона, Трубадур не знал. Да и в этом случае сведения о прокуроре сводились к нескольким статьям о непримиримом и бескомпромиссном борце с русской как будто бы «мафией», а по сути — со всем и всяким русским в Испании. Как раз с «мафией» у прокурора выходило, похоже, не очень.

«Жаль, с двумя буквами в прокурорском имени промашка вышла. — Трубадур дважды с барским пренебрежением произнес вслух измененную под свой замысел фамилию прокурора. — А то ведь, могло статься, прислуживал далекий прокурорский предок в парижских кабаках московским купцам... Или, того хуже, казакам... Казачки наши, со всем уважением, щедрыми были только на оплеухи. Вот и мстил бы потомок, не догадываясь, что вся ярость в генах... — балагурил про себя Трубадур. — Если бы так, совсем другое было бы дело, совсем иной переплет. Вполне заслуживал бы понимания прокурор. Я бы его точно понял. А так... Ладно, все равно буквы не те...»

Некоторое время Трубадур безуспешно охотился в памяти за фамилией актера, первым сыгравшего главного казака отечественного кино Григория Мелехова. Потом, через Карзона и фактурные мелеховские усы, припомнил совсем не местного, а очень даже советского прокурора — из собственного далекого прошлого. Близкого товарища отца. Вместе с родителем Трубадура они охотились: в годы войны — на немцев, потом — на лосей, кабанов, чаще на уток...

Не так чтобы очень давно один хорошо знакомый Трубадуру демократический журналист-краевед добавил в список прокурорских трофеев «врача-вредителя», инженера, тоже «вредителя», борца с коммунизмом — фальшивомонетчика, двух диссидентов и автора довольно примитивного и скучного политического анекдота. По поводу сочинителя анекдота у Трубадура были большие сомнения. Чувство юмора у прокурора было — дай бог каждому, вряд ли он стал бы заниматься такой откровенной «кислятиной».

Трубадур обожал, когда прокурор объявлялся в их доме — шумный, веселый, всегда с подарками... Только раз за все время он видел его опечаленным, можно сказать, угрюмым. Причем настолько, что за менее дружеским столом, если не на поминки собрались, такое настроение сочли бы невежливым, а то и оскорбительным. На поминках, кстати, даже могла бы потасовка выйти — не любят родственники усопших, когда кто-либо из посторонних скорбит по утрате больше их самих, вопросы разные в голову лезут. Понятное дело, чаще такие истории случаются с секретаршами, ассистентками, аспирантками... С прокурорскими работниками — крайне редко.

Родители как могли развлекали гостя, но получилось не очень складно, так как обычно балагурил сам прокурор. Раз-другой, между рюмками, он дежурно поулыбался отцовским шуткам, а потом... как швырнет в сердцах недоеденный огурец в стену, прямо над телевизором. «Ну что за жизнь такая, ребята?! Копнешь — дерьмо! Сплошное дерьмо!»

В то время Трубадуру было лет семь. Прокуроров, по малолетству, он еще не боялся, тем более своих — друзей семьи, и потому происшествие хоть и впечатлило его, однако не очень сильно. Подумаешь, расшумелся человек, с кем не бывает. Обычно в их спокойном, в общем-то, доме на повышенных тонах обращались только к нему — отпрыску. Случалось такое довольно часто и всегда по делу. (К последнему выводу, как это бывает, Трубадур пришел, когда родителей уже не было с живых, и каяться пришлось в одиночку.) Короче говоря, удивить пацана криками было трудно. Швыряние огурцами — до этого случая ни члены семьи, ни их многочисленные знакомые не грешили подобным пренебрежением к гостеприимным стенам — больше заинтересовало, чем шокировало. Трубадур уже прикинул, как здорово будет пулять огурцами в дощатый забор во дворе, и как далеко, с хрустом, будут разлетаться зеленые осколки. Оставалось только найти источник снарядов. Несколько известных запасливостью семей, живущих в их доме, он знал, и где стояли их сараи — тоже. «Соленые даже лучше... От соленых брызги полетят...» А уж из слов прокурора он и вовсе ничего нового для себя не вынес. Правда, вместо сказанного «копнешь» мальчишка расслышал «какнешь» и был уверен, что не ослышался. Мама часто зажимала ему ладонями уши, когда прокурор бывал у них в гостях. Это не помогало, наоборот — ясно становилось, что именно надо запоминать.

Засыпая той ночью, он не сомневался, что на самом деле в его жизни все устроено точно так же, как и у прокурора: какнешь — дерьмо. Трубадур сказал бы: «говно» — складнее и понятнее. Только кричать по этому поводу он точно не стал бы — кого удивишь? — и бросаться чем попало куда попало — тоже...

Рассудительность семилетнего Трубадура могла бы служить основанием для законной гордости — мало кому удается в детстве похвастаться этим качеством. Как, впрочем, и в юности. А если честно, то и в зрелости... Иными словами, вполне можно было бы позадирать нос, хотя бы слегка, но куда его задирать, если в нем сплошной насморк...

Обои пришлось переклеивать во всей гостиной, так как остаток «родного» рулона, извлеченный из кладовки, оказался слишком ярок, изрядно пылен и до обидного мал. Трубадур нюхал ласковый запах домашнего клея, сваренного в старой кухонной кастрюле, помогал родителям намазывать этот кисель на отмеренные куски обоев и думал, что все-таки здорово вышло с огурцом: бордовые в золотой ромбик стены ему нравились гораздо больше, чем пострадавшие от удара овощем бледно-желтые с розовыми кленовыми листьями, девчачьи какие-то... Он елозил по бумаге малярной кистью, то и дело попадая коленками на мокрые участки, и повторял в такт мазкам сказанные прокурором слова, точнее, то, как он их услышал. По большому счету, разница между «копнуть» и «какнуть» оказалась не такой уж существенной не только на слух: тайна одной профессии и обыденное явление в другой — его, Трубадура, будущем ремесле... К тому времени, когда он вспомнит эту историю и повеселится от души, описывая ее в первом своем рассказе, стены гостиной еще трижды поменяют свой цвет.

«Вот же, чертова псина, куда завела своим лаем... Опять прокурора вспомнил...»

Надо сказать, слишком часто в последние дни настигала Трубадура прокурорская фраза, по-детски трогательно переиначенная без малого полвека назад. Вот и сейчас он отлично понимал, почему ему не работается, а зеленая папка с набросками ничего, кроме раздражения, не вызывает. Остальное — пустое: погода... собака... Чертовски хотелось настоящего чуда, пусть маленького.

— Могли бы уже и облагодетельствовать. Так сказать, за выслугу лет, — подумал он вслух, рассматривая тусклую сорокаваттную лампочку на углу дома сквозь янтарь содержимого хрустального бокала. — Жила была лампочка и вдруг стала солнышком... Вот тебе, друг мой, и чудо. Как заказывал. Ну что ж, и на том спасибо. — Трубадур символически приподнял бокал. — За волшебников.

Каждый из нас, по его мнению, был большим волшебником по части отлынивания от насущных забот. Кто бы спорил.