Интервью с Михаилом Шемякиным

Михаил Шемякин (М. Ш.): Михаил.

М. Ш.: Я живу в стране, где президент — Джон, а здесь… — всегда! — Порфирий Семеныч, Агафья Патрикеевна… Да иди ты на хер! Выстраивают что-то такое византийское, а на самом деле отношение хуже, чем к Ваське…

М. Ш.: Мне было лет восемнадцать, наверное, когда я прочел «Записки из мертвого дома», и в этом возрасте всегда думаешь: «Ну когда же годы уже начнут расти», потому что такое к тебе отношение: «Сопляк, говнюк…». Всегда комплексовал по поводу возраста. И вдруг я открываю книгу Достоевского и читаю: «Вошел парень сорока лет». И я думаю: «Неужели мне еще двадцать лет ходить в сопляках?!» Правда, у меня в сорок лет уже вышел двухтомник, где в каждом томе по пятьсот—шестьсот страниц, а материалов, которые не вошли в издание, было еще на два тома.

М. Ш.: Тогда была выносливость побольше. У меня же режим нечеловеческий, по большому счету. Я могу сказать, что ем я намного меньше, чем простые люди. Сплю я немного, и когда меня спрашивают: «Как Вам удается так много успеть?», я обычно говорю: «Прибавляйте ночь ко дню, и вы выигрываете время». В тридцать—сорок у меня был именно такой режим. Я заставлял себя укладываться спать, потому что понимал, что это становится немного опасным, где-то на пятые сутки.

М. Ш.: Нет, времени мало, времени не хватает. Я всегда думаю, что вот если бы было несколько жизней… Приходится экономить, я, например, не могу себе позволить роскошь сесть с каким-нибудь романом и начинать его читать. Я, конечно, очень ограничиваю себя в литературе, я не могу смотреть кино, я точно должен знать, что да, здесь я могу потратить час или два на какой-то современный фильм. Хотя приходится все-таки держать руку на пульсе и прочитать всего Пелевина или этого вашего любимого Сорокина с его вечными какашками, кровью, голубым льдом и салом. Пелевин получше. Мне его рекомендовал Женя Евтушенко, — считает его гением, которого я должен читать. И конечно, позволяю себе роскошь — я большой любитель поэзии.

М. Ш.: Нос — это важно. У меня такое заболевание, которое в наследство от отца осталось, — повышенное обоняние. Оно, с одной стороны, является элементом проникновения в мир, в память прошлого, но с другой стороны, учитывая нечистоплотность бытия человеческого, это тоже бывает большой проблемой для меня. Я сижу в самолете, закрываю себе голову.

М. Ш.: Глаза — это основная моя связь с миром, но из-за нагрузок приходится их беречь. Поэтому когда меня спрашивают: «Почему Вы всегда в фуражке, даже с президентом?» — простая вещь: если бы я сейчас не сидел с козырьком, у меня бы уже через полчаса интервью начинали бы болеть глаза. Тулуз-Лотрек всегда в козырьке был, Шарден… То есть мы защищаем глаза, которые несут очень большую нагрузку. И музыка. Я без нее с детских лет не обхожусь. У меня громаднейшая фонотека, причем я такой всеядный.

М. Ш.: Читать.

М. Ш.: Он читал. Он очень хотел быть не только бардом — поэтом. Он приходил ко мне и приносил какой-то подарок, связанный с моим запоем очередным, и говорил: «Мишенька, это не поется, а читается». Есть у него вещи, которые могу расшифровать я один. То есть я ему что-то рассказывал, а Володя обожал, когда я ему что-то рассказывал о своих загулах, что-то из своей области жизни, а он приходил через несколько дней с новой песней мне в подарок. И не забывайте, что я шесть лет просидел в наушниках, я специально прошел двухмесячные курсы звукооператоров-любителей в Париже. За шесть лет мы создали семь пластинок. Мои записи считаются лучшими в его творческом наследии. Или один раз, всего один за нашу дружбу, мы с ним впали вдвоем в запой, и результатом была знаменитая песня «Французские бесы». Скажем, если удачной строчкой или четверостишием он был доволен, то снимал трубку и звонил мне: «Миха, вот сейчас я написал об этом». Эти звонки были необходимы ему, чтобы поделиться.

М. Ш.: Конечно была. У нас была большая, серьезная дружба творческая.

М. Ш.: Он раскрывал какие-то моменты, которые были запечатаны в моем духовном сознании. И когда ты чувствуешь адекватность этого, это помогает тебе приоткрыть определенные духовные клапаны.

М. Ш.: Есть такие письма, где он пишет: «Мишуня, образовывай меня, я тёмен!» Он очень нежно, бережно относился ко мне. Он приезжал, и я его снабжал литературой, которую нужно знать. Он очень любил живопись, но ничего не знал. Последние годы он не очень хорошо видел, надевал очки, сидел. Никто не мог представить такого Володю, который отгораживался, у него была боязнь большого пространства, несмотря на то что он выступал перед многими сотнями, иногда тысячами зрителей, но даже в небольшой комнате он себе строил небольшое пространство: стул, диванчик, оградить себя, я его завалю книгами, и он там в очках сидит, лежит, читает, восторгается, потому что время-то еще было — Советский Союз, многое нельзя было прочитать, а я снабжал его литературой от ИМКА-пресс.

М. Ш.: Нет, не много времени мы тратили. Он был трудоголик, я тоже. Просто для того, чтобы мозги выдержали, время от времени и он, и я, ну, он-то чаще, конечно, потому, наверное, что искушений было больше, просто уходили в запой. Десять дней нас не было, мы были в других мирах, а потом снова начиналась бешеная работа.

М. Ш.: Я думаю, что не выдержал бы организм. Такие нагрузки, как я Вам описывал, невозможно нести, нужно мозгу где-то дать отдохнуть.

М. Ш.: Переход от одной работы к другой — это единственная отдушина. Просто расширился круг работы. Потом ответственность.

М. Ш.: Только что я сдал работу, это три одноактных балета, премьера была в Мариинке. Это балет «Кроткая» на Вторую симфонию Рахманинова, это Вторая симфония Прокофьева «Метафизический балет» и «Весна священная» — моя дань Игорю Федоровичу Стравинскому, который сыграл большую роль в моей судьбе. Это большая работа. Я отвечал за концепцию, я писал либретто для «Весны священной», я отвечал за все костюмы, за все маски, за все пуговицы, за все башмаки. Я сдал для России, не буду пока говорить куда, два громадных монумента: это памятник интернационального значения, памятник жертвам терроризма, и второй многофигурный памятник, очень сложный, с рельефами, горельефами высотой три метра, целая стена «Высоцкий и его мир». Заканчиваю сейчас большую работу для издательства «Вита Нова» — это сорок три иллюстрации к произведениям моего покойного друга, и пишу куски воспоминаний. Это тоже громадная работа. Сейчас приступил к работе с самарским театром — это постановка оперы Сергея Михайловича Слонимского, «Король Лир», где я выступаю и в качестве режиссера. Это новая концепция, это новые декорации, все, что я должен философски осмыслить, — громадная работа. Обычно я пересматриваю все то, что было сделано до меня. Сейчас я еще занимаюсь созданием очень сложной конструкции, я разрабатываю архитектуру, внутреннюю проекцию театрального здания для того, чтобы театр был многогранный, где могли бы работать актеры с куклами в человеческий рост, типа кабуки, — это кукольный театр для Ханты-Мансийска. Я работаю над большой серией фарфора на фабрике Ломоносова. Очень польщен тем, что впервые именно на моей серии фарфора, на моем сервизе «Вороватая и крысята» и «Крысята-воришки», ввели, вернули вернее, изображение двуглавого орла и название «Императорский фарфоровый завод». Такая вот победа была. Вчера я провел три часа — мы обсуждали план карнавальных действий с замечательной женщиной — это жена Медведева, вице-премьера. Она работает уже второй год над идеей совместного карнавала Петербурга и карнавала Венеции. Сейчас я встречаюсь с режиссером, и мы должны как раз обсуждать, кого мы приглашаем. Уже приглашен Анвар Либабов, пригласил я также Антона Адасинского, вчера с ним говорил, и сегодня, наверное, буду говорить со Славой Полуниным.

М. Ш.: Мало. Там я в основном работаю над программными экспозициями и над мастер-классами. Буквально месяц назад мы открыли очень интересную экспозицию, годовую, которая пользуется очень большим успехом, — воображаемый музей, в честь Андре Мальро — уникальнейший эстет, бывший министр культуры Франции. Я открыл громадную выставку, очень сложную, это называется «non-фокус», как бы смазанное изображение вне фокуса, где принимают участие и петербургские фотографы, итальянские, американские.

М. Ш.: Нет, команды у меня нет, тут Вы перепутали меня с Владимиром Владимировичем — это у него команда. А я работаю в основном в одиночестве, к сожалению… Например, скульптурная мастерская у Рукавишникова — человек пятнадцать, все с высшим образованием, у грандиозной махины в современном русском искусстве, Зураба Константиновича Церетели, в подчинении две тысячи людей, а у меня?.. Я иногда вызываю из Болгарии одного молодого техника-скульптора, который помогает мне обрабатывать поверхности — одному не справиться, и инженер, который занимается сваркой каркасов. И все, вот вся моя бригада. А я мечтаю, конечно… Одному среди этих миллионов изображений, у меня один стол только восемьдесят метров в длину, связь мастеров всех веков в единую линию для визуальных лекций — это громадная работа, которая требует все-таки большого количества помощников.

М. Ш.: Совет простой. Ведь для того, чтобы что-то сделать, для того, чтобы быть человеком, как говорят, в первую очередь нужно вытравить из себя раба. У российского человека в генах живет столько рабского, что когда от этого избавляешься, тогда что-то серьезное происходит. У Высоцкого была такая песня: «Мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?» На сегодняшний день российская интеллигенция страдает от переизбытка свободы. Мы страдали от того, что ее не было, но зато в этом трении что-то выковывалось. Тяжелое время, мы почти все прошли сумасшедшие дома, психушки, черт знает что. А сейчас?.. Нужно научиться управлять свободой, научиться ею пользоваться.

М. Ш.: Найти себя, найти те возможности, которые тебе предоставляет время, для того чтобы понять, что вот эти знания мне нужны, а вот эти засоряют мою голову, потому что поток информации на сегодняшний день обрушивается такой на несчастного постсоветского человека, что он просто задыхается. Головка-то слабенькая, не забывайте. Я раньше очень мучился. Я вырос в Германии, и вообще у меня к пошлости особое отношение, она меня прямо физически иногда задевает, и когда я слушал все эти песенки типа «Долго мне будет Карелия сниться», причем избавиться от этого было нельзя, я думал, что это предел, потолок, можно задохнуться от экрана, от того, что ты слышишь, что вливается тебе в уши против твоей воли. Приехав сюда, теперь я понял, что пошлость, как глупость, безгранична. Вот говорят, что разум имеет предел, а пошлость и тупость — они беспредельны. Как космос. То, что сегодня несется с экранов, — боже мой, откуда все это.

М. Ш.: Я думаю, кино и фотография. В живописи очень туго пока. Живописцы пока просто не знают, куда идти, и я их понимаю. Столько наработано в области живописи, а мы все-таки где-то ограничены в своей технологии. Мы работаем как пианист фортепиано, а у нас краски, кисти, холст. Когда мы начинаем уродовать это пространство каноническое, получается всякая чепуха. Да, я знаю, сегодня из картины торчат провода, я видел одну картину: провода тянутся, у картины стоит телефон, он звонит. Репродуктор. Не то картина, не то еще какая хреновина. Нам сложно, живописцам. Я думаю, единственное, что может победить в живописи, — это возврат к настоящей высокой эстетике. А сегодня все ее немножко боятся.

М. Ш.: Вы знаете, если я буду что-то снимать, я буду снимать очень интересное кино сам, один. Половина, наверное, моего фильма будет происходить у меня на столе. При помощи современных технологий, при помощи моего котелка, который пока еще варит, при помощи того, что у меня собрано, при помощи того, как я вижу движения человека, фигуру, понимаю контрапункт… Я хочу создать какой-то новый фильм, какого еще не было.