Евгения Микулина. Вкус смерти безупречен
- Издательство «КоЛибри», 2012 г.
- Влюбленные Марина и Влад живут в непростом мире. Мало того что у них суетная работа — в глянцевом журнале Alfa Male, где она главный редактор, а он — арт-директор. Мало того что у них служебный роман. Вдобавок ко всему она — двухсотлетняя вампирша, а он — обычный смертный. Влюбленным приходится постоянно быть настороже: в их окружении начинают исчезать люди... и появляться новые вампиры. В конце концов становится понятно, что за этим стоит чей-то злой умысел. Влад, Марина и ее старый друг, испанский вампир Серхио, должны добраться до источника зла, пока не станет слишком поздно. Ареной их приключений становятся Москва с ее гламурными ночными клубами и кафе, Париж с его модными показами и Лондон, в котором расположена штаб-квартира журнала Alfa Male.
- Купить книгу на Озоне
Великая любовь — это, конечно, круто. Но когда дело доходит до организации совместного быта, большое чувство несколько теряется среди других проблем. Любовь случается с нами — если нам повезет, конечно, — она сбивает нас с ног, меняет жизнь. Мы пугаемся, радуемся, потом принимаем то, что на нас свалилось, и начинаем с этим жить. Мы до такой степени привязываемся к любимому существу, так начинаем от него зависеть, что нам хочется быть с ним все время — постоянно. У людей это обычно выливается в понятие «жить вместе». И вот тут начинаются сложности. Возникают практические вопросы.
Например, такой: куда положить мои диски? Или мои книги. Или, к примеру, мои штаны. Не то чтобы у меня было какое-то невероятное количество штанов — я не одежный маньяк и покупаю новые вещи главным образом потому, что работа обязывает: артдиректор мужского модного журнала не может всегда ходить в одном и том же. Проблема в другом. В Марининой квартире нет места для любого, сколь угодно малого количества мужских штанов, и вообще для посторонних вещей. У нее все слишком элегантно, точно и... одиночно рассчитано. Отличная квартира — центр Москвы, Чистые пруды, идеальное пространство для проживания успешной и сногсшибательно красивой молодой женщины. В квартире все так, как нужно ей, — так, как ей удобно и привычно. Пространство заточено под нее — тюнинговано, как дорогущий автомобиль. У нее есть рабочее место, и шкафы, и музыкальный центр, и диваны перед телевизором, и холодильник, в котором только с моим появлением появилась нормальная еда — раньше Марина дома особенно не ела. И еще у нее есть гардеробная, которая вмещает ровно столько вещей, сколько Марине придет в голову иметь (она из тех невероятных женщин, что на самом деле выбрасывают одежду, которую не надевали больше года, как рекомендуют глянцевые журналы, а не складируют ее тоннами — на случай, если настроение изменится). Все идеально, все на своих местах. И, несмотря на обилие свободного пространства, добавлять сюда что-то кажется странным. Чужие — мужские — мои вещи сюда просто не впишутся. Для них нет места в ее квартире.
И в общем можно сделать смелый вывод о том, что места для мужчины нет не только в ее квартире, но и в ее жизни.
Нет, поймите правильно — это не упрек. Трудно
упрекать Марину в том, что она не планировала совместной
жизни со среднестатистическим молодым
москвичом, который не имеет привычки аккуратно
складывать одежду и регулярно забывает
Поэтому теперь, стоя над коробкой с дисками, которые я перевез из своей квартиры на Чаплыгина и которые совершенно некуда пихать, я могу только растерянно чесать репу. И упрекать себя за то, что столько всего с собой набрал. Глупо в наш век цифровых технологий держаться за материальные носители кино и музыки. Все можно в компьютер закачать. Моя привязанность к пластмассовым коробочкам с зеркальными кружками внутри неразумна, они дороги мне иногда не из-за звуков, которые на них записаны, — это все и правда есть в iTunes Store и «доступно для скачивания», — а из-за всяких обстоятельств их приобретения. Некоторые вещи я купил, когда они только-только появились в Москве, на Горбушке, у каких-то мутных пиратов-перекупщиков. Что-то привез из «своей первой заграницы» — интересно, есть ли у других народов такое священное почитание первого выезда за рубеж, как у «россиян»? Моей первой заграницей, кстати, был Лондон — я везучий парень. В общем, с каждой коробочкой у меня связано что-то сентиментальное — какая-то частичка прожитой жизни. Это не музыкальные записи вовсе, а человеческие слабости. Ну я человек, и у меня имеются слабости. В этом вся соль. Это Марине и нравится. И поэтому она никогда не скажет мне, что у меня слишком много барахла.
А я никогда не скажу ей, что она вполне могла бы попробовать переехать ко мне. Не так уж у меня мало места, и район тоже хороший — тот же самый, собственно, квартиры в двух минутах пешком. Но я ей даже и предлагать не стал. Во-первых, втиснуть ее в безалаберное пространство моего обитания было бы ничуть не легче, чем меня в ее белоснежный дизайнерский рай. В любую уютно выстроенную одинокую жизнь трудно вписать второго человека — нужно сильно себя перекроить, и изменения в квартире лишь наглядно отражают те внутренние перемены, ту перестройку организма, которая нужна, чтобы быть с кем-то ВМЕСТЕ. Это даже странно, как жалко отказываться от привычного, как это больно — меняться, жертвовать сонным комфортом, уютной летаргией одиночества, даже когда ты делаешь это ради безмерно любимого существа. Во-вторых... Во-вторых, мой переезд к ней — дело символическое. Она — больше меня. Ее жизнь — больше моей. И она впустила меня к себе: физически — в свою квартиру, а по сути — в свое сердце. И это такой подарок, огромный и, вообще говоря, все еще необъяснимый, что мне остается только похоронить на задворках сознания неясное ощущение, что я непременно буду скучать по своему собственному дому.
Я же не собираюсь в самом деле скучать по одиночеству, по жизни без нее? Конечно нет. В конце концов, если для меня меняться — больно, но все-таки возможно, то она-то просто не может измениться. Такая уж у нее природа.
И мысль о том, что она, может быть, не впустила меня в свою жизнь, а поглотила мою своей, я сейчас словесно оформлять не буду. Главное, что мы вместе, а в каком уж я качестве (проглочен ею или в самом деле рядом иду) — не суть важно.
Потому что есть планеты и есть спутники. И я точно знаю, кто из нас спутник.
И вовсе не потому, что я по уши влюбленный идиот. И не потому, что я страус, который прячет голову в песок, стараясь не видеть проблем. Чтобы не видеть наших проблем, надо быть совсем тупым. А я не тупой — я знаю, что от наших проблем не спрячешься. Как в том старом анекдоте было, про объявление в зоопарке? «Не пугайте страуса — пол в клетке бетонный!» Наши проблемы — они как этот бетонный пол. И никакое количество романтических поцелуев в темной машине посреди залитого дождем Лондона, и никакие наши улыбки, и даже наше молчание по ряду важных вопросов надолго нас от этого бетонного пола не спасут.
Размышления об этом, однако, непродуктивны. Если уж я что и изучил досконально за последний год — год любви к Марине, — так это то, что она всегда придерживается избранной линии поведения. Решит быть несчастной и озабоченной — и ничто ее не успокоит. Решит быть счастливой — будет такой счастливой, что умри все живое. В Лондоне я сумел переломить ее настроение (и это было чудо, на самом деле) — она-таки решила быть беззаботной и веселой и отдаться, так сказать, нашей любви. И поэтому я теперь переезжаю. И поэтому столкнулся с проблемой того, что я-не-вписываюсь-в-ее-интерьер. Коробка с дисками в этом плане — всего лишь символ, но очень наглядный. Коробка эта обычная, картонная, прочная — такие очень любит герой Youtube, жирный японский кот Мару: его хозяйка регулярно выкладывает ролики о том, как Мару, помешанный на всяких дырках, влезает в разного формата коробки и ведет с ними безнадежную борьбу. Страшно себе даже представить, что же такое эта японская девушка все время покупает, чтобы обеспечить Мару нужным количеством картонных врагов. Или, может, она специально покупает все время новые пылесосы и телевизоры, чтобы ему было куда скакать?.. Это сильная мысль — кот Мару как двигатель японской экономики.
Какого черта я стал сейчас думать о Мару и вместе с ним обо всех котах по определению? Мой кот — мой покойный кот — еще один элемент моей жизни, который никак не был совместим с Мариной. И поэтому я его потерял, что тоже символично. Но я не хочу сейчас об этом думать. Я лучше предамся самоуничижению, глядя на коробку, которая, как уже было сказано, приехала со мной на такси с Чаплыгина и теперь торчит посреди светлой Марининой гостиной, как гнилой недолеченный зуб среди идеальных коронок. Ну или, если быть гламурнее, как золотая фикса во рту Джека Воробья.
Надо, короче, выкинуть к чертовой матери все эти диски. Кому какая разница, что вот этот диск «Иисус Христос — Суперзвезда» я когда-то с большим волнением приобрел в контрабандистском ларьке в фойе кинотеатра «Ударник»? Я уже сто лет его не слушал.
Я сажусь на корточки возле коробки, чтобы поднять ее и решительным движением уволочь во двор, в направлении мусорного ящика. Собственно, я задерживаюсь только для того, чтобы последний раз сентиментально полюбоваться на любимые обложки. И тут в комнату входит моя прекрасная возлюбленная — она возилась на кухне, варя кофе, — я слышу восхитительный запах, кофе она варит, по-моему, лучше всех в мире. Молниеносно оказавшись рядом, Марина наклоняется над моими предназначенными на выброс сокровищами.
Восхитительное обстоятельство моей новой — уже почти совместной — жизни с любимой женщиной заключается в том, что для кого-то разница есть. Марине не все равно. Ей интересен весь мусор, который я собрал за свои двадцать семь лет.
В голосе ее звучит неподдельный восторг.
— Ой, оригинальная запись «Суперзвезды»! Здорово как... Я так хорошо помню, как ходила на премьеру. Эндрю меня пригласил. Это было так круто — такой драйв, просто нереальный!.. Критики все обругали, конечно, — но когда они этого не делают? Ее темные вишневые глаза загораются энтузиазмом, яркие губы раскрываются в улыбке, и она, не говоря больше ни слова, хватает диск из коробки и, пританцовывая, отправляется к музыкальному центру, напевая на ходу «I don’t know how to love him».
Через секунду квартира уже полна звуками музыки, и Марина кружится по комнате, единолично изображая целую ликующую по поводу въезда в Иерусалим главгероя толпу. Комната освещена рассеянным светом — за окном солнце, но занавески из светлого льна плотно задернуты. В приглушенном свете светлая кожа Марины словно сияет, и красный отлив в темных волосах, которыми она задорно встряхивает, кажется еще богаче и сложнее. Как у самого ценного красного дерева.
Она красива, как богиня, и я люблю ее до остановки сердца. Я знаю, о чем говорю, — у меня она, эта остановка сердца, была. Правда, не от любви, но это в широком смысле все равно.
Я люблю ее. И это все, что имеет для меня значение.
Марина скачет по комнате и поет. Такая юная и задорная, такая замечательно двадцатитрехлетняя. Она говорила сейчас, на минуточку, о событии, которое произошло в 1971 году. На Бродвее, в Нью-Йорке — в Большом, так сказать, Яблоке.
Вот такого рода разговоры бывают у людей, когда они живут с бессмертными. И от такого рода ситуаций, собственно, у нашего смертного брата и захватывает дух. У кого бы не снесло крышу, если бы его столь очевидно юная возлюбленная упоминала время от времени между делом о том, что лично была свидетельницей самых неожиданных и разных событий в истории — событий вековой или более давности?
Надо все-таки спросить у нее, где хранятся сокровища Романовых. Хотя она не скажет, конечно.
Она вообще не очень любит отвечать на специальные вопросы о прошлом — своем и остального мира. Тем ценнее моменты вроде того, что мы пережили только что, — когда какое-то воспоминание случайно срывается у нее с языка. Очень важные моменты в нашей жизни. Моменты, которые говорят мне, что она полностью расслабилась в моем присутствии — ничего от меня не скрывает.
Она говорит иногда, что самое главное, что дарит ей мое присутствие в ее жизни, — возможность быть самой собой. Не притворяться. Не играть никаких ролей. Ни роли юной девы, ни роли моей начальницы, ни просто — роли смертного человека с жизненным опытом, ограниченным теми двадцатью тремя годами, на которые она выглядит. Теми двадцатью тремя годами, когда — двести лет назад — ее убили, чтобы затем насильно вернуть к жизни. Убили по прихоти, которую убийца считал любовью.
Может, он правда верил, что это любовь?
И как — если это так — можно вообще разобраться, что такое любовь? Как узнать: то, что происходит у нас с Мариной, — любовь или безумие, только чуточку другого рода? Менее, может быть, агрессивное, но, наверное, в конечном счете не менее пагубное.
Не стоит мне сейчас об этом думать. Смысла нет. Стоит наслаждаться моментом, когда она счастлива и я счастлив — когда мы оба можем расслабиться. Конечно, такие моменты бывают только наедине — на людях мы оба играем. И собственно, ради того, чтобы таких моментов было как можно больше, люди и съезжаются, несмотря на то что это трудно, и им, на первый взгляд, некуда на новом месте девать свои штаны.
Ясно, что диски я выбрасывать не буду. И беспокоиться по поводу того, куда их девать, я тоже не буду. Марина имеет нынче намерение и настроение быть счастливой — значит, оно все как-нибудь устроится.
Она продолжает танцевать, бросает на меня взгляд через плечо и, заметив, что я к ней не присоединяюсь, поднимает брови:
— А ты чего стоишь? Немедленно танцевать!
Я неопределенно хмыкаю, и она корчит недовольную гримасу:
— Зануда!
— Я не зануда, просто из меня танцор еще тот.
Ну я мог бы догадаться, конечно, что возражения приниматься не будут. Она подтанцовывает ко мне, решительно берет за обе ладони и рывком поднимает с пола — я как сел возле коробки, когда она вошла, так и сижу.
У нее восхитительно прохладные руки, и ее бледные пальцы кажутся такими хрупкими и тонкими в моих обыкновенных мужских руках.
Я обнимаю ее за талию:
— Сама напросилась... Чтобы потом без жалоб на отдавленные ноги.
Она смотрит на меня снизу вверх, и ее глаза улыбаются.
— Что-то я не припомню, чтобы ты был такой скромный в плане танцев. Когда мы на зимнем корпоративе танцевали, с моими ногами все было хорошо.
— Это потому, что я был скромный и соблюдал дистанцию.
Несколько секунд мы просто стоим обнявшись, слегка покачиваясь — вроде как танцевать начинали, нет? — но на самом деле полностью игнорируя музыку. Не знаю, как она, а я вспоминаю ту зимнюю ночь, когда наша жизнь была еще совершенно беспроблемной — потому что, конечно, служебный роман, который мы тогда еще пытались скрывать, на фоне всех остальных наших сложностей и правда не проблема. С тех пор много всего произошло, и хорошего и плохого, и между нами стало гораздо меньше недомолвок, а вот горечи прибавилось... Но я понимаю вдруг, отчетливо, что не жалею о временах своего неведения. Правда — она всегда лучше вранья.
Откуда в мозгу возникает хрестоматийное «умножая знание, умножаешь скорбь»?
Марина утыкается лицом в мое плечо и коротко блаженно вздыхает, а потом говорит задумчиво:
— А ведь мы с тобой и в самом деле очень мало вместе танцуем. Это надо исправить.
Моя очередь поднимать брови.
— Что, в «Дети ночи» пойдем? Там особо не потанцуешь — места маловато.
Марина качает головой, отвергая идею похода в свой любимый ночной клуб:
— Нет, ну его — поднадоел. Надо найти какое-то новое место... Не такое... заезженное, вот. Надо будет с Серхио посоветоваться, наверняка он что-нибудь уже обнаружил получше — у него нюх на новые классные места... Черт!
Внезапная смена выражения на ее лице — с мечтательного на озабоченное — заставляет мое сердце пропустить удар. Интересно, я когда-нибудь перестану волноваться за нее по поводу и без повода? И возможно ли это вообще — перестать волноваться за нее?
— Что такое? Опять ваши «семейные» тайны?
Она отрывается от меня и начинает лихорадочно копаться в брошенной на диване сумочке. Несмотря на то что Марина — феноменальное сверхъестественное существо, в некоторых аспектах она самая настоящая девочка, и хрестоматийный женский беспорядок в сумке (то, что нужно, всегда оказывается на самом дне) — это про нее. Не прекращая поисков, она бормочет, обращаясь ко мне:
— Нет, нет, никаких тайн — я просто тупо забыла ему позвонить, а он должен нам назначить ужасно важную встречу...
— Нам? — Я слегка настораживаюсь, как всегда, когда речь идет о Маринином «кровном брате». Нет, я в самом деле отношусь к Серхио, можно сказать, как к другу, я многим ему обязан... «Многим» — это мягко сказано, вообще-то можно и честнее сказать: жизнью и счастьем. Потому что он однажды спас мне жизнь — а потом обеспечил счастье, объяснив кое-какие Маринины заморочки. Но тем не менее факт остается фактом: с Серхио всегда связаны и какие-нибудь тайны и проблемы. По-моему, он их вообще с собой иногда приносит, эти проблемы. А потом их решает. Эдакая изысканная смесь саботажника и кризисного менеджера: сначала слегка нагадит, потом эффектно всех спасет.
— Нам — в смысле как паре, тебе и мне, или нам как представителям славного журнала Alfa Male? — переспрашиваю я.
Марина, откопавшая тем временем (на самом дне сумки, конечно) свой новенький iPhone, уже набирает номер, одновременно поясняя:
— Как представителям славного журнала... — Она дозванивается и виновато вздыхает уже в трубку: — Серхио!.. Да, я жалкое существо, забывшее обо всем на свете, у меня нет мозга... Да, если хочешь знать, с ним я и занята... Будешь издеваться — покусаю! Мы переезжаем... Ну естественно, это ОН переезжает...
Я так думаю, что мне лучше этот разговор не слушать. Не то что они скажут что-то обидное — боже упаси. Просто его тема и тональность этой беседы невольно возвращают меня к мыслям о квартирах, жизненных пространствах и мебели. И о том, что я в каком-то смысле тоже мебель, которую перевезли на новое место и ее пока что трудно вписать в сложившуюся картину мира.
Я лучше пойду на кухню — там имеется свежий кофе. И ничего, что он несколько остыл, пока мы танцевали в гостиной, — я люблю холодный кофе.
Я стою на кухне у открытого окна с чашкой кофе и сигаретой и наслаждаюсь видом. Из соседней комнаты слышно, как Мария Магдалина успокаивает уставшего Христа: «Everything is all right now...» «Теперь все хорошо...» Окно выходит в сторону двора, но этаж такой высокий, что все равно видно далеко — и крыши домов пониже, и Покровку, и даже деревья во дворе роддома тут, по соседству, в котором я, между прочим, родился. Самый конец лета, Москва еще тихая-тихая, потому что люди не вернулись из отпусков, и запыленная, и уютная, как в старых советских фильмах. По крыше напротив шествует, ковыляя, толстый голубь с драным хвостом — боец, видать: либо соперники покоцали, либо кошка потрепала. Кроны деревьев пожелтели, но редеть еще не начали. В окно влетает легкий ветерок — очень теплый и какой-то... ласковый.
Солнце скоро сядет, и мы пойдем гулять и пить кофе в нашей любимой «стекляшке» на углу. И все будет хорошо.
Я тихонько вздыхаю. Наверное, я смогу привыкнуть к этому новому месту — к этой новой жизни. Everything is all right now... Ну да, наверное.
Маринина рука ложится мне на плечо так неожиданно, что я вздрагиваю.
— Ты чего загрустил?
Я оборачиваюсь, чтобы встретиться с ней взглядом:
— Я не загрустил. Я просто приполз на запах кофе, да так тут и остался.
Она кивает и садится на подоконник, полуобернувшись ко мне. В руке у нее бокал с чем-то красным. Это точно не вино — она не стала бы пить вино без меня. Донорская кровь из пакетика, надо думать. Вот не люблю я, когда Марина пьет человеческую кровь, даже такую, из-за которой никто не умирал. Но тут мне сказать нечего: есть-то ей надо, а охотиться на бродячих собак за хлопотами с переездом у нее времени не было. Она делает глоток и некоторое время молча смотрит на город за окном — так же, как я только что смотрел. Но вот только я теперь города за окном не вижу — только ее: тонкий профиль на фоне золотистого неба, и длинные ресницы, и то, как ветер слегка касается ее челки, заставляя темные волоски отлетать с бледного лба. В такие моменты мне хочется вернуться к давно оставленным занятиям живописью — фотографировать такое бессмысленно, надо рисовать.
Но это глупо и сентиментально, и следовало бы помнить, что портреты мне никогда не удавались. Моя сила — это пейзажи всякие. Но не люди. Они у меня всегда получались какие-то деревянные. Словно неживые. А в данном случае это было бы вовсе неправильно: неживая девушка, которую я люблю, одновременно — самое живое существо, которое я знаю. Пусть она сейчас и задумалась так глубоко, что не шевелится.
Чтобы привлечь к себе внимание, я касаюсь пальцами ее шеи. Она мгновенно оборачивается ко мне с виноватой улыбкой. Я улыбаюсь в ответ:
— Так что Серхио-то? Простил тебя?
— Простил, конечно. Он просто не может простить сразу — надо непременно несколько минут меня подразнить.
— И что со встречей?
Она кивает с довольным видом:
— Все хорошо. Он ее назначил. У тебя завтра есть важные дела в редакции?
Я пожимаю плечами:
— Ты начальница, тебе лучше знать.
— Значит, нет. Эта затея важнее.
— Да что за затея-то? Ты такая вся внезапная, противоречивая вся...
Марина показывает мне язык и спрыгивает с подоконника, чтобы отправиться к холодильнику и освежить содержимое своего бокала.
— Затея крутая и прекрасная. Ты знаешь, как давно я искала для нашего журнала какой-то возможности засветиться — в смысле пиара — в каком-то небанальном месте? В чем-то, что не связано с модой и прочими очевидными вещами?
Мне ли не знать... Это одна из ее идей фикс. Я киваю — мол, продолжай, не томи.
— Ну так вот — похоже, у нас есть отличный шанс. Большой готовит постановку какого-то супермодного и страшно смелого балета, специально для них написанного неким модным авангардистом из Питера, который собираются после премьеры здесь отправить обменным образом в Париж — прямиком на сцену Гранд-опера. Это большое дело — государственные деньги, великое культурное значение и все такое. Серхио наш — как звезда музыкальной критики — очень во все это вовлечен. Даже не спрашивай меня, почему и как, меньше знаешь — лучше спишь. И можешь ли ты себе представить, что у них имеются проблемы с двумя вещами: с глянцевым информационным спонсором и еще некоторые — с художественным оформлением. С разработкой стиля, короче. Серхио устроил так, что мы, скорее всего, сможем к этому примазаться. И встреча у нас с людьми, которые там всем заправляют и принимают нужные решения. Вуаля!
По моей спине пробегает холодок. Я смотрю на нее с сомнением:
— Марина, я, конечно, сильно верю в себя и в свой великий талант, но постановкой балетов я заниматься не готов.
Она весело ерошит мне волосы — будто они еще недостаточно лохматые:
— Дурачок. Никто не требует, чтобы ты ставил балеты. Просто ты — ну мы как журнал Alfa Male — чуток проконсультируем их арт-директора, внесем в балетные ряды струю современной моды и высокого глянцевого стиля, сделаем неземной красоты съемку — наши модели среди балерунов и наоборот, сделаем выставку к премьере в Москве и в Париже, получим пиар — и станем героями глянца. Всего-то делов — начать и кончить.
— Почему мне кажется, что ты все несколько упрощаешь?
Она разводит руками:
— Потому что ты меня хорошо знаешь? Да ладно тебе, не ворчи. У страха глаза велики — ты сам не заметишь, как оно у тебя все легко и прекрасно выйдет. На губах у нее триумфальная, победоносная улыбка. И я, несмотря на весь свой немалый ужас перед теми перспективами, которые она мне нарисовала, не могу ей ничего возразить. Во-первых, потому, что есть планеты и спутники, и ежели моя планета что-то решила, то мне остается только сходить с орбиты вместе с ней. Во-вторых, потому, что, когда глаза ее вот так сияют и она вся светится таким энтузиазмом, надо вовсе сердца не иметь, чтобы ее расстроить. В-третьих — потому, что описанная ею история и в самом деле, судя по всему, интересна. Будет чем заняться, кроме журнальной рутины.
Будет кем себя почувствовать, кроме как подчиненным, который крутит роман с начальницей и живет у нее в квартире.
Я ухмыляюсь:
— Мне стоило знать, что с вами, ребята, не соскучишься. Но когда я облажаюсь, и выйдет ужасная гадость, и международная критика меня проклянет, и пиар для нашего модного листка получится сугубо негативный... Тогда я оставляю за собой право сказать: «Я тебя предупреждал!»
Она смеется и приближает свое лицо к моему, чтобы поцеловать.
И говорит тихо, но внятно:
— Ничего. Всех, кто посмеет нас критиковать, мы с Серхио загрызем.
войдите или зарегистрируйтесь