Хербьёрг Вассму. Сто лет

Отрывок из книги

О книге Хербьёрг Вассму «Сто лет»

Знак

Позор. Его я боюсь больше всего. Мне всегда хочется его скрыть, стереть или каким-нибудь другим образом избавиться от него. Писать книги — позор, который скрыть трудно, книга сама по себе документ, и от этого никуда не деться. Позор, так сказать, приобретает масштаб.

В детстве и в ранней юности, в Вестеролене, я пишу дневник, и меня пугает его содержание. В нем есть что-то позорное, и я не могу допустить, чтобы кто-нибудь узнал об этом позоре. У меня много тайников, но главный — в подполе пустого хлева. Под крышкой люка, куда выбрасывают навоз. Этот хлев — место моего добровольного изгнания. Он пустой. Если не считать кур. А кормить их — моя обязанность.

Я сижу в пустом стойле на пыльной скамейке для дойки коров под еще более пыльным окном и пишу желтым шестигранным карандашом. У меня есть финский нож, которым я затачиваю карандаш. Блокнот тоже желтый. Маленький. Чуть больше моей раскрытой ладони. Я купила его в лавке Ренё в Смедвике на собственные деньги и точно знаю, для чего он мне нужен.

Здесь, в хлеву, я чувствую себя в безопасности. Но лишь до того дня, когда он обнаружит мое убежище. Насколько опасным мог оказаться мой дневник, я поняла лишь много лет спустя. Однако тревожное предчувствие зародилось во мне именно там, на скамейке. Поэтому я молчу и прячу дневник. Складываю свои блокнотики в клеенчатый мешок для спортивного костюма, затягиваю шнурок и вешаю мешок на гвоздь под полом хлева. Это надежно и необходимо, в хлеву сильно дует из подпола.

Однажды в воскресенье он около полудня приходит в хлев. Я пытаюсь убежать, однако он загораживает дверь. Я успеваю спасти дневник, незаметно сунув его в сапог. Но дневник его не интересует, ведь он еще не знает, что мне может прийти в голову там написать.

После того как он обнаруживает мое убежище, я вынуждена найти другое. Под нависшей скалой недалеко от дома. Оно не такое надежное, во всяком случае — когда идет снег. Следы. Я кладу свои блокнотики в жестяную коробку и прячу ее среди камней. Зима. Я пишу в варежках. Иногда земля покрывается снежным настом. Это хорошо, только если наст не присыпан свежим снегом. Дневник лучше, чем вечерняя молитва. Молитва слишком короткая, и я произношу ее быстро, мне нечего просить у Бога.

В одиннадцать лет я уже понимаю, какими опасными могут быть слова. Прямо по Юнгу, которого я тогда еще не читала, я сжигаю вещи. Вещи, к которым он прикасался. Втыкаю иголки в его шерстяные носки. Связываю шнурки на его башмаках так крепко, что их приходится разрезать. Осмеливаюсь положить финский нож на мисочку для бритья. Вырезаю длинный лоскут из его анорака. Но последнее оказывается бесполезно. Маме приходится ставить на анорак заплату. Странно, что он этого не понимает. Не про анорак, конечно. А про все остальное.

Он много говорит, но ничего путного в его словах нет. Бранит нас, но мы напуганы и без того. Йордис, моя мама, ставит заплату на анорак. Она тоже ничего не понимает. Йордис вообще говорит мало, лишь когда ей есть что сказать.

Только когда его пароход отходит далеко от берега, я чувствую себя в безопасности.

«Не грозит опасность детям, Бог хранит их всех на свете».

В этой книге я пишу о своей бабушке, прабабушке и их мужьях. У нас многочисленный род, и каждый хочет, чтобы о нем узнали. О некоторых я даже не вспомню, о других упомяну мимоходом. Он больше других требует, чтобы о нем написали. Он все разрушает, сеет хаос и мрак. И обладает властью портить хрупкую радость или прогонять приятные мысли. Только после его смерти у меня возникла потребность понять его как человека. Не для того чтобы простить, но чтобы спасти самое себя. Прощать, к счастью, не моя обязанность, этим займутся высшие силы.

Мне помогает, когда я вижу единство нашего рода. Не скрытность, не позор и не ненависть, а все остальное. Помогает, когда я вижу людей там, где они находились в определенное время, а не такими, какими стали потом. Он тоже был когда-то ребенком. В этом и спасение мое, и боль.

Можно ли постичь всю правду о человеке?

С другой стороны, как могут люди, принадлежащие одному роду, быть такими разными, такими не способными понять жизнь друг друга? Люди — это загадка, и все-таки я пишу о них, словно эту загадку можно разгадать.

Я собираю знаки. Иногда они бывают расплывчатые, ничего не говорящие, совсем как люди, встреченные мимоходом. А иногда становятся близкими и требовательными, точно вызов, который необходимо принять. В молодости я познакомилась с одной религиозной или метафизической теорией, согласно которой человек сам выбирает своих родителей. Тогда эта мысль испугала меня. Но теперь я именно это и делаю. То есть выбираю себе прабабушку с материнской стороны. И руководствуюсь при этом критериями, которые не одобрил бы ни один специалист по генеалогии. Однако я верю своей истории.

Интерес к тому, чего я никогда не смогу узнать точно, дает мне необходимые силы. Словно дорога через неизвестную местность — единственная и другой не существует. Мне приходится полагаться только на себя. Кроме того, на меня, конечно, влияют гены и семейные предания.

Мысль написать историю моей бабушки и прабабушки пришла мне в голову много лет назад, когда моя дочь прислала мне брошюру о Лофотенском соборе в Кабельвоге. В ней была цветная фотография запрестольного образа. Сюжет — моление о чаше Иисуса Христа в Гефсиманском саду. В брошюре сообщалось, что пастор и художник Фредрик Николай (Фриц) Йенсен закончил этот образ в 1869 или 1870 году и что ангела, протягивающего Христу чашу, он писал с реальной женщины.

Эта реальная женщина — Сара Сусанне Крог, урожденная Бинг Линд, родилась 19 января 1842 года в Кьопсвике в Нурланде. Дочь пишет, что, очевидно, это моя прабабушка!

Больше всего меня поразило, что она родилась в тот же день, что и мой сын, и была ровно на сто лет старше меня самой.

Читая брошюру, я вижу перед собой мою бабушку Элиду, она рассказывает о моей прабабушке — Саре Сусанне. И я понимаю, что ангел и в самом деле очень похож на моих бабушку, маму и тетю. Если черты лица могут повторяться из поколения в поколение, наверное, так же могут повторяться и мысли? Как прилив, бьющий о скалы, повторяется из поколения в поколение, хотя нас это ничему и не учит.

То, что эту брошюру прислала мне дочь, — тоже знак. Но еще много воды утечет, прежде чем я по-настоящему пойду по этому следу. Я сопротивляюсь как могу. Словно моя собственная история — яд, который может все отравить. Моя жизнь не может быть литературой. Ее нельзя сочинить и рассказать, как правду. Так мне кажется. Но потом я понимаю, что должна рассказать ее так же, как я рассказываю другие истории. Ибо что есть истинная правда? Разве человеческая мысль, неподвластная контролю, — это неправда? А наши поступки, они что, более правдивы только потому, что их можно контролировать? Ведь они могут быть насквозь фальшивы по сравнению с нашими чувствами и мыслями. Насколько мы можем узнать человека, которого встречаем в жизни?

Постепенно я понимаю, что жизнь постоянно меняется, и в плохом и в хорошем. Все только вопрос времени.

Я нигде не нашла письменных свидетельств о том, что заставило меня взяться за эту историю, — свидетельств о встрече Сары Сусанне с художником и пастором Йенсеном. Даже если бы они у меня и были, я не могла бы утверждать, что это истинная правда об этих двух людях. Тот, кто рассказывает историю, подчиняется своим законам. Род может хранить в тайне что-то неблаговидное, и каждому приходится все начинать заново. Что же касается моей истории, я слишком мало знаю и помню из всего того, что сформировало меня как личность. Может быть, потому, что не хочу помнить. Я тратила и трачу много усилий, продвигаясь вперед. Словно будущее можно построить, не оглядываясь назад.

Фру Линд

Фру Линд овдовела в 1848 году, но раздел имущества в семье состоялся только в 1851-м.

Это говорит о том, что между наследниками Иакова Линда от двух браков — шестью детьми от первого брака и девятью от брака с Анне Софией Дрейер — были вполне мирные отношения. Чтобы разделить на всех имущество и лавку, их пришлось продать, и каждому досталось не так уж и много. Вдова распоряжалась своей долей в торговле и домами в ожидании, когда ее старший сын, пятнадцатилетний Арнольдус, станет взрослым. Другой сын, Иаков, был на шесть лет моложе. О дочерях же, благослови их всех Бог, тоже следовало позаботиться, так или иначе.

Рыжеволосая Сара Сусанне была шестым ребенком, ей тогда было шесть лет.

Никто не скажет, что Арнольдус не пытался по мере сил облегчить участь матери. У него был один недостаток, а может, достоинство, это как посмотреть. В тех краях этим свойством обладали лишь немногие порядочные мужчины. А именно, ему была присуща бесстрашная привычка выкладывать без обиняков все, что было у него в мыслях или лежало на сердце. Обольстительная откровенность и мягкое внимание. Можно назвать и шармом, если кому-то больше нравится это слово. Это свойство привлекало всех женщин, независимо от возраста. Сестры Арнольдуса, начиная от годовалой и до тринадцатилетней, доверчиво вручили ему свои жизни. За исключением старшей сестры, Марен Марии. После смерти отца она неожиданно обнаружила, что перестала быть в семье главной. Главным вдруг стал Арнольдус. Ей же пришлось трудиться не покладая рук. На нее был возложен уход за младшей сестрой, Анне Софией. К тому же она должна была выслушивать бесконечные рассуждения матери о любви и страданиях. Как будто фру Линд была единственная, на чью долю выпали эти испытания. А все остальные, в том числе и ее собственные дети, были бессловесными животными, не понимавшими, что такое страдание.

Однако напрасно кто-нибудь ждал от Марен проявления своенравия или упрямства. Она была наблюдательна и не теряла зря времени. Своих младших братьев и сестер она воспитывала одним взглядом, не прибегая ни к подзатыльникам, ни к похвалам. Марен была надежна и тверда, как каменная ступенька перед дверью в дом. Хотя известно, что камень, на который никогда не попадает солнце, не может быть теплым.

Но Марен Мария Линд и не ждала солнца. Она только искала возможности избежать тени. Каждого мужчину, который приходил в лавку или в дом к Линдам или встречался ей по воскресеньям на пригорке у церкви, Марен Мария взвешивала на своих собственных весах. Эти весы были естественной частью ее самой и находились у нее в голове. Скрытые от посторонних глаз. Она пользовалась гирями, которые по необходимости меняла. Сначала гири были слишком тяжелые и отправляли всех мужчин прямо в космос. Но после конфирмации Марен Мария мало-помалу постигла тайны жизни. Она поняла, что человека нельзя взвешивать на обычных грузовых весах, его надо делить на части и каждую часть класть на чашу весов по отдельности. Чтобы потом оценить полученные результаты. Главное — необходимо понять, что этому человеку нужно. Так, по мере надобности, можно было заменять гири, оказавшиеся слишком тяжелыми. Несколько раз при более близком знакомстве ей приходилось признать, что товар, показавшийся ей первосортным, годится разве на то, чтобы один раз попить с ним кофе на церковном празднике.

Но поскольку Марен никогда никому не доверялась, то, допустив ошибку, не теряла лица. Инстинктивно она отстранялась от бесконечной болтовни матери о чувствах, от ее завораживающей обходительности и, не в последнюю очередь, от ее заботы об Арнольдусе и младшем брате Иакове. Как будто братья уже по определению были существами высшего сорта. Марен знала, что каждый, кого мать угощала кофе и кто отнимал у матери время, лишал времени и ее самое и укорачивал ее ночи.

В пятнадцать лет она понимала, что хорошо сложена, но уже давно чувствовала себя старой. Она видела, какими красивыми становятся ее сестры. Особенно Сара Сусанне. К тому же они были более веселого нрава, чем она. Прежде всего, Амалия и Эллен Маргрете, между которыми был всего год разницы. Они вели себя так, словно мир вращался вокруг них. Словом, будущее и танцы принадлежали сестрам. Марен оставалось только быть их поверенной, помощницей и утешительницей, а когда начинались танцы, у нее уже не было сил танцевать.

В 1855 году, который люди называли «богатым на события», газета «Трумсё-Тиденде» писала, что условия для заготовки сена были благоприятны, но все остальное не уродилось. А ведь именно в тот год люди, имевшие землю, в основном посадили картофель и посеяли хлеб. Нужда в картофеле была велика. К счастью, это был последний год, когда Крымская война мешала торговле зерном с северной Россией. В январе следующего года было заключено перемирие, а 30 марта подписан мирный договор. Однако боги погоды требовали своего. Мало того, что люди не получили даров Божьих от земли, но и у торговцев в кассах было пусто.

Фру Линд и двадцатидвухлетний Арнольдус испытали это на себе. В семье было слишком много голодных ртов. Правда, сын Иаков уже обеспечивал себя сам, он еще не был женат и ходил шкипером на шхуне. Зато дочери доставляли матери много бессонных ночей. Внешне эти огорчения никак не проявлялись, однако старшие дочери чувствовали тревогу матери и воспринимали ее как упрек. Провести всю жизнь в услужении в чужом доме — разве об этом они мечтали?

В один прекрасный день в Кьопсвик приехал молодой Юхан Лагерфельд, уроженец Трондхейма. Марен как раз нужны были сильные мужские руки, чтобы вынести из поварни котел с супом. Юхан не стал тратить время на приветствия и обеими руками взялся за котел. Пар окутал его морковного цвета шевелюру, и шея покраснела от напряжения. Жесткие густые усы тихо шевелились от его дыхания.

Это было начало. Спустя некоторое время, после регулярных и частых визитов, он, улыбаясь, как обычно, и без малейшего смущения, посватался к Марен.

— Ты никак не шла у меня из головы. Так уж, пожалуйста, выходи за меня замуж. Что скажешь?

Марен стояла в саду возле стола, который накрывала на воздухе по случаю хорошей погоды. Юхан выпрямился и подошел к ней. Они были одни, и она забыла взвесить его на своих весах. Должно быть, она все знала заранее. Как будто это был давно решенный вопрос, как будто все было записано и скреплено печатью.

После свадьбы, на которой Юханнес Крог с Офферсёя был шафером, молодые переехали на остров Хундхолмен.

Но еще до этого события зима 1855–56 года выдалась на севере тяжелой и для людей и для скота. Лед в Гисундете был крепкий, как железо, и сошел только к концу мая. За ценами было не угнаться, и голод заглядывал в разрисованные морозом окна, особенно в домах бедных арендаторов и рыбаков. Власти наняли разъездного агронома, но люди как будто не понимали, что им с ним делать. Они просили о помощи и Господа Бога, и светские власти. Но, как всегда, помочь им должно было время, даже если для кого-то эта помощь и пришла слишком поздно.

Однако те, кто выстояли, быстро обо всем забыли. В 1859 году все опять было в порядке. Честь этого Сельскохозяйственное общество целиком приписало себе, даже не подумав поделиться ею с Господом. Агроном, как проповедник, пробуждающий души, ездил по всему краю и призывал людей следовать новой моде и рыть на своей земле оросительные канавы. Мол, именно в этом и кроется тайна успешного земледелия.

На Хундхолмене у Юхана и Марен со временем появились два работника, две служанки и семья квартирантов из шести человек, правда, хозяйство квартиранты вели отдельно. Кроме того, у Юхана с Марен было четыре коровы, двенадцать овец, поросенок и несколько кур. Они сеяли бочонок ячменя и сажали восемь бочонков картофеля. Благодаря своему замужеству Марен чудесным образом вырвалась из-под господства матери. Дом у нее был не такой богатый, как у ее родительницы, и она унаследовала не так много мебели и вещей, чтобы с них трудно было смахнуть пыль или стоило показывать их гостям, но она не нуждалась и была полной хозяйкой в своем доме. К тому же избавилась от детского крика. Тогда она еще не знала, что природа отказала ей в даре материнства.

Но, как известно, и душа человека, и его судьба непостижимы и со временем он становится одержимым тем, чего не смог получить.