Никколо Амманити. Я не боюсь (фрагмент)

Первая глава романа

О книге Никколо Амманити «Я не боюсь»

Я уже почти обогнал Сальваторе, как вдруг услышал крик моей сестры. Я обернулся и успел заметить, как ее поглотила пшеница, покрывавшая холм.

Не стоило мне тащить ее с собой, мама еще выдаст мне за это по полной программе.

Я остановился. Пот лил ручьем. Я перевел дыхание и позвал:

— Мария! Мария!!

— Микеле!.. — прохныкала она в ответ.

— Ты что, ушиблась?

— Да... Подойди ко мне!

— Где тебе больно?

— В ноге.

Она притворяется, устала просто. «Иди вперед!» — сказал я себе. А если с ней вправду что-то случилось?

Где остальные?

Я видел в пшенице следы их продвижения. Они медленно, параллельно друг другу, словно пальцы руки, тянулись к вершине холма, оставляя за собой дорожки сломанных стеблей.

Пшеница в этом году уродилась высоченной. В конце весны лило как из ведра, и к середине июня стебли были крупными, как никогда. Готовые к уборке, они стояли, густо налитые зерном.

Вокруг была одна пшеница. По холмам и низинам она переливалась золочеными океанскими волнами. До самого горизонта только пшеница, небо, цикады, солнце и жара.

Я не знал, сколько было на градуснике — в девять лет не очень-то разбираются в шкале термометра, но я понимал, что жара ненормальная.

Это проклятое лето 1978 года вошло в историю как самое жаркое в столетии. Жар раскалял камни, иссушал землю, губил растения, убивал животных и поджигал дома. Собираешь помидоры с грядки — а они сморщенные, берешь кабачки — а они маленькие и твердые как камень. Солнце не давало дышать, лишало сил, желания двигаться, жить. И ночь мало чем отличалась от дня.

Взрослые жители нашего местечка — Акуа-Траверсе — никогда не покидали домов раньше шести вечера. Укрывались внутри за опущенными жалюзи. Только дети отваживались выходить на раскаленную безлюдную улицу.

Моя сестра Мария была младше меня на пять лет и бегала за мной повсюду, как дворняжка, выгнанная из конуры.

«Я хочу с тобой!» — постоянно повторяла она. И мама была на ее стороне: «Ты ей старший брат или кто?» И мне приходилось везде таскать ее с собой.

Никто не остановился ей помочь.

Оно и понятно — мы же соревновались.

— Вперед, на вершину. Идти только прямо. След в след запрещается. Останавливаться нельзя. Кто приходит последним, тому штраф, — объявил Череп. Но сделал мне уступку: — Ладно, твоя сестра не считается. Маленькая слишком. — Я не слишком маленькая! — запротестовала Мария. — Я тоже хочу участвовать!

А потом упала.

Жаль. Я ведь шел третьим.

Первым, как всегда, шел Антонио Натале по прозвищу Череп. Почему его так прозвали, я уже и не помню. Может, потому, что он однажды наклеил на руку изображение черепа, одну из тех картинок, что продавались в табачных лавках и наклеивались, если их смочить водой. Череп был самый старший в нашей компании. Ему было двенадцать. И он верховодил. Ему нравилось командовать, и он злился, если ему не подчинялись. Командир из него — так себе, но он был крупный, сильный и наглый. Вот и сейчас он пер по склону, словно бульдозер.

Вторым шел Сальваторе.

Сальваторе Скардаччоне было девять, как и мне. Мы ходили в один класс, и он был моим самым лучшим другом. Сальваторе был выше меня ростом. Он был замкнутым мальчишкой. Иногда участвовал в наших играх, но чаще занимался своими делами. Он был побойчее Черепа и легко мог бы скинуть его из вожаков, но ему это было ни к чему. Его отец, адвокат Эмилио Скардаччоне, считался важной шишкой в Риме. И имел кучу денег в Швейцарии. По слухам.

Потом шел я, Микеле. Микеле Амитрано. Третьим. Я довольно уверенно поднимался, но из-за сестры остановился.

Пока я колебался, идти ли мне дальше или возвращаться, я стал уже четвертым. Недалеко от меня прошмыгнул этот обмылок, Ремо Марцано. И если я не продолжу подниматься, меня обгонит даже Барбара Мyра.

Это уже позор. Дать обогнать себя девчонке. Этой толстухе.

Барбара Мура перла в гору на четвереньках, как дикая свинья. Вся в поту и в земле.

— Ты чего, ты почему не идешь к сестренке? Не слышишь, зовет? Она ушиблась, бедняжка! — прохрипела она довольным голосом. В кои-то веки штраф, похоже, ляжет не на нее.

— Иду, иду... А потом все равно тебя обгоню.

— Я не мог дать ей победить меня таким образом.

Я повернулся и начал спускаться, размахивая руками. Кожаные сандалии скользили по колосьям, и пару раз я падал на задницу.

Я не видел сестру.

— Мария! Мария! Ты где?

— Микеле...

Вот она. Маленькая и несчастная. Сидела среди поломанных колосьев, одной рукой терла лодыжку, а другой придерживала очки. Волосики прилипли к влажному лбу, глаза блестели. Увидев меня, она сжала губы и надулась как индюк.

— Микеле...

— Мария, из-за тебя я проиграю! Я же просил тебя не ходить, черт тебя побери! —  Я сел рядом. — Что с тобой?

— Я оступилась, и у меня заболела нога...

— Она глубоко вздохнула, зажмурилась и заканючила. — Еще очки! Очки сломались!

Я едва удержался, чтобы не дать ей затрещину. С тех пор как начались каникулы, она ломала очки уже третий раз. И всякий раз на кого вешала всех кошек мама?

«Ты должен смотреть за своей сестрой, ты ведь старший брат».

«Мама, но я...»

«Никаких „мама“. Ты что, до сих пор не понял, что деньги не растут на грядках? Еще раз сломаете очки, я тебя так взгрею, что...»

Очки сломались ровно посередине, в том месте, где их уже однажды склеивали. Теперь их можно было выбросить.

А сестра продолжала канючить:

— Мама... Она будет ругаться... Что нам делать?

— Что тут сделаешь? Замотаем скотчем. Давай вставай.

— Они будут некрасивыми со скотчем. Страшными. Мне не нравится.

Я сунул очки в карман. Без них Мария не видела ничего, она сильно косила, и врач сказал, что нужно обязательно сделать операцию, пока она не повзрослела.

— Ладно, все будет в порядке. Вставай. Она прекратила ныть и зашмыгала носом:

— У меня нога болит.

— В каком месте? — Я продолжал думать о других ребятах. Они уже, наверно, давно все взобрались на холм. Я оказался последним.

Оставалось надеяться, что Череп не выдумает слишком суровый штраф. Однажды, когда я проиграл соревнование, он заставил меня бегать по крапиве. — Так где у тебя болит?

— Здесь. — Она ткнула пальцем в лодыжку.

— Вывихнула, наверное. Ну ничего. Сейчас пройдет.

Я расшнуровал ей башмак, осторожно извлек ногу. Как это сделал бы врач.

— Так лучше?

— Немножко. Пойдем домой. Я очень пить хочу. И мама...

Она была права. Мы ушли слишком далеко от дома. И очень давно. Уже прошло время обедать, и мама, должно быть, поджидает нас, сидя у окна.

Ничего хорошего от возвращения домой я не ждал. Но кто бы мог представить себе это несколькими часами раньше!

Этим утром мы взяли велосипеды.

Обычно мы совершали недалекие прогулки, вокруг домов, до границ полей или до высохшего русла реки и возвращались назад, соревнуясь — кто быстрее.

Я ездил на высоченном старом драндулете с латаным-перелатаным седлом. Мне приходилось сгибаться чуть ли не пополам, чтобы провернуть педали.

Все называли его Бульдозером. Сальваторе утверждал, что это велосипед альпийских стрелков. Но меня он устраивал — ведь он достался мне от отца.

Если мы не гоняли на великах, то играли на улице в футбол, в «укради флаг», в «одиндва- три-замри» или просто бездельничали под навесом сеновала.

Мы могли делать все, что нам нравилось. Машины здесь не ездили, поэтому опасаться было нечего. А взрослые прятались по домам будто жабы, пережидая жару.

Время тянулось медленно. К концу лета мы с нетерпением ждали дня, когда начнется школа.

Этим утром мы принялись обсуждать свиней Меликетти.

Мы частенько разговаривали об этих свиньях. Ходили слухи, что старый Меликетти выдрессировал их жрать кур, а иногда даже кроликов и кошек, которых он подбирал на дороге.

Череп длинно сплюнул.

— Я вам еще про это не рассказывал. Потому что не имел права. Но сейчас скажу: эти свиньи сожрали таксу младшей Меликетти.

Все хором закричали:

— Не может быть! Это неправда!

— Правда. Клянусь вам сердцем Мадонны. Живьем. Абсолютно живую.

— Это невозможно!

— Что же это за свиньи такие, что жрут породистых собак?

— Запросто. — Череп закивал головой. —  Меликетти бросил таксу в загон. Она попыталась сбежать, это хитрая собака, но свиньи у Меликетти еще хитрее. И не дали ей спастись. Разорвали в две секунды. — Потом добавил: — Они хуже диких кабанов.

— А зачем он ее туда бросил? — спросила Барбара.

Череп подумал немного:

— Она ссала в доме. И если тебя бросить к ним, такую толстуху, они и тебя обглодают до косточек.

Мария встала.

— Он что, сумасшедший, этот Меликетти? Череп опять сплюнул.

— Еще больше, чем его свиньи.

Мы замолчали, размышляя о том, как с таким дурным отцом живет его дочка. Никто из нас не знал ее имени, но известна она была тем, что носила какую-то железную штуку на одной ноге.

— Съездим посмотрим? — вырвалось у меня.

— Экспедиция! — обрадовалась Барбара.

— Далековата она, ферма Меликетти, — буркнул Сальваторе. — Долго ехать.

— Брось ты. Близко, поехали... — Череп вскарабкался на велосипед. Он не упускал случая взять верх над Сальваторе.

— А давайте возьмем курицу из курятника Ремо? — пришла мне в голову еще одна идея. — Когда мы туда приедем, можем бросить ее свиньям в загон и посмотреть, как они ее сожрут.

— Здорово! — одобрил Череп.

— Папа меня убьет, если мы возьмем его курицу, — заныл Ремо.

Но уже ничего нельзя было поделать, очень уж понравилась всем идея. Мы вошли в курятник, выбрали самую худую и общипанную курицу и сунули ее в мешок. И поехали, всей шестеркой плюс курица, чтобы посмотреть на знаменитых свиней Меликетти. Мы крутили педали среди пшеничных полей, и крутили, и крутили, и взошло солнце, и раскалило все вокруг.

Сальваторе оказался прав, до фермы Меликетти ехать было очень далеко. Когда мы добрались до нее, мозги у нас кипели от жары и мы умирали от жажды.

Меликетти в солнечных очках восседал в ветхом кресле-качалке под дырявым зонтом.

Ферма дышала на ладан, крыша дома была латана жестью и залита гудроном, двор завален рухлядью: тракторные колеса, проржавевшая микролитражка, ободранные стулья, стол без одной ножки.

К деревянному столбу, увитому плющом, прибиты коровьи черепа, выбеленные солнцем. И еще один череп, маленький и без рогов. Кто знает, какому животному он принадлежал.

Залаяла огромная собака на цепи, кожа да кости.

В дальнем углу двора возвышались лачуга из листового железа и загон для свиней у самого входа в небольшую расщелину.

Расщелина напоминала длинный каньон, промытый в камне водой. Острые белые обломки скал, словно зубья, торчали из рыжей земли. На его склонах росли искривленные оливы, земляничные деревья и мышиный терн. Обычно в таких расщелинах много пещер, которые пастухи используют как загоны для овец.

Меликетти походил на мумию. Морщинистая кожа висела на нем, как на вешалке, абсолютно безволосая, кроме небольшого белого пучка, росшего посреди груди. Шею поддерживал ортопедический воротник, застегнутый зелеными эластичными липучками. Из одежды на нем были только видавшие виды черные штаны и коричневые стоптанные пластиковые сандалии.

Он видел, как мы подъезжаем на наших велосипедах, но даже не повернул головы.

Должно быть, мы показались ему миражом. На этой дороге уже давно никто не появлялся, разве только иногда проезжал грузовик с сеном.

Страшно воняло мочой. И было полно слепней. Миллионы. Меликетти они не беспокоили. Они сидели у него на голове, ползали по нему вокруг глаз, как по корове. Только когда они заползали ему в рот, он их выдувал.

Череп выступил вперед:

— Здравствуйте. Мы очень хотим пить. Здесь есть где-нибудь вода?

Я держался настороженно: от такого, как Меликетти, можно ждать все, что угодно. Застрелит, скормит тебя свиньям или угостит отравленной водой. Папа мне рассказывал об одном типе из Америки, у которого было озеро, где он разводил крокодилов, и если ты останавливался спросить у него что-нибудь, он приглашал тебя в дом, бил по голове и бросал на съедение крокодилам. И когда приехала полиция, он предпочел броситься в это самое озеро, чтобы не отправляться в тюрьму. Меликетти вполне мог быть из таких.

Старик поднял очки:

— Что вы делаете здесь, ребятишки? Не слишком ли далеко от дома забрались?

Купить книгу на Озоне