Олег Гладов. Любовь стратегического назначения (фрагмент)

Отрывок из романа

О книге Олега Гладова «Любовь стратегического назначения»

— Вдох!.. Не дышите!..

У медсестры Светы из рентгенкабинета — самая большая задница из тех, что я видел.

— Дышите!.. Следующий!..

Я надеваю футболку и, пока Света, опершись на стол, заполняет мою карточку, еще раз смотрю на ее тыл... М-да...

Обширные ягодицы Светы не дают покоя Шамилю, который занимает одну из коек в моей палате, а до этого ее хотел трахнуть электрик Шевченко из четыреста двадцатой. Информацию о том, кто кого хочет, можно получить в мужском туалете, где, окутанные табачным дымом, встречаются пациенты травматологического отделения. Среди которых и я.

— Садись в это кресло... Клади голову на эту штуку... Так... Не шевелись! Специальным рентгенаппаратом, который позволяет сделать подробный снимок черепа, управляет Юра. Он фотографирует содержимое моей головы каждые четыре недели. Так надо. Поэтому я усаживаюсь в кресло и жду, пока настраивается сложная техника.

Когда молоток бьет по гвоздю, загоняя его в доску, происходят необратимые физические процессы, в резуль тате которых шляпка гвоздя деформируется, теряя свою первоначальную форму. Это физика. И для определения степени деформации существует какая то простая фор мула. Я нашел растрепанный учебник физики в туалете. Но формулу не запомнил.

— Неудобно тебе, дружище, будет летать самолетами, — говорит Юра, нажимая необходимые кнопки.

— Почему это? — спрашиваю после секундной паузы.

— А как ты через детектор металла в аэропорту будешь проходить, подумал? Они же задолбаются тебя обыскивать.

Когда молоток ударил по моей голове, простая фор мула из учебника физики продолжала действовать. За тылочная кость треснула — деформация произошла по всем правилам. Профессор Васильев, который делал мне операцию, вставил мне в голову пластину из специального титанового сплава. Постоянный легкий холодок в затыл ке — напоминание об этом.

— Тебя разденут. Даже, наверное, поищут в заднице Какой-нибудь металлический предмет: вдруг ты по ошибке засунул в задний проход стальной «паркер»? А детектор все равно будет тренькать. Откуда им знать, что у тебя кусок железа в голове?

Я молчу. Юра продолжает манипуляции с медицинской машиной.

* * *

Говорят, меня нашли километрах в пятидесяти от города. В машине, которую за четыре дня до этого угнали в Тюмени. Непонятно, как эта раздолбанная в хлам тарантайка проехала полторы тысячи километров, но... Говорят, машину обнаружили ненцы. Два коренных жителя этих безграничных гектаров белых сейчас пастбищ. Они ехали куда-то по своим сугубо ненецким делам на добротных нартах: погоняли оленей, покуривали крепкие сигареты. Говорят, место это, где они нашли белый жигуленок, пустынное, особенно в середине ноября. И не собирались Хотяко и Сергей тут проезжать. В последний момент решили заскочить к родственникам... Летом тут, бывает, копошатся рабочие с техникой — строят дорогу в сторону Ханты-Мансийского округа. Но сейчас, когда ртуть в термометре опустилась за отметку минус тридцать пять градусов по Цельсию, никого тут не было. И не должно было быть.

Хотяко и Сергей говорили о своем и, увлекшись беседой, проехали мимо. Но потом один из них вдруг остановил оленей, развернул нарты.

— Машина, — сказал Хотяко.

— Как заметил? — удивился его спутник.

— Сразу заметил. С тобой говорил — все время думал...

— «Жигули»...

— Да...

Они, проваливаясь по щиколотку, подошли к полузанесенной белой «копейке» и, помедлив немного, смели снег с лобового стекла.

Примерно с минуту ненцы молча смотрели в салон. Потом выбили стекло в левой задней двери и смогли проникнуть. В хрустящую, уже слегка прихваченную морозом пластмассово-кожзаменительную внутренность жигуленка.

— Живой, — сказал Сергей, — кажется... * * *

Автомобиль был пуст. Вернее, никого, кроме меня и молотка, завалившегося между сиденьями, они не обнаружили. Кто-то взял этот инструмент, хорошенько стукнул меня по голове и оставил в работающем на холостых оборотах жигуленке.

Говорят, бак был пустой: машина тарахтела на холостых, пока не закончился бензин... Может, я был непослушным пассажиром? Может, рассказывал несмешные анекдоты?.. Такие версии выдвигает Юра, когда мы с ним по вечерам пьем чай с молоком в его кабинете.

Я не могу ответить на эти вопросы. Потому что не помню подробностей своего появления в этом авто. Я вообще ничего не помню. Юра говорит, что так обычно бывает в романах у писателей, которые не могут придумать интересную судьбу своему герою. Эти писатели в самом начале отшибают персонажу память, а потом по ходу придумывают что-нибудь закрученное: например, герой оказывается шпионом и в последний момент вспоминает о своих сверхспособностях и спасает мир.

Юра уже пытался проверить, умею ли я метать нож. Или понимаю ли я смысл той дроби, которую он производит карандашом об стол, называя это азбукой Морзе.

Ни нож, ни Морзе никак себя не проявили в тупой пустоте, называемой «моей памятью»...

Известно следующее: говорю я на обычном русском языке, без какого-либо заметного акцента, присущего определенному региону страны или ближнего зарубежья. (Юра считает, что так, как говорю я, могут общаться в любом уголке России. Поэтому выяснить, откуда я, очень трудно.) У меня нет каких-либо заметных шрамов (кроме затылка), отпечатки не значатся в картотеке правоохранительных органов. Юра объяснил мне, что существует некая информационная сеть (?), где можно узнать все что угодно. Однажды он принес маленькую жужжащую штуковину и подровнял мои волосы (на затылке они росли весьма неохотно), одноразовым станком сбрил растительность на лице, посадил на фоне белой стены и сфотографировал (?).

— А теперь повернись в профиль! — командовал Юра.

— Это как? — спрашиваю я.

— Ухом ко мне.

— Каким?

— Любым! — И моргал на меня вспышкой.

Затем Юра разместил мое фото в Сети (?) и примерно месяц азартно ждал, что кто-нибудь сообщит обо мне НЕЧТО.

— Вдруг ты криминальный авторитет и тебя разыскивает Интерпол, а? Тогда за твою голову наверняка вознаграждение полагается. Я тебя сдам — и срублю капусты, понял? Я ничего не понимал, но вежливо слушал и кивал; мне нравилось сидеть в этом уютном кабинете и пить чай с молоком, а не валяться в палате с храпящими и плохо пахнущими пациентами.

— Нет... — размышлял Юра. — Для криминального авторитета ты молод слишком... А может, ты террорист? А?

Так ползли неделя за неделей. Ничего не происходило. Никто не знал, что за парень в белой футболке изображен на фото.

Тогда Юра, как он объяснил мне, для смеха раскидал (?) мое лицо по нескольким сайтам (?) самой разной направленности: «Познакомлюсь», «Проверь, насколько ты сексуален», «Банк спермы».

— Прикинь! Приглянешься ты какой-нибудь американской миллионерше. Я ей твою сперму толкну за кучу «гринов» и свалю с этого долбаного Севера... Так что смотри! Если вздумаешь дрочить, сперму в стакан! Неси сюда — я ее хранить в морозилке буду! Понял? Я заведу журнал. Буду вести отчетность. Строгую! Мы потом буржуинке оптом впихнем! Пару канистр!!! — Юра, смеясь, хлопал меня по плечу. Я тоже вежливо улыбался, мало что понимая. Почти ничего не понимая... * * *

Жизнь здесь течет своим чередом. «Здесь» — в огромном больничном комплексе. Втором по величине в стране и первом на этих бескрайних белых просторах.

Как мне объяснили, место, где я нахожусь, — это Приполярье. Край земли. Тут несколько населенных пунктов, расположенных на приличном расстоянии друг от друга. Один из самых крупных городов обзавелся современным медпунктом немыслимых размеров: терапевтический комплекс, роддом, инфекция, неврология, операционные. В одной из них мне латали голову. В другом помещении — палате № 417 — теперь живу. Двенадцать этажей, сотни палат, коридоры, лифты. Люди в белых пижамах и белых халатах... Это мой мир. Моя вселенная. Ибо, кроме этого, я ничего не видел.

Иногда я смотрю в окно. Вижу: белое до рези в глазах. Все белое. Только ночью появляется черное — небо.

Юра говорит, что скоро начнутся белые ночи. Потом растает снег, и все изменится.

После того как я пришел в себя в реанимации, весь утыканный капельницами и датчиками, прошло несколько месяцев. Сначала я не мог ходить и плохо говорил. Потом меня перевели в отдельный бокс. Затем в 417-ю палату. Через какое-то время мне разрешили вставать с постели и смотреть телевизор в холле.

И все это время, все эти дни, недели, месяцы — за окном БЕЛОЕ...

Иногда в коридоре, в хирургическом отделении, я встречаю мужчину, который подмигивает мне и спрашивает:

— Как дела, Дровосек?

Это профессор Васильев. Он всегда спешит. Я спросил Юру: «Почему Дровосек?» Он сказал, что есть такая сказка: человек, занимавшийся тем, что рубил деревья в лесу, постепенно превратился в железного. Ему заменяли металлическими те части тела, которые почему-то отваливались.

— Сифилитик, наверное, был, — говорит Юра, задумчиво стуча по клавиатуре, — в последней стадии. Время глухое было, древнее. Пенициллина на всех не хватало...

Юра — инженер. Он «редкий специалист» (?), и это — «круто» (?).

— Я единственный, кто повелся приехать в такую даль, чтобы просвечивать мозги ненцам и вахтовикам, мать их так!

По совместительству Юра «ведущий программист» (?) комплекса. У него для этого есть свой отдельный кабинет, в котором он проводит всю вторую, свободную от рентгена, половину дня, а иногда и часть ночи. Я с ним. Ему хочется, чтобы в момент, когда я вспомню, КТО Я, он был рядом. А мне просто не спится. Юра входит в чат (?) и с кем-то общается в Сети. Я пью остывший чай и смотрю на экран, где сменяются символы. В Сети у каждого есть второе имя. Юра там — URAN.