Вадим Чекунов. Шанхай. Любовь подонка

Отрывок из романа

— Мне надо п-позвонить... Домой, — говорит Инна и пьяно смотрит на меня. — У тебя есть телефон?

Меня злит, когда она напивается так быстро. Раздражает ее пристрастие к пойлу в жестянках, в которых нет ничего, кроме голимого спирта и химии. Любой идиот это знает, но она уверена, что это все несерьезно: «винтаж» и «ром-кола» благороднее, чем очаковский «джин-тоник», хотя еще год назад хлестала хининовую дрянь каждый день.

— Ты меня напоил... Или отвези меня домой, или дай телефон. У тебя есть мобильник?

У меня нет мобильника. Ни дорогого, ни дешевого. Потому что дешевых мобильников не бывает. У меня нет машины. По той же причине. Я почти никому не звоню, сильно пью и езжу на троллейбусе и метро.

Но у меня есть дом. Крохотная «двушка» на Развилке. Я живу в ней всего месяц. Первый месяц самостоятельной жизни. Бегство от матери, от пейзажа за окном, от пустого отцовского места за столом.

Переезд на место, где расходятся Варшавка с Каширкой, а между ними куда-то на юг тянется ветка железной дороги, виделся мне судьбоносным.

Открытые пути. Жизненный выбор. Все по плечу.

Выбор оказался предсказуемым. Все оказалось по одному месту.

Отмечали с коллегами на факультете первое сентября, новый учебный год. Результат — двухнедельный запой, чудом прерванный звонком Инны.

Так и не могу понять — она действительно случайно нашла мои книги и в порыве благородства решила вернуть, или это был всего лишь предлог.

— Нет. Дома есть телефон, обычный. Поехали ко мне, оттуда позвонишь.

Мне самому непонятно, зачем я это ей говорю. Вообще часто не понимаю своих поступков.

Тем более — в отношении жены.

Бывшей жены.

— Наверное, я скоро уеду.

Придвигаю к себе пакет с книгами и смотрю на Инну.

Она делает движение бровями.

Пытаюсь понять — означает ли это «куда?» или простое «ну и?»

— В загранку. Приглашают поработать, по специальности. Сеять разумное и доброе. В общем, в Китай зовут. Я, правда, не знаю... Не отказался пока... Но стремно как-то. Все чужое совсем...

Инна едва заметно усмехается.

— Ты там будешь как Гулливер... А поприличней страны не нашлось? На сколько ты едешь и когда?

— Зимой. Документы оформить, туда-сюда... На один семестр. Летом вернусь. А может, понравится — тогда останусь. Кстати, Китай страна приличная. Просто совсем другая.

Снова усмешка, уже явная:

— Сомневаюсь. Впрочем, может быть. Может быть...

Пальцами она барабанит по пластику стола — я слышу легкие щелчки.

— А я, если все сложится, перееду в Питер. Там проще, и работу предложили хорошую. Не спрашивай, что и как. Пока не срастется, не могу сказать.

Киваю.

И не собирался спрашивать.

Питер, так Питер.

Так даже лучше.

«Дан приказ — ему на запад. Ей — в другую сторону...»

В нашем случае наоборот — мне в другую сторону.

Сидим молча, не глядя друг на друга.

Одно радует — музыку уже выключили. Разговор у нас все равно не клеится, но без музыки — лучше. Как разговаривать, когда она кивает дурацкому «часики тикают — тик-так»?.. Что в ее голове?

Замечал за собой: как только надираюсь, теряю адекватность, и мне начинает нравиться наша попса. Нахожу в строчках глубинный смысл, тонкую душевность и даже подпеваю, пугая соседние столики.

Сейчас я не трезв, но и не пьян настолько, чтобы сожалеть о ночной тишине.

К черту музыку. К черту все...

Попсу она всегда слушает с удовольствием. Ссорились с ней из-за этого не раз, смешно сейчас вспоминать. «Как ты можешь слушать людей, которые издеваются над твоим родным языком?» Один из ответов мне запомнился. «У тебя физиономия и замашки дворового гопника, просто курьезно, когда сквозь это пытается вылезти преподаватель-филолог».

К нашему столику подходит официантка с усталым некрасивым лицом. В руках у нее замызганная тряпка. Прямо перед моими глазами.

Я — такая же тряпка. Мокрая, безвольная, грязная. Мною уже и не вытереть ничего. К чему ни прикоснусь — лишь испачкаю.

— Молодые люди, мы закрываемся.

Кроме нас, в кафешке только два толстых мужика за угловым столиком

У меня нет даже наручных часов. Но я знаю, что уже второй час.

Завтра на работу.

За широким окном дождливая темень.

Погасшая буква «М» над подземным переходом и входом в метро.

По мокрой Профсоюзке, желтой от фонарей, катят машины.

Блестят, переливаются отраженным светом.

Притормаживают, зажигая красные огоньки, на светофоре.

У меня нет машины. И, наверное, никогда не будет. Но у меня есть место, где можно жить. Главное — не упустить шанс на эту жизнь.

Выбрать правильную дорогу, свернуть в нужную сторону.

Расплачиваюсь. Осталось совсем немного на тачку и, если повезет, — на троллейбус завтра.

На работе у кого-нибудь займу. Если одолжат, конечно.

Еще есть заначка, маленькая совсем, но она — на крайняк, «н/з».

Инна наклоняется над столиком и выставляет указательный палец.

— Только не приставать. Я поеду к тебе, но ты должен обещать, что не будешь.

— Что не буду?

Смотрит удивленно.

— А ничего не будешь.

— Хорошо. Обещаю. Поехали. Что?

Откидывается на спинку стула и корчит гримаску.

— Ну, ты такой неинтересный...

Началось... Не сдерживаюсь, закипаю:

— Блядь, что не так?! Ты просила — не приставать. Я сказал — хорошо, не буду. Что теперь?

Ее лицо мгновенно принимает знакомое выражение — жесткое, волевое.

Последний раз я видел его таким полгода назад, при разводе. А раньше — почти каждый день.

— Если ты еще раз матернешься при мне... — тянет она сигарету из пачки. — Если хоть один раз еще... Я встану и уйду.

Пальцы ее, длинные, с аккуратными ноготками, подрагивают и все никак не могут ухватить тонкую сигарету.

— Прости, — накрываю ее пальцы ладонью. Они, к моему удивлению, холодные и совершенно чужие. Как будто не их целовал совсем недавно еще, не они сжимали и гладили меня, не они пробегали по моим плечам и спине...

Вырывает руку и убирает сигареты в сумочку. Отворачивается к окну. Интересно, пытается она там разглядеть что-нибудь или просто смотрит на свое отражение?..

— Давай поедем уже. Поздно. Мне на работу завтра, — встаю со стула и надеваю куртку. Ту самую, что она мне купила.

Официантка что-то говорит мужикам в углу. Те, коротко стриженные, в кожаных куртках, отмахиваются. Показывают на недопитую бутылку коньяка.

У меня кожаной куртки нет: я хожу в поношенной джинсе, пошедшей уже бахромой по краю рукавов.

На спине вышит крыластый орел с растопыренными когтями.

Нитки на одном крыле истерлись, и сквозь них видна джинсовая плешь.

Я не пью коньяк.

Вдоль стены на моей кухне стоит ряд пустых бутылок из-под «Белого Орла».

Продавщица Таня в магазине у остановки уже выучила за этот месяц мои вкусы и даже нашла связь между аппликацией на спине и сортом водки.

Дура, конечно...

Инна бросает внимательный взгляд на мою куртку. Теперь мне кажется, что она и не пьяная вовсе. Я так и не научился ее понимать, предугадывать. Так и не привык к ее резким переменам.

— Я вообще с тобой встретилась, чтобы всего лишь передать вот это! — говорит Инна и похлопывает по лежащему на столике пакету.

— Я же твоя должница...

Сразу после развода она купила машину, «восьмерку», а через месяц влетела на ней в затормозивший на перекрестке «ЗиЛ». Разбила нос, сломала ключицу и ногу. Позвонила почему-то мне: «Понимаешь, всего-то одну баночку и выпила... Теперь с ГАИ проблемы... Из дому не выйти мне, из-за гипса...»

Я дал, сколько смог насобирать — две с половиной штуки баксов.

Предложил помочь по дому, в магазин сходить...

Отказалась.

А деньги взяла.

— Я тебе говорил, тогда еще — ничего ты мне не должна. Но вот за книги — спасибо большое. Мне их не хватало. Да и нужнее они мне.

Инна встает из-за стола. Отстраняет меня рукой и сама надевает плащ.

— Конечно, ты же у нас интеллектуал. Писатель... — усмехается она и мне опять не понятно, зачем я тут.

«Ты никогда не станешь писателем!» — говорила жена не раз.

«Пойми, писатель — прежде всего человековед. Главное в писателе — умение понимать людей. Ты же не можешь понять даже самого себя. Ты вообще ничего в жизни не понимаешь!»

«Я буду непонятливым писателем, — отвечал я. — Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы».

«Вот и я о том же, — усмехалась Инна, — не видишь ты ничего».

Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки.

Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк.

Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь...

Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян.

А утром на работу — липовый мой больничный закончился в пятницу.

На улице морось.

Холодно.

Надеялся, что освежит, но нет, не тот холод.

Сырой и угрюмый.

Осень, сука.

— Сентябрь какой-то мерзкий... Помнишь, когда женились, какой был? — спрашиваю преувеличенно бодро.

Не отвечает.

— Пойдем на ту сторону, через подземный переход. Сейчас без пробок за десять минут доедем.

— Посади меня в машину. Я хочу домой, — хрипло говорит она.

— В Зеленоград? Сколько сейчас?.. Полвторого, не меньше... Совсем уже, да? — стучу пальцем по лбу.

Пожимает плечами.

— Ты можешь поехать со мной. Я одна сейчас живу. Бабушка у мамы, еще неделю пробудет там.

— Спасибо. Мне к девяти на работу. Точнее, сегодня уже. Инн, хватит... Поехали, переночуешь, а завтра решишь, как и что.

«Что она может решить завтра?» — спрашиваю себя.

— Завтра уже наступило.

Инна роется в сумке.

— Я сигареты забыла.

— Да в сумке они у тебя. Потом покуришь.

Хлопаю по карманам. Нащупываю пачку «орбита», вытаскиваю и выдавливаю Инне на ладонь пару подушечек. Своей рукой подношу ладонь к ее губам. Губы — те самые насквозь знакомые губы... Четкие, резные, слегка изогнутые капризно, послушно открываются...

Главное — добраться до дома.

Тащу ее за руку в переход. На скользких ступеньках придерживаю за локоть и талию. Неожиданно Инна прижимается ко мне бедром и выдыхает прямо в лицо:

— Поехали быстрей.

Запаха коктейльного спирта я не чувствую, внутри самого поллитра водки и не помню сколько пива.

Инна пахнет «орбитом». И каким-то парфюмом — я не разбираюсь.

Крепкое и теплое, даже сквозь плащ, бедро.

Наглые пьяные глаза. И губы.

Она знает, что со мной делать.

Проводит рукой по моим джинсам и деланно удивляется:

— Ой, а там у нас что?..

Там у нас все то же, детка. То, что относится к ней без перемен. Как при первой встрече нашей. Ожидающее и напряженное.

В переходе холодно и сыро. Двери на вход в метро закрыты. У закутка между киосками сутулый мент носком ботинка лениво пинает уснувшего или умершего бомжа.

Выходим на другую сторону.

— Это хорошо, что ты недалеко живешь, — влажно шепчет в ухо бывшая жена.

Ловить тачку приходится долго.

Машин на Профсоюзке резко убавилось.

Ночь.

Пару раз останавливались, «волжана» и старый «опель», но оказалось не по пути.

— Давай я договорюсь, у меня всегда получается, — говорит вдруг Инна и глупо улыбается. Пьяно и самодовольно, как знающая себе цену шлюха.

На секунду я даже опускаю руку от накатившей злости. Спуститься снова в переход, оставить ее тут одну и пойти домой хоть пешком, лишь бы не с нею. Но губы вот эти, бедро... Голос, походка...

Что-то поменялось за полгода, неуловимо сдвинулось, и все же многое столь узнаваемо, желанно опять...

Хотя бы в виде иллюзии обладания.

Иллюзия подчас важнее реальности, мне ли этого не знать.

Поднимаю руку снова.

Редкие машины проезжают мимо.

Наконец, из второго ряда подруливает «шестерка», с хачиком за рулем, конечно.

Армянин, с ходу определяю я и зачем-то спрашиваю:

— Ара, вон цэс? Лав эс?

Хачик — крупный, носатый — смотрит оторопело.

— Лав эм, — отвечает. — Куда?

— На развилку, Каширского и Варшавки.

— Что дашь?

— Жена тебе твоя даст.

«Интересно, а мне моя? Хоть и бывшая...»

— Полтинник — поедем?

Можно и за тридцатку доехать, но я боюсь, что водила заупрямится.

Хачик открывает заднюю дверь.

Инна, скорчив брезгливую мину, подбирает полы плаща и забирается внутрь. Жду, когда она подвинется, и тоже сажусь.

Едем. В салоне у хачика стоит смесь запахов: бензин, турецкая кожанка и мудацкий освежитель воздуха у лобового стекла.

Само стекло все в длинных трещинах.

Сворачиваем на Нахимовский.

— Откуда язык наш знаешь? — разглядывает меня в зеркало водила.

— В армии скучно было, — отвечаю, ловя на себе Инкин насмешливый взгляд. — Ты извини, устал. Вот жену встретил, после долгой разлуки.

Инна прижимается ко мне плечом и ногой.

— Шноравор лини! — улыбается хачик и сосредотачивается на дороге.

Мое ухо ловит шепот: — А ты там, в Китае... найдешь себе подружку... В шелковом платье, смуглую, с миндальными глазами и черными косичками... и меня забудешь...

— Нет, — качаю головой. — Не забуду. Наоборот, в гости позову...

— А тихая девушка в платье из красных шелков... где золотом вышиты осы... — дразнит, чуть слышно напевая и заглядывая мне в глаза.

— Перестань.

Инна смеется и, сложив ладони, дурашливо кивает:

— Да, моя господина!

— Я серьезно.

Молчание.

Едем без музыки, и то хорошо.

Натужно повизгивают, елозя по треснувшему стеклу, резиновые «дворники».

Сыро, сыро в городе всем. В домах, машинах, магазинах, пивных...

Отсырела душа блядского города, плесенью изошла... Да, я здорово пьян, похоже...

Инна отстраняется и утыкается в замызганное окно. За стеклом плывут пятна фонарей и нечастых встречных машин.

Кладу руку ей на колено.

На Варшавском напротив «Шалома» разворачиваемся через две сплошные и катим в сторону развилки.

— Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, — объясняю.

— А, «платный поворот», — кивает водила. — Знаю, тормознули гаишники меня там однажды...

— Сейчас нет никого, не бойся.

Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место.

Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь.

— Бари гишер! — говорит мне армянин.

— Луйс бари! — отвечаю. — Спокойной ночи.

О книге Вадима Чекунова «Шанхай. Любовь подонка»