Сергей Пахомов: Хвать — и готово. А где хватать?

В ноябре Сергей Пахомов в галерее «Д-137» провел выставку «А мы уже умерли, или Пиздюлькин слушает», а несколько раньше в составе коллектива «Пахом и Вивисектор» выпустил альбом «Бонча». Художник, музыкант и просто брутальный московский персонаж известен своими моноспектаклями, на которых потоком сознания выдает мужские откровения, неистовыми рэп-концертами и по-лубочному прямолинейными картинами. О том, зачем художнику «барата», юродства, мистификации и космос, у Пахома выяснила не только Ольга Вад, но и примкнувший к ней Таджик.

Сергей Пахомов. Фото Ольги Вад

Сергей Пахомов: Хвать — и готово. А где хватать?

Вы почему на концертах зрителей все время обижаете? Педерастами называете. Это что за позиция?

Любое действие — стратегическое, даже поневоле. Это с одной стороны. А вторая часть — эмоционально-спонтанное начало, которое очень важно для меня в творчестве, да и вообще важно. Я же импровизирую. Вот только сейчас встретил Баширова, и он спросил меня: «А жив ли ты еще?» Потому что, действительно, мое творчество на грани самопожертвования и самоотдачи. Не жалея живота своего, до конца. Люблю людей в искусстве, которые истово относятся к тому, что делают. Рядышком с истовостью сразу оказываются экстаз и экстатизм. Через экстаз приходит — может и не истинное — чувство величия, чувство свободы, чувство радости того, что мы все живем на белом свете.

Еще скорость реакции — очень важно. Большой город, все должно быть мгновенно, быстро. Увидел, подумал, переосмыслил мгновенно — и выдал. Выдал — появилась реакция на то, что ты выдал. Переосмыслил — новое выдал, следующее.

Но посмотришь на то, какие картины Вы пишете, какие песни делаете — это же не реакция там на события происходящие, а про какие-то внутренние вещи.

Ну, естественно. Надо всегда говорить: я — это я — и себя отстаивать, свою вотчину отстаивать в искусстве. Только в себе надо копаться и все выражать свое. Хвать — и готово. А где хватать? Только в себе, внутренний космос. И внешний там космос. И вообще — космос, скоро туда все полетим. Все вместе полетим в космос, самолеты Virgin уже готовы, 200 тыщ стоит билет — все полетим в космос.

Да, про космос. Вы страничку на myspace сами ведете?

Нет. Я вообще человек хитрый, жадный, расчетливый. И мне стоит близко всех вокруг себя нагрузить, натрындеть, — и друзья, знакомые уже начинают все делать. Главное не обманывать их — и тогда они с удовольствием и страничку сделают, и выпустят пластинки, и выставки организуют. Последние лет 10—15 я вот так действую — мне все пред-ла-га-ют. И я говорю: с удовольствием поучаствую, с удовольствием сделаю. Не боюсь никакой грязной работы, пальцем в небо не боюсь попасть. Сейчас вот буду сниматься еще в двух фильмах студенческих. Брошу работу начальником — ну я же начальник, работаю в офисе, арт-директор — брошу работу и пойду к вам сниматься в кино, студенты мои дорогие. И мы в Каннах сразу все премии возьмем. В общем, мир устроен справедливо. Главное, не болеть — вот и все.

А не надоедает так везде болтаться?

Таким как я — нет. У меня это — фитиль в жопе. Понимаешь, в чем дело? Хе-хе. Фитиль. У меня энергия прет. Надо работать. У меня все ближние мои, родные, жена страдают. Говорят, невозможно находиться, все захватил собой черт. Я говорю: не черт, а святой черт. Потому что, как я уже сказал, важно это раздвоение — от максимальной ущербности и до восхождения к истинам простым, человеческим и, в общем, непонятным, поскольку смерть нас всех в непонятное погружает.

Расскажите поподробнее про Пиздюлькина. Кто это такой?

Он материализовался именно таким, какой есть. Я предварительно не знал, да и не хотел знать, какой выстроится образ Пиздюлькина, но внутренне хотелось, чтобы он был эпический такой, обобщал в себе множество линий. Первая линия — линия упадка, ничтожества и — симпатичная для меня тема — линия величия через ничтожество, через убожество. А брат убожества — идиотизм, идиот в культуре, слабый-но-сильный. Этот герой для меня важен. Я его сформировал для себя, когда снимался в фильме «Зеленый слоник» у режиссера Светланы Басковой, лет десять назад. Сейчас этот фильм уже стал культовым, набрал обороты, даже оброс поколениями людей, которые воспитывались на этом фильме. И вообще хочется мистификаций. Мистификация — как художественный прием. Это очень важно для театра, для кино и для всяких других художественных вещей. А что такое мистификация? Недосказанность. Размытые смыслы.

То есть по поводу Вашего творчества нельзя конкретные вопросы задавать?

Можно любые вопросы задавать всегда. Я в сумасшедшем доме был в 84-м году, в Кащенко, в Москве.

Лежали?

Лежал в дурдоме, да. Хотели меня отправить в Афганистан. Ну, я спортсменом тогда был, занимался спортом и борьбой разной.

Из-за памятника Пушкину (на Пушкинской улице) появляется Таджик.

Таджик: А можно послушать?

Да, конечно. И они попросили отправиться в Афганистан служить, в армию. И я с удовольствием пошел на комиссию, отжимался, приемы разные показывал, а потом они положили в сумасшедший дом по непонятным причинам. А там был мальчик, который задавал вопросы все время прямые, лишенные условности. Например, там был один человек, которые замерз, а потом проснулся — и лицо у него стало красным. Мальчик подходил и спрашивал, почему у него такое красное лицо. И хорошо. А так хрен на улице спросишь кого-нибудь, случайного прохожего, почему красное лицо.

Ну да, некрасиво.

Неэтично?

Ну, обидится.

Обидится, вот. А я молодежи говорю: не бойтесь, что обидится, давайте, действуйте, будьте папарацци. Получишь по морде — ничего страшного.

Вы когда в «Д-137» выступали, напугали: вышли в толпу и начали кричать.

Вот ты говоришь, напугал вчера. Но это же театр. Некротеатр прекрасный, театр ужаса. На этом же все религиозные концепции построены. Испугать, величием испугать. Да и вообще всю жизнь я читаю басни вслух незнакомым людям. И поэтому хожу, конечно, в народ, с народом общаюсь. А для человека тщеславного, самовлюбленного приятно всегда, когда есть публика, можно подойти поближе и прокричать что-нибудь, докричаться. А докричаться сложно, потому что сейчас люди живут замкнуто, информации много.

Вы на обложке альбома голый лежите. Почему вдруг?

Это тоже абсолютно игровое. Существует, кто интересуется, низовая культура. Что это такое? Это мерзкие интеллигентишки, которые чаек там, кофеек — они смотрели, как там народ чего. А что народ? У народа низовой интерес. Секс, алкоголь, труд, большой брат, батюшка-царь. И такое низовое пространство искреннее, лишенное шелухи, естественно, рождает истинные, открытые произведения. А у любого искусства существует код... Поэтому обнаженное — это близко очень к народному, к игровой форме. Испражнения, обнаженность... Поэтому, в общем, так и работаем.

Таджик: А Вам сейчас вот это не мешает? (Показывает на бороду). Это как называется?

Это называется борода.

Таджик: Барата. Барата не мешает Вам?

Пока нет. Ну вот здесь я частицы срезаю, потому что, когда ешь, волосы попадают и там застревают в зубе, волосы. Вот в чем дело. А если падает, то может сюда попасть — и здесь засохнуть. Например, макароны.

Таджик: Аааа...

Надо все время вычесывать бороду. Вот у вас на востоке там старики тоже бороду делают. Мудрецы. В Африке бороды не растут, плохо растут. А как на твоем языке борода? У тебя какой язык?

Таджик: Сахаль.

Сахат?

Таджик: Сахаль.

Сахаль.

Таджик: По-узбекски, да. Я уже три года здесь.

Ну, понятно. Вы вообще когда музыкой начали заниматься?

Да музыкой с детства я начал заниматься. Я в музыкальной школе учился.

Таджик: Я тоже хочу.

С пяти лет я учился. У меня была скрипка кварта. Самая маленькая.

Таджик: На пианино я хочу.

И я играл на скрипке этой. Ну чуть-чуть только начинал. Потом зима, мама поскользнулась и на скрипку упала. И все. С этого момента я прекратил учиться музыке, стал создавать ее.

Таджик: Мой мама...

Как все в 80-е годы, играл со всеми группами. Играл как в Петербурге, так и в Москве — в подвалах. Так что много лет уже занимаюсь.

Таджик: На пианино, да?

На всех инструментах я играл. Ну вот считайте — 25 лет. Даже одно время профессионально занимался.

Таджик — что-то неразборчивое про один дэвушка и мой мама с пианино, а потом: Она знала еще гитара, маленький гитара.

Гавайская, это гавайская гитара. Или укелеле.

Таджик: Вот такой маленький гитара. Трлын-дын-трлын-дын-трлын-дын.

Мексиканская гитарка.

Я имею в виду, с «Вивисектором» Вы когда начали?

С Мишкой мы познакомились два года назад. Ему в группу нужен был барабанщик, по-моему, или перкуссионист. Ну и как-то так мы переплелись. Ну опять же из мистических всяческих... Как-то мне всегда везет с друзьями, это приятно очень.

Таджик: А Вы хочите пианино?

Я? Нет. Я недаровита до музыки. Совсем.

Таджик — что-то мне воркует под боком неразборчивое.

Слышь, брат, а дай нам договорить, ладно?

А вообще разве можно юродствовать сейчас, когда адронный коллайдер запустили, экономический кризис и вообще?

На самом деле заниматься ничем нельзя, потому что это очень опасно. Никто не знает, даже менеджер среднего звена, как его карьерная жизнь выстроится, как он себя будет чувствовать, хватит ли ему здоровья. Но жизнь нас, к сожалению, загоняет в прокрустово ложе кредитов, чтобы купить квартиру, чтобы сделать семью и так далее — страшная вещь. Поэтому ничем нельзя заниматься вообще. Все это очень опасно, и жизнь — опаснейшая вещь, страшная. И как другая сторона медали, заниматься можно всем, чем хочешь, и делать все, что хочешь. Захотел юродствовать — вот тебе и юродство. И все. И пошли все в жопу.

Дата публикации:
Категория: Интервью
Теги: МоскваПахомТаджик
Подборки:
0
0
8238
Закрытый клуб «Прочтения»
Комментарии доступны только авторизованным пользователям,
войдите или зарегистрируйтесь