Алексей Рыбин. Майк: Время рок-н-ролла (фрагмент)

Отрывок из документального романа

О книге Алексея Рыбина «Майк: Время рок-н-ролла»

Часто мне кажется, что рок-н-ролл — это единственное, чем стоит заниматься всерьез. И чем больше мне лет, тем крепче эта мысль, которая перерастает в уверенность.

Все остальное тоже интересно. Кино, литература. Живопись. Скульптура. Радио. Ну, бабы, наконец, — как написал один хороший писатель.

Казалось бы, вот, литература: сиди, пиши — один, никакой цензуры, делай, что хочешь. Полная свобода. Собственно, литератор всегда, во все века имел полную свободу творчества. Счастье, вроде бы.

Но нет. Среди писателей есть очень мерзкие типы. Собственно, как и в любом виде творчества, в любой вообще отрасли народного, так сказать, хозяйства. Но у писателей это выражено как-то особенно жутко.

Об одном таком писателе написан роман, которые массы людей читают с удовольствием, он весь распилен на цитаты, окружен легендами, сам превращен в миф и наделен мистическими чертами, которых в романе и в помине нет. Роман называется «Мастер и Маргарита».

Нет там никаких откровений и тонких материй, никакой мистики, никакой неземной любви и других глубоких, сильных, толкающих на созидание чувств, чувств, открывающих мир. Есть только зависть, злость и обида, мелкие и тяжелые чувства, которые движут автором с первой до последней страницы.

Издательство не приняло у писателя роман — вот, тоже, проблема века. Нормальный человек что делает в этом случае? Идет в другое издательство. Если там его тоже не принимают, идет в третье. Четвертое. Восьмое.

Если же роман не принимают нигде, то стоит задуматься: а хорош ли, собственно, роман? Может быть, дерьмо роман? Может быть, написать другой? Или вообще перестать заниматься тем, что не получается?

Если же произведение не укладывается в идеологические рамки тоталитарного государства, тогда и носить его по издательствам бессмысленно. Разве что только полный идиот понесет какой-нибудь «Гулаг» в сталинские издательства...

И что же делает герой романа — тот самый писатель, книжку которого отвергли? Не пишет другую. Не находит себе другого занятия. Он начинает мстить тем, кто не принял (не понял, не оценил, не дочитал) его творение. Мстить по полной, с убийствами, издевательствами, с растаптыванием жизней, привлекая в помощники самого Сатану.

Сам писатель — ничтожество. И героя романа поэтому из него не получилось. Сатана получился, а Мастер, вынесенный в заглавие — совершенно бесплотное, бесполое и довольно мерзкое существо. Про него и писать-то, в общем, нечего. Он схематичен, двумерен, набросан каким-то серым контуром.

На что живет — непонятно. Точнее, он идет по жизни персонажем русских сказок — чистым таким Иваном-дураком, на которого свалилось полцарства. В «Мастере» эти полцарства герой хапанул, даже не отрубая головы драконам — просто выиграл в лотерею.

После этого первое, что он делает — уходит от жены, которую тут же забывает. Вопрос: что же это за жена такая была, забытая настолько, что даже имени ее герой назвать не может?

Спрашивается: зачем и как тогда герой женился на этой женщине? Любил ее? Нет. Потому что любовь всегда оставляет в душе след — да такой, что не только имя, а каждый волосок помнить будешь на веки вечные. Не любил он свою жену, так же, как и эту тварь с желтыми цветами, которая болталась по улице, пока муж на службе — занять твари себя было совершенно нечем, что и видно из всего повествования — женщина по имени Маргарита ничего не делает, за исключением всяких пакостей, на которые она, как и всякая бездельница, большая мастерица.

Хотя это, конечно, оговорка. Она и пакостит-то самым примитивным и подлым способом. Поскольку ни сама ничего не может создать, ни хахаль ее. Остается разламывать пианино и бить стекла в окнах творческого противника.

Маргарита — последняя сука, Мастер — слаботалантливое ничтожество, обиженный автор, рисующий карикатуры на своих реальных литературных оппонентов, критиков и издателей. И это — культовый роман, на котором советские МНСы только что не гадали.

Почему здесь столько места и времени уделено «Мастеру»? Потому что это самый показательный пример несостоятельности литературы как способа свободного самовыражения. Нет никого амбициозней писателей. Каждое слово выбито на гранитной плите алмазным долотом, и каждое — абсолютная истина. Хуже писателей могут быть только начинающие сценаристы. Это вообще нелюди. Самое страшное, что начинающими они остаются до глубокой старости.

Писатели зависимы. От редакторов, от главных редакторов, от директоров издательств. Производство книги — дорогое удовольствие. Это целая индустрия. Писатель хочет, чтобы его откровения были прочитаны миллионами читателей — и вписывается в индустрию. Или — как в истории описанной в «Мастере» — не вписывается. И тогда он просто может стать кровожадным убийцей, как ясно дано понять в том же богопротивном романе — легко продать, или даже просто подарить душу дьяволу, чтобы доказать тем, кто не принял его прозу, что они — козлы и доля их — козлячья, и жизни они вообще не достойны в своем козлячьем (не козлином — это слишком для них хорошо) обличье.

Самая большая беда писателя в том, что он не может писать «в стол». Это все досужие домыслы непрофессионалов. Артист, художник не может ничего писать «в стол». Так же, как актер не может играть в пустом зале, на пустой сцене — это уже не игра, а чистое безумие.

Сама жизнь, само существование художника, как сейчас говорят, интерактивно. Художественный процесс — это форма общения. Нужна обратная связь, без нее искусства просто не существует.

Возможно ожидание, пауза. Художник пишет картину, и ее видят через сто лет после его смерти. Он все равно до конца дней своих будет думать о том, что его работу увидят. Хотя, как правило, картины художника люди видят сразу после завершения работы над ними, а часто и в процессе создания. В мастерской, например. Зашел друг с бутылкой — а художник пишет. Друг увидел, ему понравилось. Или не понравилось. Но обратная связь пошла. Скульптор, архитектор — тоже на виду со своими работами.

А писатель? Зашел к нему друг с бутылкой, а писатель сидит и что-то там пишет. Неопрятный, бумага вокруг. И что друг? Друг предложит выпить и не строчки не прочитает из того, что там писатель насочинял, теряя от вдохновения вес и потенцию.

Друг не будет читать «из романа» друга-писателя. Ну, если только друг сам не маньяк-графоман. Или прочитает, и в ответ принесет писателю свою гору исписанной бумаги (или же вышлет файл в котором так «много букв», что и открывать-то его страшно).

Интернет забит буквами писателей. Кто их читает? Сами же писатели, наверное... Это не общение, это не связь, не та форма, в которой работает искусство. Писатель без читателя — не писатель. Самостоятельная публикация текста в Интернете не превращает написавшего буквы в писателя. Это текст, выброшенный в никуда. Писателя делает только книга, напечатанная на бумаге.

Написанное писателем «в стол» никем и никогда не будет прочитано — если он до «стола» уже не стал печатаемым писателем.

И несчастный это понимает — пишет, пишет, его не печатают, не печатают, он злится, пьет и все сильнее ненавидит редакторов во всех их проявлениях, а потом, следом за редакторами — и все человечество. Непризнанный художник страшен и опасен для общества. Непризнанного художника нужно изолировать.

И он согласится на это с радостью. Только потребует таких для себя условий в изоляции, что проще махнуть на него рукой и смириться с соседством непризнанного, чем бросать все ресурсы государства на обеспечение его гордого и обиженного одиночества.

Рок-музыкантом может стать каждый. Каждый может играть на гитаре. Это сказал-спел Том Йорк, большой специалист в области рок-музыки, не нашим критикам чета. И каждый, кто решил стать рок-музыкантом, уже им стал. И все, что нужно рок-музыканту — это гитара, или барабан, или губная гармошка, или любой другой музыкальный инструмент. Можно сказать проще — любой инструмент. Свои (или чужие, спетые как свои) песни рок-музыкант может петь где угодно. Ему не нужна сцена (см. первые концерты самой главной русской рок-группы «Аквариум» на ступенях Инженерного замка), ему не нужна дорогостоящая студия звукозаписи (один из лучших альбомов русской рок-музыки «Все братья — сестры» был записан на берегу Невы на двухканальный, т.е. стереофонический бытовой магнитофон «Маяк»), ему вообще ничего не нужно.

Одно из главных заблуждений состоит в том, что запись рок-альбома — это дорогостоящий и длительный процесс. Ничего похожего. Рок-альбом может быть записан ровно за такое количество времени, какое звучат составляющие его песни. То есть, как теперь говорят некоторые, в «риал-тайм». Лучшие альбомы рок-музыки всех времен и народов были записаны на такой аппаратуре и в таких условиях, в каких сейчас не пишут даже демо.

Люди, посвящавшие все свое время «апгрейду» или поискам новой, недостающей им аппаратуры, для концертирования, записи, репетиций или, что самое удивительное, сочинения музыки — они были всегда и в России их больше, кажется, чем в любой другой стране. Мне кажется, это просто какой-то огромный, закостенелый и подавляющий все живое в человеке комплекс неполноценности.

К сожалению, все яснее видится, что это не просто неполноценность, это полная творческая несостоятельность. Когда Сашу Ляпина — замечательного гитариста, имеющего не один дорогой инструмент, — спросили: какие гитары Вы предпочитаете (надеясь услышать перечисление моделей и цен), Ляпин сказал что-то вроде «мне все равно, лишь бы играла». При этом подтекста в его словах не было, в отличие от слов множества отечественных виртуозов,. Отечественный виртуоз запросто может сказать что-то вроде «гитара дешевле пяти тысяч долларов — не гитара вообще»... Ну, это так, упрощенно, обычно применяются более сложные и затейливые формулировки.

Ляпин сказал именно то, что сказал. Неважно, какая у тебя гитара. Неважно, учился ты в консерватории или нет. Неважно даже, есть ли у тебя музыкальный слух.

Нужно иметь, что сказать, и главное — нужно чувствовать. Чувствовать современность, чувствовать и понимать язык рок-музыки.

Рок — это не музыка в классическом значении этого слова. Можно играть рок, не зная нот, не имея даже отдаленного представления о теории музыки, о сольфеджио, о тональностях, обо всем том, без чего человек не может считаться музыкантом в общепринятом смысле этого слова.

Более того — в ряде случаев наличие хорошей музыкальной школы даже вредно для парня, собравшегося играть рок. Многочисленные примеры групп второго и третьего эшелона, играющих замысловатый арт-рок — тому пример.

Это не закрывает дорогу в рок-музыку академическим музыкантам — при одном условии: если эти музыканты не боятся фальшивить, шутить, играть против правил, разрушать этим те самые правила и заниматься музыкальной эксцентрикой. Рок может быть невероятно сложным и вычурным, как у Джека Брюса, и может быть запредельно простым, как у Эдди Кокрена , и то и другое — рок высочайшей пробы.

Рок впитывает в себя все — и академизм, и барабаны шаманов африканских племен. Это подлинно народная музыка, это музыка нового типа. Это революция в музыке.

И, как всякая революция, она сдирает сама себя, разжиревшие революционеры становятся самыми отпетыми ретроградами, поэты-трибуны революции, разрушители старого мира превращаются в угрюмых консерваторов, сметливые ростовщики начинают зарабатывать на революции деньги и превращают ее в статью дохода... В один прекрасный момент все ахают и понимают, что революция давно уже закончилась, а они по-прежнему стоят на площади, размахивая флагами и приветствуя комиссаров, катящих мимо народных масс в дорогих лимузинах со званого обеда на закрытый бал.

Рок может родиться в полной пустоте. В этой пустоте и были сделаны самые сильные записи русской рок-музыки, в том числе «LV» Майка.

Начало восьмидесятых двадцатого века. Никто не мог тогда всерьез подумать ни о каких пластинках, ни о каких концертах, стадионах, телеэфирах, радиотрансляциях — это было невозможно по определению, и все были уверены, что так будет всегда.

Мы все жили в зияющей, свистящей пустоте, в вакууме, даже не в поле, а на гигантской площади, края которой уходили за горизонт, площади, залитой потрескавшимся и проваливающимся под ногами асфальтом — и больше вокруг ничего не было.

Я до сих пор получаю письма от молодых парней и девчонок, которые завидуют нам — поколению, выросшему и натворившему черт знает чего в семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века.

Завидовать нечему. Там было пусто, скучно до обморока и страшно до паралича.

Вся ностальгия по тем временам и по советской власти вообще — чисто умозрительна. Это ностальгия по молодости и больше ни по чему. Когда я слышу про достижения советской власти, мне становится жутко. Взрослые люди, которые казались прежде умными, всерьез говорят об этих достижениях.

Одно-единственное достижение советской власти — это полная деградация невероятно большого количества людей, населяющих страшный СССР.

Моральная деградация. Все разговоры о единстве, о любви к государству, о взаимопомощи, о том, что человек человеку был брат — все это полнейшая ахинея. Люди замыкались в себе, они были лишены связи со всем остальным миром, находившимся за пределами границ Союза, и то, что там происходило, было покрыто, извиняюсь за пошлость, мраком неизвестности.

Все россказни о «самой читающей», «самой смотрящей» и едва ли не «самой образованной» стране — лишь заклинания.

Люди читали беспрерывно и много, это правда. Но процент этих читающих был, прямо скажем, невелик. В провинции, которая и составляет, собственно, страну, как глушили водку, так и продолжают это делать до сих пор. Глушили ее и в столицах, но об этом было уже написано выше и будет написано ниже.

Люди читали газеты, в которых не было написано ничего. Недавно я нашел газеты семидесятых, с азартом стал их листать, надеясь умаслить грызущую меня (как и всякого другого человека, думающего о своей минувшей молодости) ностальгию — и что я увидел? Это просто массивы текста, «много букв», опять-таки.

Ни одной живой фразы, ни одной свежей новости, ни одной затягивающей, написанной литературным, или хотя бы просто ярким, живым языком статьи. Нет. В этих газетах не было вообще ничего.

Поэтому читающие люди ничего, в общем, не читали.

Книги большая часть населения использовала как элемент декора, покупая собрания сочинений русских «классиков» по цветам обложек и расставляя их на полках в гостиной. Большое количество СС (собраний сочинений неважно кого) было признаком респектабельности владельца. Если он не мог себе позволить покупать картины (тоже еще вопрос — где?) то он всеми правдами и неправдами выцыганивал где-то себе эти «СС» разных цветов.

Люди, которые действительно читали книги, были достаточно ограничены в выборе. Но это уже тема для отдельной статьи или исследования, достаточно только сказать, что кроме русской «классики», точнее, ее части, и книг советских писателей, отвечавших генеральной линии партии, читать было практически нечего.

Тем, кто хотел почитать что-то из той же русской классики, но из другой ее части — из Серебряного века, из авангардистов (о современной иностранной литературе и говорить нечего), приходилось ловчить и бегать по спекулянтам, а на это времени и денег хватало только у смехотворно ничтожной части населения. Она, эта часть, и была «читающей».

Рок-н-ролл явился для молодых людей семидесятых-восьмидесятых спасительным выходом, тропинкой, уводящей прочь с задрипанной советской асфальтовой площади.

Другое дело, куда привела эта тропинка — но и тут все хорошо. Она привела каждого туда, куда он хотел. То есть, она была идеальным выходом.

Кто хотел спиться — спился и даже умер, кто хотел стать звездой рок-н-ролла — стал (при условии, что он вообще понимал, что такое рок-н-ролл). Как Борис Гребенщиков, например.

Что-то тогда случилось с Майком — у него уже была группа «Зоопарк», он уже играл концерты, но в тот момент, в 1982 году, новый альбом, в записи которого принимали участие и Храбунов, и Куликов, вышел под лейблом «Майк — LV». Это не альбом «Зоопарка». Это Майк в чистом виде — без глянца, который давала ему группа.

Майк здесь в последний раз — после «Всех Братьев» и «Сладкой N» — выступает как сольный исполнитель, несмотря на присутствие значительного количества первоклассных музыкантов, включая самого БГ. Это так же, как и «Сладкая N», только его, Майка, откровение.

«Зоопарк» дал Майку громкость, силу, плотность, вывел его на стадионы и в концертные залы всей России — но при этом интимность его песен была потеряна, ушла в грохот рок-н-ролла. И если послушать его концертные записи — не квартирные, а настоящие концертные, «зоопарковские», становится понятно, отчего зал замирает, затихает и словно вовсе исчезает, когда Майк (в каждом концерте обязательно) поет несколько песен один, под гитару, без ансамбля.

В музыке Майка, в самой его личности было то, чего не было и нет ни в одном русском музыканте.

Когда под гитару со сцены поет БГ — мы все равно слышим «Аквариум». Гребенщиков настолько силен, посыл его столь яростен — даже в самых лиричных песнях — что он сам себе рок-группа. Он тождественен группе — как, скажем, Боб Дилан или Ник Кейв. И когда с Борисом играет его группа в полном составе, точно так же можно сказать, что мы слушаем не «Аквариум», а БГ. Он сильнее всей группы вместе взятой — какие бы мэтры не играли в ее составе. Борис — очень сильный человек, чрезвычайно сильный. Отчасти этим он и берет публику. Он сразу хватает зал за горло, за сердце, за душу — даже когда начинает шептать колыбельные или какие-нибудь свои романсы — слушатель поддается его силе, послушно следует за артистом куда угодно.

Майк же был катастрофически, удивительно и неожиданно слаб.

Он брал своей слабостью, на сцене он был тем, кем был на самом деле — мальчиком из хорошей, интеллигентной семьи, знающим языки и читающим Тургенева, тонким, думающим, переживающим, все понимающим — и не способным найти в окружающем мире не то, что взаимопонимания, но даже ответа на любой свой вопрос.

Майк все время жаловался — даже в самых героических и разудалых песнях эта жалоба слышна. Он все время пел о том, как ему плохо, как ему некомфортно, как он страдает от того, что ему чего-то недостает — речь при этом идет о вещах совершенно нематериальных, даже «хочется курить, но не осталось папирос» в его подаче вырастает в проблему философскую, в конфликт, и никем, кроме самого забубенного гопника, не прочитывается как проблема гастрономическая или наркологическая.

Он был силен этой своей слабостью, силен тем, что не боялся ее и на ней выстроил все свое творчество.

Купить книгу на Озоне