Карнавал — квинтэссенция венецианского духа

Эссе из книги Патрика Барбье «Венеция Вивальди»

У многих читателей может создаться ощущение, будто они уже всё знают о знаменитых венецианских карнавалах — столь легендарных, что самое имя Венеции кажется от них неотделимо. В 1980 году было решено, что хорошо бы после ста восьмидесяти трех лет забвения карнавалы возродить, и теперь нужна немалая осторожность, чтобы не связать увиденное и испытанное на этих многолюдных интернациональных (и отчасти все-таки искусственных, при всем множестве великолепных костюмов) праздниках с настоящим карнавалом, каким он был в канувшей в прошлое Республике, когда это время было кульминацией года — и когда каждый венецианец, забыв о буднях, совершенно менял образ жизни, нарушал все на свете правила и становился частью всеобщего веселья.

При жизни Вивальди карнавал длился дольше, чем когда-либо в истории — и так было до падения Республики. С приближением октября каждый венецианец чувствовал нарастающее возбуждение, словно эскимос, после долгих темных месяцев ожидающий солнца. Наконец, в первое воскресенье октября начинались увеселения, прекращавшиеся за две недели до Рождества, так как с 1699 года по распоряжению Синьо-рии все развлечения и спектакли в это время воспрещались. Затем после перерыва всё начиналось снова, и общее безумие непрестанно нарастало с 26 декабря или (иногда) после Богоявления и вплоть до полуночи сырного вторника, до рокового двенадцатого удара часов — надвигался Великий Пост, словно на тысячу верст удаленный от карнавальных увеселений. Затем, после Вознесения и венчания с морем, всё к великой радости венецианцев начиналось снова и длилось еще две недели; потом был день св. Марка, а потом, если повезет, еще и какие-нибудь выборы — дожа или прокураторов.

Итак, в общей сложности почти полгода в году были отданы самым вольным и радостным увеселениям, какие можно было наблюдать тогда в Европе, и понятно, почему великое множество иностранцев, даже из соседних итальянских государств, стремились в то время в Венецию, увеличивая ее население на четверть. В течение пяти или шести месяцев1 всякий — от дожа до горничной — мог повсюду ходить в маске и мог, следовательно, благодаря обеспечивающему безнаказанность инкогнито делать и говорить все, что угодно. Больше не было дня и ночи, не было ни времени, ни социальных перегородок, и, по словам Казановы, можно было видеть, как «знать смешивается с простонародьем, князья с подданными, редкостное с обыденным, прекрасное с ужасным, а все законы и законоблюстители бездействуют». Не только не оставалось препон ни для какой шалости, но нельзя было вообразить, чтобы какое-то событие, пусть весьма серьезное, омрачило общую радость, — именно поэтому в 1789 году смерть дожа держали в секрете до конца карнавала, чтобы не прерывать потока увеселений2.

Как всегда в Венеции, карнавал отнюдь не был развлечением, предназначенным исключительно для простого народа, чтобы тот на время позабыл о своей нищете, — нет, это и в самом деле была общая радость, объединяющая все социальные группы, и несколько раз в эти месяцы дож нарочно являлся на публике, тем лишний раз подтверждая, что вся Республика выражает себя в этом разгуле венецианского духа. Разумеется, правительство не только получало от карнавала прибыль, но и продолжало рассылать повсюду своих шпионов, дабы воспрепятствовать какому бы то ни было мятежу или беспорядку: хотя было ясно, что при стольких увеселениях и в ожидании новых удовольствий горожане наверняка — причем по собственной воле — утратят интерес к бунтам и политическим интригам, все же это, пусть и вправду всеобщее, наслаждение всегда оставалось наслаждением поднадзорным. Что до простых смертных или заезжих иностранцев, ничто в их глазах не могло сравниться со взрывом радости, когда каждый был актером в общем сказочном спектакле. Как писал Миссон, «и без того привычное распутство достигло крайнего предела, все удовольствия поглощаются до последней капли, люди погрузились в наслаждение с головой. Весь город в масках: порок и добродетель неразличимы более, чем когда-либо, непрестанно меняя имя и обличье... Иностранцы и куртизанки тысячами съезжаются в Венецию от всех европейских дворов, оттого повсюду суета и суматоха... Меня уверяли, что последний карнавал посетили семь владетельных принцев и более тридцати тысяч прочих иностранцев, — извольте вообразить, сколько денег все эти люди привезли в Венецию».

Вероятно, радикальное различие между венецианским и прочими европейскими карнавалами заключалось — помимо необыкновенной продолжительности — и в том, что в Венеции всякий не просто мог, но был обязан носить маску всюду: хоть на улице, хоть в гондоле, хоть в театре, в церкви, во дворце дожа, в игорном заведении, словом, везде. Все социальные барьеры при этом рушились, так что плебей становился князем, а знатная дама — пошлой девкой, и повсюду можно было видеть лишь сатиров вперемешку с маврами, королями, чертями, турками и, конечно, множеством персонажей итальянской комедии. Каждый день одно удивительное зрелище сменялось другим: например, Монтескье однажды видел человека, стоявшего на коленях перед тщательно замаскированным папским нунцием, а барон Пёлльниц как-то раз с удивлением обнаружил себя в обществе двух весьма отважных дам, говорящих: «Маска, по твоему виду, более внушительному, чем твои спутники, мы с подругой догадываемся, что ты — иностранец, и без труда понимаем, что человек ты не простой. Нам было бы приятно с тобою побеседовать, так что мы будем рады, если ты прогуляешься с нами по площади». Барон, однако, не уточняет, чем завершилось это его вечернее приключение...

Любой, равно патриций и подонок, мог, если позволял голос, притвориться существом другого пола — в соответствии с ситуацией и во избежание лишних подозрений. Даже любовные интрижки возвышались, как заметил Аддисон, до особенной изысканности:

«В это время венецианцы, по природе серьезные, любят предаваться разного рода безумствам, знакомиться инкогнито и выдавать себя за какое-либо другое лицо... Подобные прятки и маскарады приводят к множеству любовных приключений, ибо венециан-ское ухаживание куда увлекательнее любого другого...»

Пёлльниц тоже свидетельствует, что завязать отношения было очень легко:

«Маскарадов здесь больше, чем где бы то ни было, люди носят маски и на улицах, и в театрах, и на балах — это любимое развлечение знати и простонародья. Посему любовных приключений множество, и нередко, будучи под маской, можно завести знакомство, которое при открытом лице было бы маловероятно».

Изощренность венецианцев проявлялась не только в любовных победах. В описываемое время всеобщих увеселений повсюду устраивались также спортивные игры, самой знаменитой из которых был кулачный бой (guerra dei pugni или pugnali), часто изображаемый жанровыми живописцами и остававшийся популярным вплоть до 1705 года. Состязание устраивалось между жителями округов, sestieri: скажем, ставши плечом к плечу на мосту Кармини либо св. Варнавы и до-ждавшись сигнала, «Кастеллани» бросались на «Николетти» и пытались вытеснить с узкого мостика (перил тогда еще не было) и сбросить в канал сколь возможно больше обитателей «враждебного» округа — а тем временем окна, террасы и лодки прямо-таки ломились от знатных особ обоего пола и простых обывателей, жаждавших не упустить ни малейшей детали воинственного зрелища. Иногда зрители присоединялись к игре и принимались метать в бойцов черепицу, кипяток, табуретки, домашнюю утварь и всё, что можно бросить; обычно при этом погибало до дюжины участников: кто-то тонул, кто-то захлебывался в грязи, кто-то бывал затоптан или задавлен падающими телами. В общем, как лаконично описывает граф де Кайлюс, «pugnali, то есть кулачные бои, сплачивают простолюдинов ближе всех прочих состязаний: происходят они летом, на мосту, бойцы почти голые, каждый отряд пытается удержать свою половину моста и занять чужую. Дело не обходится без нескольких смертей: мост узкий, кто-то тонет, кому-то проламывают голову».

В масленичный четверг в некоторых частях города на волю выпускали быков: после отчаянной погони popolani старались спутать их веревками в тот самый миг, когда животные добегали до площади св. Павла и еще нескольких небольших площадей. Три быка приносились в жертву на Пьяцетте — ударом меча, под рев труб и грохот барабанов. В тот же день толпе изумленных зевак представлялась vola, «полет»: юноша с букетом цветов в руке соскальзывал, словно летел, с колокольни св. Марка к одному из окон дворца дожей — там он преподносил Его Тишайшему Высочеству букет или сложенные в его честь стихи, а затем возвращался наверх так же, как спустился, по веревке, словно бы летя по воздуху наподобие некого Ганимеда. Судя по всему, блистательнее всего подобный фокус был устроен во время карнавала 1727 года, описанного аббатом Конти:

«В масленичный четверг одному из арсенальских достало храбрости во влекомой веревками гондоле забраться на колокольню св. Марка; на полпути он переменил одежду и сделал так, что его гондола словно бы плыла вверх. Подобного не совершалось уже более тридцати лет, и нужно быть сумасшедшим, чтобы затеять такое. Я смотрел с восторгом, но под конец прямо-таки дрожал от страха за этого юношу и был рад, когда он добрался до верхнего балкона колокольни».

В тот же четверг «Николетти» и «Кастеллани» начинали на площади св. Марка свои мавританские пляски и состязались в высоте акробатических пирамид, именуемых «Геркулесовы столпы»: используя положенные на плечи жерди, они ухитрялись построить пирамиду в четыре или пять ярусов с маленьким мальчиком наверху — затем мальчик бросался вниз, на руки подпиравших пирамиду мужчин, а все сооружение рушилось. Следующий день, последняя пятница карнавала, был днем, когда все поголовно обязаны были носить маски с утра до вечера. Тогда же на Пьяцетте сооружалось временное строение, mac-chinа (махина), служившая платформой для концертировавших оркестров и пусковой точкой для завершавшего карнавал грандиозного фейерверка.

В масленичное воскресенье устраивалась травля быков — важный элемент карнавала в эпоху, когда варварство бывало не менее изысканным, чем наслаждение. В присутствии дожа и его свиты восемь быков, свободных либо удерживаемых привязанными к рогам веревками, пригонялись во двор дворца, где на них натравливали свору разъяренных псов. После безнадежной схватки еле живым окровавленным быкам отрубали головы огромным двуручным мечом, причем вся хитрость была в том, чтобы отрубить голову одним ударом и чтобы кровь не успела пролиться на землю. Вот такое «развлечение» венецианские мясниками ежегодно предлагали верховнным властям.

Наконец, наступал долгожданный понедельник, а за ним сырный вторник — кульминационные моменты день ото дня возраставшего общего возбуждения. Все лавки закрывались, и не было ни единого старика либо ребенка, пусть даже грудного младенца, на ком не было бы маски. Через площадь проносили гроб, сопровождаемый студентами, певшими пародийные псалмы, — то были похороны карнавала. По такому случаю вся Венеция впадала в неистовство нескончаемых увеселений, смеха, пения и танцев — и все это в калейдоскопическом мелькании маскарадных нарядов. Не устать от такого было невозможно, однако никто не жалел о днях безумия, когда часы церкви св. Франциски на Винограднике били полночь, — тем более, что ждать нового карнавала оставалось недолго. Таков был венецианский темперамент, естественно приспособленный делить год между праздником и трудом, радостью и скорбью, грехом и раскаянием. Вот как пишет об этом аббат Конти:

«Карнавал закончился, и в один миг все без малейшего затруднения перешли от отчаянных безумств к добропорядочной жизни: теперь проповеди иезуитов трогают их не меньше, чем недавно трогала музыка д’Амбревиля или пение Пьери. Машина движется точно так же, но в другую сторону, и в этом — характер народа, который любит быть до глубины души чем-нибудь потрясенным, но не особенно заботится, чту именно его потрясет...»


1 Продолжительность карнавала зависела от вторника Масленицы, которая в иные годы могла быть ранней, а в иные поздней. П. Б.

2 Тому была и экономическая причина, так как в XVIII веке карнавал был главным источником доходов венецианской казны: трактирщики, гондольеры, торговцы и ремесленники питались проливавшейся от тысяч иностранцев манной, так что и речи не было, чтобы прекратить эту благодать хотя бы на два или три дня. П. Б.

О книге Патрика Барбье «Венеция Вивальди»

Дата публикации:
Категория: Отрывки
Теги: Издательство Ивана ЛимбахаПатрик Барбье
Подборки:
0
0
4754
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь