Патрисия Каас. Жизнь, рассказанная ею самой

• Издательство «Эксмо», 2012 г.
• Сильная, очаровательная, хрупкая, женственная... Трудно перечислить все эпитеты, которые бы точно и в полной мере охарактеризовали эту замечательную французскую певицу, покорившую сердца миллионов поклонников на всей планете и, конечно, в России. Искренне и эмоционально Патрисия рассказывает о своей жизни, наполненной яркими событиями, удивительными встречами и тем тонким драматизмом, который свойственен лишь особенно талантливым, ранимым и впечатлительным натурам. Откровенно рассказала певица и про наиболее значимые романы с мужчинами, и, конечно, о Любви — том светлом и великом чувстве, которое сопровождало ее на протяжении всей жизни...
• Купить книгу на Озоне

Этим утром первая капля дождя упала около девяти часов. К тому моменту, когда я встала. А потом начался потоп.

Сегодня годовщина. Незачем смотреть в ежедневник, чтобы узнать об этом. Как и каждый год, я зажгла свечу, и ее пламя трепещет на влажном сквозняке. Нас двое, шестнадцатое мая и я, в двадцать первый раз, я в трауре. Погода соответствует.

Последние дни было тяжело. Я чувствовала усталость, ни на что не хватало смелости. Казалось, энергия иссякла, растраченная на долгое турне под названием «Кабаре». Полагаю, оно меня опустошило. Мне просто не хотелось ничего делать. Не хотелось думать. Просто смотреть на сад, просыпающийся весной, тихо грезить, без цели, без волнений.

Но сейчас этот ступор смывает дождь. Я вижу, как он лупит по моему старому проржавевшему шезлонгу, отмывает камни террасы и кованое железо столиков. Силы возвращаются ко мне. Как вернулись двадцать один год назад. «Я хотела бы увидеть тебя большой», — говорила она мне. И ради нее я не переставала расти. Пусть и загнала себя в угол, в конце концов. Как будто меня заперли в камере, или потолок всегда был слишком низким.

Жизнь артиста... Она мечтала о ней для меня. Огни рампы, жаркая сцена, истеричные фанаты. И встречи со звездами, звездочками и президентами. И поездки в Россию, в Азию или в Германию.

Жизнь артиста... Я ее получила, она у меня есть, и я не жалею об этом. Но когда я о ней думаю, я ничего не помню. Как будто мне все приснилось.

Я прожила словно над собой. Вид сверху. Реальность не для меня. Реальна только сцена. Во всем этом я забыла Патрисию. Я много пела, много любила, много плакала. Но я не говорила. Все эти фразы не мой стиль. В воспоминаниях у меня только изображение. Честное. Перед вами оригинал фильма моей жизни. Комментарий, голос за кадром выключен. Вторая сторона, которую вы никогда не слушали.

* * *

Восхитительный запах заполнил гостиную. Он был таким мощным, таким зовущим, что я почти вижу его в пропахшем какао тумане. И я иду по его следу, как медведь из комиксов, только что обнаруживший остывающий на подоконнике пирог. Драгоценный аромат моего детства. В духовке на бисквитах поблескивает шоколад. Мы их очень скоро попробуем. Но я люблю покушать, и для моего чревоугодия это слишком долго. Эти пирожные я жду целый год.

Сегодня рождественский сочельник, и мама хлопочет на кухне, готовит, режет, смешивает, глазирует. На огне стоят кастрюли, обмениваясь своими ароматами. И хотя я знаю, что в них, мой нос не желает с этим соглашаться. Я шныряю по кухне и, как маленькая мышка, втягиваю носом запахи лакомств, приготовленных моей феей. Любимое блюдо папы — улитки под зеленым чесночным соусом. Затем отварные овощи, пускающие веселые пузырьки, и жаркое, король стола, в блюде на ковре из лука, помидоров и трав, ожидающее своей очереди попасть в духовку. Это главное рождественское блюдо любят все, а вот у кролика или индейки есть свои противники среди нас, детей. При таком количестве ребятишек сложно прийти к согласию по поводу меню. Нас семь, как и гномов, самураев, чудес света, жизней у кошки, дней недели и хрустальных шаров!.. Сначала пять мальчиков и потом две девочки. Сегодня мы все здесь, даже старшие, покинувшие дом — Робер, Раймон и Бруно — пришли со своими женами. Мне нравится, когда в доме много народа, когда мы все собираемся вместе, когда тесная гостиная трещит от движений, смеха, громовых голосов, подогретых спиртным. Мне нравится угадывать, кто пришел, когда звенит звонок. Мне нравится это многолюдье на один вечер, блестящие глаза, улыбающаяся мама, порозовевший папа. Это хорошо, это гладко, это мягко, это похоже на мусс или снежные хлопья.

Ароматы пиршества, звуки радости и моя семья, мой клан. Я смотрю на них, я горжусь своими братьями и сестрой. Робер, как мужчина с мужчиной, говорит с отцом, на которого он похож. Эгон шутит с Кариной. Раймон и Бруно помогают маме, а Дани забавляется, поднимая мои пепельно-белокурые косы. У шестерых одинаковые голубые глаза, у некоторых они чуть продолговатые. Я последний ребенок. Мне восемь лет. Моей сестре двенадцать, а все остальные намного старше меня. Я появилась на свет после целой череды братьев. На самом деле, мама хотела девочку. Но родила пятерых мальчишек. А так как она очень жалела о том, что у нее нет дочки, то увеличила число детей до шести, родив Карину. Ей следовало бы на этом остановиться, но на свет неожиданно появилась я, зачатая случайно. Дитя весны, возрождающегося желания, родившееся 5 декабря. Семеро детей, целое племя, коллектив. И гармония, и не только в рождественский сочельник.

Маме, разумеется, отдыхать некогда. Тем более что она очень серьезно относится к своей роли матери многочисленного семейства. Она нас кормит, моет, ласкает, слушает, ухаживает за нами и воспитывает нас. Она всегда рядом. Мама сама нежность, когда нужно, но и сама суровость, когда мы, дети, ее к этому вынуждаем. Она разрешает нам не ходить в школу, когда чувствует, что мы слишком устали или совсем не хотим туда идти. Но мама может и очень сильно рассердиться, когда наше поведение ее не устраивает. У нее есть принципы: нельзя лгать, нужно быть справедливым и уважительным. Если это не так, она кричит. Мы боимся ее гнева из-за высоты издаваемого ею звука и его резкости. Если маму рассердить, то ее голос взмывает ввысь и становится настолько пронзительным, что мы вынуждены затыкать уши. Мы стараемся ее не сердить, отчасти потому, что великолепно отдаем себе отчет в том, насколько тяжело ей приходится. Она поднимает нас на ноги, имея в своем распоряжении лишь весьма скромный заработок моего отца-шахтера.

Сегодня вечером мама очень хорошенькая. На ней белая блузка из ткани с легким атласным блеском и черная юбка, открывающая стройные ноги. Она не сняла фартук, чтобы не запачкать одежду, когда будет резать жаркое за столом. Мы с Кариной навели красоту в ванной до того, как все собрались. Моя сестра, случайно родившаяся девочкой, не любила надевать платье. Я же, напротив, была так этому рада! Я даже попросила маму нарумянить мне щеки. Но вот право на лак для ногтей я получу только тогда, когда перестану их грызть. Карина ворчит, ее платье из зеленого вельвета с белой вставкой кажется ей неудобным. А когда она смотрит на свои ноги, то чуть не плачет. Она ненавидит эти черные лакированные туфельки и попыталась было всех уверить в том, что они ей малы, что они ссохлись в шкафу. А я запрещаю маме прикасаться к моим волосам. В последний раз, когда она занималась моей прической, я отказалась идти в школу, опасаясь насмешек. Признаюсь, что она парикмахер не из лучших, но мама отказывается с этим соглашаться. Она обожает накручивать наши волосы на бигуди и оставляет их на наших головах на несколько часов. Когда мы с сестрой смотримся в зеркало, то видим, что похожи на двух остолбеневших барашков. Но в этот вечер — в виде исключения — я прошу ее заплести мне косы. Согласна, я рискую, косы могут оказаться разной толщины и не на одном уровне, но мне все равно. Я уже заметила, что в людях мало симметрии. Так почему же косы должны быть симметричными?

В конце концов, моя сестра сдается, и через десять минут она забывает о том, что в туфлях ей неудобно, а вставка из акрила царапает кожу. До тех пор, пока Эгон, который находит смешное во всем, ей об этом не напоминает. Он говорит ей на приграничном наречии: «Wi sich en du aus (Ты видела, на кого ты похожа)?» Моя сестра мгновенно краснеет, и она уже готова ответить, но в этот момент мама подает знак, которого мы все ждем уже несколько часов. К столу! Это слово всех примиряет, а исходящая паром супница в центре стола заставляет нас замолчать. Во всяком случае, на то время, пока все едят первое блюдо. Проходит несколько секунд, пока мы все — словно в первый раз — пробуем мамин суп. А потом языки развязываются, стаканы наполняются, и в гостиной снова повисает легкий шум голосов, обычный для семьи Каас. И скоро уже не слышно звона столовых приборов, вынужденного уступить шуму громких голосов, раздающихся вокруг стола.

В этот вечер печке, которую топят углем, простаивать не придется. Трапеза в рождественский сочельник длится несколько часов, и мы с лукавым удовольствием стараемся продлить праздник. Мы не торопимся расставаться. На самом деле, это и есть подарок, других нет. Нас слишком много, чтобы мы могли позволить себе тратить деньги на настоящие подарки. Вместо этого мы дарим друг другу какие-то пустяки и компенсируем отсутствие других даров, затягивая ужин. Мы собираем тепло, любовь, более надежные, чем любой подарок, и более долговечные.

Я не грущу о Пэр-Ноэле из песни и миллионах его подарков, потому что у меня есть мой собственный волшебник, который, кстати, трудится одиннадцать месяцев в году. Его зовут месье Моретти. Он не только работает ночным сторожем на фабрике игрушек, но и держит кафе в Крейтцвальде, где организует небольшие концерты и конкурсы певцов. Именно у него я впервые спела для публики. Неделю назад он подарил мне новую куклу, последнюю модель. Я просто без ума от нее. Надо сказать, что она удивительная: когда я качаю ее руку, у нее изо рта идут пузыри. Но мне нравится другая кукла, которую месье Моретти подарил мне перед этой: она плавает, когда ее заводишь.

И в этот раз жаркое буквально тает во рту. Папа и Эгон громко мычат от удовольствия, остальные одобряют кивком головы. Это как причастие, мы связаны одновременно семейными узами и наслаждением. Мама сняла фартук и наконец присела дольше, чем на десять минут. На кухне не осталось блюд, которые требовали бы ее присмотра. Она пробует мелкий картофель, зажаренный в масле, пока мы все не проглотили.

Наделенный отличным чувством юмора, который он нам редко демонстрировал, Раймон, самый молчаливый из моих братьев, уже доел и забавляется с красным воском свечи. А Робер собрал соус с безупречно чистой тарелки: он хочет добавки. Дани, раб привычки, всегда убирающий со стола, уже встал. Ему нравится праздник, но не по душе беспорядок, который его сопровождает. Он настолько серьезный, что работает в школе. Он продолжит учебу, он поражает нас своими отметками и хвалебными словами преподавателей в его адрес. В нашей общей спальне — Карины, его и моей — он пытается привить нам свою маниакальную страсть к порядку. И у него получается. Бруно не встает со своего стула, он расслабился, и лицо у него отдохнувшее, сытое. Хотя бы в этот вечер он, как будто, не собирается читать нам с Кариной мораль и упрекать за совершенные глупости. Обычно он именно этим и занимается. Плохие отметки в школе, мелкие шалости, любой проступок Бруно обличает. Мы его боимся, потому что он не отличается родственной снисходительностью. Рождество гарантирует передышку, поэтому в сочельник никаких упреков.

Окна затуманились, ножки подсвечников покраснели от воска свечей. Цвета рождественских шаров на елке как будто стали ярче. Наступил момент пирожных. Мама приносит салатницу с волшебной горой шоколадных звезд. Рецепт достался ей от матери. Традиционный рождественский рецепт, пересекший границу. Мама немка, но здесь, в Мозеле, настоящей демаркационной линии нет. Французы часто перемешиваются с немцами. В этом уголке Франции много смешанных браков во всех поколениях.

Мои родители познакомились на празднике. Я представляю элегантного папу, который приглашает маму на вальс, и он уже знает, что этот танец не должен закончиться никогда. А потом поцелуй. Но вот его мне представить трудно. Родители никогда не целуются при мне, никогда не говорят друг другу о любви. Я не знаю, как это. Зато Германия совсем близко, и я знаю, какая она. Я живу в приграничном городе Стиринг-Венделе, и достаточно послушать мою мать, чуть вытянуть шею, и я уже в Германии. По карте нас разделяют пятьдесят метров. В жизни мы неразделимы.

Уже поздно. Мне восемь лет, и мои веки тяжело опускаются. Гирлянда на елке подмигивает мне гипнотизируя. Я уютно устроилась на канапе в тепле сочельника. Я борюсь со сном, чтобы не пропустить его последние мгновения, когда мои братья наденут пальто в прихожей и уйдут. Мама унесет в кухню последние стаканы. А пока папа и братья потягивают аперитивы. Прижавшись к маме, которая разговаривает с Бруно, убаюканная звучащими вокруг меня голосами я засыпаю.

Завтра не надо в школу, и это хорошая новость. Обычно я хожу туда без удовольствия, и, когда по утрам очень холодно, эта повинность превращается почти в наказание. Температура часто опускается ниже нуля, и нос у меня мерзнет еще до выхода на улицу. Когда снег прикрывает пейзаж, я могу, по крайней мере, сказать себе, что иду в школу, чтобы поиграть в снежки или слепить снеговика. Враждебный и холодный серый фасад школы, похожей на монастырь, становится веселее на фоне белого снега. Во дворе девочки должны держаться с одной стороны, мальчики с другой. Правила строгие, наши игры их смягчают.

После школы еще лучше, потому что я могу покататься на санках, на которых из-за моего легчайшего веса мне очень трудно разогнаться. Но я обожаю скользить по снегу. Мне не холодно, потому что мама заранее утеплила меня газетами. Она каждый раз заворачивает меня в несколько слоев, из-за которых моя куртка немного раздувается, но зато мне не холодно.

* * *

Я погружаюсь в невинный сон детства и вижу сны... Мне снятся прошедший вечер, школа, шоколадные звезды и Джо Дассен. Он стоит на сцене и обращается к публике: «Я спою вам песню „Америка“ вместе с девочкой, которую я хотел бы вам представить. Вот она, ее зовут Патрисия Каас».