Антон Сорокин. Тридцать три скандала Колчаку (фрагмент)

Фрагмент из вступительной статьи, а также один из «Скандалов»

О книге Антона Сорокина «Тридцать три скандала Колчаку»

«Это не литература, это вне литературы. Тем хуже для литературы...»
Антон Сорокин

Центральная семиологическая проблема, которую весьма своеобразно и последовательно решал в своем многообразном творчестве сибирский писатель, драматург, художник Антон Семенович Сорокин (1884–1928) — проблема организации перформативной структуры высказывания, той самой, из которой, согласно Жаку Деррида, невозможно удалить имя подписывающего. Вполне закономерно на этом пути появление «Манифеста Антона Сорокина», «Завещания Антона Сорокина», многочисленных вариантов «Автобиографии Антона Сорокина». Подобно Ницше в интерпретации Деррида, скромный омский литератор, провозгласивший себя Писательским Королем, мозгом Сибири, «национальным сибирским писателем», парадоксальным образом оказался готов «пустить в ход свое имя (со всем, что к нему примешано и что не сводится к „я“), инсценировать подписи, сделать из всего, что было написано о жизни и смерти, один огромный биографический росчерк» [Деррида 2002, 47].

Категорией, позволяющей снять неразрешимое противоречие между перформативом и дескриптивной структурой высказывания, имеющей все основания оставаться без автора и не получить резонанса, стал у Сорокина скандал. Он же становится пространством медиации между биографией, телом и текстом, внешнее «величие» и совершенство которых вполне осознанно принесены писателем в жертву своеобразно и глубоко понятой «литературности».

К скандалу писатель относился эстетически, как к произведению искусства, и строго рационально. Скандал и есть, по Сорокину, высшая форма литературного творчества: по крайней мере, весь город Омск — в этой системе ценностей — замирает в напряженном ожидании: что еще вытворит Сорокин? <...>

Из текста «Тридцати трех скандалов...» видно, что А. С. Сорокин «осмеливался провоцировать» не только колчаковцев, но и самого Верховного правителя Александра Васильевича Колчака (1874–1920). Отдадим должное мужеству человека, бесстрашно, самозванно и самочинно являвшемуся на совещания у Колчака и обращавшему адмирала и его свиту в бегство при помощи, например, «знаменитого номера со свечой». Вспомним при этом, что всякое, в том числе, очевидно, и такое, противодействие Верховному правителю грозило расстрелом. Шутки «Писательского Короля» могли иметь нешуточное завершение; скандалист Сорокин изрядно рисковал, ставя на карту собственную жизнь.

Отдадим должное и Колчаку, не только терпевшего выходки эксцентричного провинциального литератора, но и не побоявшегося перед лицом неотвратимой гибели переступать порог дома юродствующего мудреца и писателя, целуя ручку его супруге... Делая шаг навстречу Сорокину, Колчак, оставаясь его антагонистом в жизни и оппонентом в политике, поневоле становится партнером писателя в трагической клоунаде истории и жизни — его и своей. По многочисленным свидетельствам, об устраиваемых А. С. Сорокиным скандалах знал и говорил тогда практически весь Омск — столица Верховного правителя России.

<...>

В области орфографии, пунктуации и синтаксиса (иногда непривычно «смятого») мы старались сохранить особенности оригинала.

Надеемся, что эта книга привлечет внимание к писателю, художнику и скандалисту, создателю 24-х томов первоклассной литературы.

Иногда, впрочем, автор говорил, что 32-х.

<...>

Скандал третий

Давид Бурлюк был в восторге от моей находчивости. С вами можно дело сделать, не то, что мямля Четвериков. Отец футуризма приглашал меня ехать с ним в Америку, от поездки я отказался, но дал разрешение Давиду Бурлюку выпускать за Антона Сорокина артиста (важны мои произведения). Сидя в Омске, я читал рецензии о выступлении Антона Сорокина в Томске, Новониколаевске, в Иркутске. А в 1921 году в Омск привезли арестованного Антона Сорокина и мне пришлось узнать, что это артист Карпинский, выступавший за Антона Сорокина на вечерах Бурлюка и по отъезде в Америку Бурлюка устраивавший самостоятельно вечера Антона Сорокина. Артиста освободили.

− Можете выступать от моего имени.

Карпинский махнул рукой:

− Довольно!

И вот Давид Бурлюк кричал стихи Маяковского, Четвериков распевал Северянина: мороженое из сирени, Антон Сорокин читал свои киргизские песни, а Всеволод Иванов по моей инструкции выступал против Давида Бурлака, упрекал его в жадности к деньгам. <...>

Давид Бурлюк нарисовал несколько моих портретов и выдал мне следующее удостоверение:

«От Всероссийской Федерации Футуристов национальному великому писателю и художнику Сибири Антону Сорокину. Извещение. Я, Давид Бурлюк, отец российского футуризма, властью, данной мне великими вождями Нового искусства, присоединяю Вас, Антон Сорокин, к ВФФ, приказываем отныне именоваться в титулах своих великий художником, а не только писателем и извещением, что отныне ваше имя вписано и будет упоминаться в обращениях наших к народу в следующее порядке: Давид Бурлюк, Василий Каменский, Владимир Маяковский, Велимир Хлебников, Игорь Северянин и Антон Сорокин, подписал ОРФ действительный член учредитель о-ва „Бубновый валет“, член Президиума московских художественных организаций. Давид Давидович Бурлюк, скрепил Евгений Спасский».

Выставка у Давида Бурлюка была шедевром, неудивительно, что зрители не вмещались в зал выставки. Давид Бурлюк боялся попов, докторов и полиции. − С этими людьми будьте осторожны, Антон Семенович, вреда причинить могут много.

И потому Антону Сорокину стоило больного труда уговорить Давида Бурлюка выставить распятие Антона Сорокина. Успех этой картины был невероятный, стояли толпы народа, работа была удивительна. Подходит священник:

− Что это, большевизм? Где устроитель? Кощунство!

Давид Бурлюк напуган.

− Что, я не говорил, попы − это сила, много вреда могут сделать.

− Какие пустяки, Давид Давидович, у меня все предусмотрено,

− Что же, увидим.

− Кто звал устроителя выставки, в чем дело?

Священник важно, нараспев, видимо, желая поиздеваться, говорит:

− Придется звать полицию, протокольчик составить на предмет привлечения к ответственности за кощунство.

Давид Бурлюк толкает незаметно в бок Антона Сорокина.

− Ну, что, я не говорил?

− Да, кощунство, большевизм, издевательство над сыном Божьим, − распевает поп, − над Исусом Христом.

− Вы, батюшка, по всей вероятности страдаете близорукостью, наденьте очки и посмотрите, что написано: это не Христос, а разбойник, пояснение идиотам и глупцам.

− Давно ли, батюшка, стали защитником разбойников, как вам известно, на крестах и разбойников распинали.

− После того, как Христос освятил крест пролитием за ны и наши грехи своею пресвятою кровью, крест сия − вещь священная, да и при той оскорблении священного моего сана, на мне благодать святого духа и вдруг идиотам и глупцам, не потерплю такого издевательства. Автора сих богомерзких картин должно отправить в большевизию, здесь им не место!

− А мы исправим.

И Антон Сорокин приписал пояснение: для идиотов и глупцов, а также для умных и с благодатью святого духа иереев, это не Христос, а разбойник.

Хохот публики. Священник старается скрыться.

− Куда вы, батюшка, зовите полицию для составления протокола на предмет привлечения за кощунство.

Священник сердито плюет на пол и говорит:

− А ну вас, футуристов, к дьяволу, связываться не хочется. Благодать святого духа и оскорбление идиот, я понимаю, зараза большевизма.

Давид Бурлюк демонстративно жмет руку Сорокина Антона.

− Справлюсь с попом, а вот сегодня против вас будет доктор.

− Пустяки, я даже и полиции не боюсь, − говорит Антон Сорокин.

<...>

Как справиться с полицией

С попами вы справились, с докторами тоже, а теперь ждите полицию, она вас не оставит в покое.

Я рассказал про море и Эзопа. Давид Бурлюк долго хохотал. Сегодня я выкину Антре, зажигаю свечу и читаю манифест: мы милостью мысли, Антон Сорокин в газетном колпаке, шут Бенецо, кувыркаемся на подмостках мысли человеческой, лицо наше размалевано и одеяние в тусклых блестках, мы приходим к холодному городу давать наше представление, скулить, как побитый пес, и делать веселой битую морду. А там далеко дворцы наших вассалов, в цвету белой боярки и вкушаем тоску в бокалах, сегодня сердцу нашему больно, и так далее. Манифест по моему заказу написан был Всеволодом Ивановичем.

Я объявил себя диктатором над приехавшими в Сибирь писателями Вяткиным, Ауслендером, Лидией Лесной, Ковальскими и другими, требовал, чтобы для меня приобрели автомобиль.

− А то вы, как стадо баранов без диктатора. Мы, Антон Сорокин, почувствовали стремление к власти и желаем быть диктатором, буду выпускать приказы. Ауслендеру приказываю не отбивать хлеб у чернорабочих слова газетчиков, а писать стилизованные рассказы. Вяткину, поэту, лирику, приказывал не увлекаться административными должностями...

− Я не подчиняюсь вашему приказу, − кричит Ауслендер.

Давид Бурлюк радостно улыбается, ненавидит он Ауслендера до того, что его фамилию не произносит, а говорит Сережка Сляндер.

− А вы не подчиняетесь, Ауслендер, вполне понятно, придворный писатель Верховного правителя Колчака, я оплачивать так дорого ваш труд не могу, вы раб, имеете уже господина.

− Я не подчиняюсь, − говорит Вяткин, − это же клоунада.

− Что? Клоунада! Вяткин может возвышать голос здесь перед диктатором писателей, а почему не протестует, когда в спину убивают Новоселова? Я убивать никого не могу. Я власть захватываю, власть клоунскую, но без убийства и насилия. Встать перед первым в мире диктатором над писателями.

Аудитория понимает сатиру, встает и кричит:

− Да здравствует диктатор писателей Антон Сорокин!

− А теперь получите деньги.

И Антон Сорокин раздает денежные знаки шестой державы, обеспеченные полным собранием сочинений Антона Сорокина, подделыватели караются сумасшедшим домом, а не принимающие знаки − принудительным чтением рассказов Антона Сорокина. Портрет король треф Антон Сорокин и надпись Диктатор.

На другой день извозчики привозили деньги в помещение, где происходили вечера Бурлюка и требовали обменить. Эти деньги они приняли от своих седоков, по наивности думая, что деньги выпущены новым правительством.

На другой день я был арестован, но когда написали протокол и дали подписать, я сделал надпись Фердинанд Шестой.

− Что это значит?

− Ничего особенного, понятно, как стеариновая свеча, я сошел с ума, разве нормальный полезет в диктаторы? И вы, нормальные, должны не протокол писать, а отвезти меня в сумасшедший дом, или подчиняться моей диктаторской власти, другого выхода нет.

Посоветовались, пожали плечами и отпустили.

Давид Бурлюк от восхищения не знал, что делать. Он вынул деньги:

− Вот вам, Антон Семенович.

Денег было восемьсот тридцать рублей.