Дмитрий Горчев. Фрагменты Живого Журнала

Дмитрий Горчев

Фрагменты Живого Журнала dimkin.livejournal.com

Дмитрий (Анатольевич) Горчев (1963) — член Союза Писателей, художник, разведен. Ведет Живой Журнал с июня 2001. На настоящий момент в этом журнале 1250 записей. Горчев написал 8419 комментариев и получил в ответ — 40445.

ЗАСОР

Больше всего на свете (после Наводнения, конечно) петербуржцы боятся Засора.

Поэтому в каждой петербуржской квартире все сливные отверстия, ведущие в канализационные трубы, обязательно закрыты как минимум одним, а то и сразу тремя ситечками и решеточками. Когда в этих ситечках накапливается достаточно волос, высморканных из носа козюлей и прочей человеческой и нечеловеческой чешуи, петербуржцы любуются на них и радуются: вот как хорошо! А ведь могло все попасть в трубы и вызвать Засор.

Какой-нибудь глупый приезжий поначалу никак не может этого понять: бывают ведь разные устройства против Засора — вантуз, например, или жидкость может быть специальная. Но на него посмотрят с сожалением, как на всякого приезжего: разве же может какой-то там глупый резиновый вантуз спасти от Засора? Засор — это Засор.

Ведь при Засоре что происходит? Всех жителей временно выселяют из дома на два года (это так говорят, что на два, а на самом деле навсегда) куда-нибудь в актовый зал школы-интерната на улице Партизана Германа, Матроса Дыбенко или Солдата Корзуна. После этого дом разбирают, выламывают из него трубы и оставляют все просто так валяться, пока куда-нибудь само не денется. Раньше такое могло долго валяться — даже деревья успевали на развалинах вырасти, — а сейчас нет, сейчас времена другие: уже через два дня на месте бывшего дома появляется что-нибудь очень грозное с непрозрачными стеклами и электрическими воротами.

А жители все живут в актовом зале, живут. Те, кто умеет, рожают детей, а остальные пишут каждый день коллективное письмо Губернатору. И Губернатор все эти письма читает и плачет, потому что она тоже мать и тоже женщина.

И у нее дома тоже в каждом сливном отверстии лежат на всякий случай по две решеточки.

ЛИТЕРАТУРА

А меж тем мало кто из вас знает, что где-то там до сих пор существует Настоящая Литература.

Там до сих пор есть журналы «Новый мир», «Наш современник», «Знамя», «Звезда» и другие толстые издания, в которых публикуют настоящую прозу, а не ту, которая в «интернете» (пишется в кавычках). Ту, которая в «интернете», они тоже с удовольствием публикуют, если им принести на дискете. А если не принести, они не знают, где ее взять, потому что интернет в редакции только через диалап и вообще там вирусы, графомания и никто в редакции не умеет включать компьютер.

Там до сих пор есть Фазиль Искандер, Андрей Битов, Евгений Евтушенко и многие другие. Кроме того, там есть множество премий: Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Белого, Черного, Букера, Антибукера, Большая Книга, Малая, Дебют, Успех, Триумф, да всех и не перечислишь. Их вручают кому-нибудь каждые два дня в очень торжественной обстановке.

Молодежную литературу время от времени собирают в каком-нибудь пансионате за городом и ласково наблюдают за тем, как бурно она между собой еб... я. А вдруг из этого что-нибудь да родится?

Там постоянно идет война: прогрессивные писатели воюют с мракобесами, а новые реалисты борются со старыми.

Про все это все пишут специальные издания — «Книжное обозрение» и, вы будете смеяться, «Литературная газета» (тысячу лет ее не читал — интересно, есть ли в ней до сих пор шестнадцатая страница?).

Там говорят «проза», «мое творчество», там есть критики и антикритики, которые рассуждают о тенденциях и роли литературы в нравственном воспитании общества. Эту Настоящую Литературу иногда приглашают в Кремль — и там с ней беседует Господин Президент или, на худой конец, Администратор Сурков. Настоящая Литература тогда закидывает ногу на ногу и требует себе автомобиль «Волга» и домик в Переделкино. В Кремле обещают об этом подумать.

А в общем-то, пусть она будет, почему бы ей не быть? Я со многими людьми из той литературы выпивал. Люди они, как правило, приятные и не злые. Напиваются только очень быстро, но это понятно — непростая у них работа, нервная. Устают.

ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПЕСЕНКИ

Интересна история детской песенки про десять негритят (Ten Little Niggers по-английски).

Любому кретину понятно, что в наше вежливое и культурное время песни с таким названием быть не может. Просто не может и все. Конец обсуждения, точка.

Тогда какие-то недалекие люди переименовали ее в Ten Little Indians — думали, что индейцы этого не заметят. Ага! Это Зоркий Глаз и Ястребиный Коготь не заметят?

Стали думать дальше: десять китайцев, десять албанцев и даже десять спартанцев тоже не годятся. Не годятся также хоббиты, эльфы и гномы — по последним переписям у них в разных странах довольно значительные диаспоры. За медвежат и поросят обидятся защитники животных. На Чужих и Хищников — копирайт у Голливуда.

И тогда кто-то умный предложил: а пусть это будут солдаты! Солдаты — они народ подневольный, и обижаться им устав не велит. И вообще хороший солдат, он думает только о дембеле. Ну, это если он Настоящий Солдат, а не какое-нибудь оккупационное ху...о, которому подавай журнал «Плейбой» в сортир и разноцветные гондоны для крепкой и гигиеничной солдатской дружбы. Такие солдаты, конечно, тоже могут однажды обидеться.

Ну, и х...й с ней тогда, с этой песенкой — ее просто уничтожат. И туда ей и дорога — совершенно она идиотская.

А про известный детектив Агаты Кристи вообще не стали долго думать — теперь он называется «и не осталось никого», и внутри там, скорее всего, теперь пусто. Но я не уверен, потому что не читаю детективов.

И ОПЯТЬ ПРО МОСКВУ

Нет такого человека, который не мечтал бы жить в Москве. И если кто-то говорит, что терпеть не может Москву, то москвичам с этим человеком нужно быть особенно осторожными: как раз он больше всех и хочет в ней жить, но его туда не берут и он от зависти всех ненавидит. Такого человека если пустить в Москве в свою квартиру переночевать, он наутро попросит его временно зарегистрировать (будто бы для того, чтобы милиция не арестовала), а потом и рот разинуть не успеешь, как он уже прописал на твоей жилплощади всех своих родственников из Медвежьегорска и требует размена квартиры. Таких надо сразу гнать в три шеи.

Нормальный же человек просто не может не хотеть жить в Москве — так было всегда и всегда так будет. Если бы в Москве с давних пор не было ограничений на прописку и регистрацию, в ней давно бы уже жили все двести пятьдесят миллионов жителей бывшего Советского Союза. Московская прописка всегда была самой лучшей наградой — лучше любого, самого почетного ордена.

Сколько нашествий желающих поселиться в Москве было отбито ее жителями! Татары, поляки, французы, немцы — все хотели в ней жить. Орды и полчища. И все отбиты — лишь немногие бежали назад в свои европы и азии в одних подштанниках, стуча зубами от горя и холода.

Потом, уже совсем в мирное, казалось бы, время рязанские женские отряды штурмовали Москву в стальных электричках и жадно рвали изо ртов коренных жителей докторскую колбасу и сливочное масло — и их тоже отбили.

И по сей день миллионы приезжих из самых отдаленных краев света каждую секунду высаживаются на московских вокзалах, аэродромах, идут из Сибири пешком, едут в телегах и тарантасах со своими матрасами, юртами, чумами и саклями. Абитуриенты из Крыжополя, девушки для «Фабрики звезд», вебдизайнеры, да кого только нет — все мечтают хотя бы поставить ногу на московскую землю, уцепиться зубами, пустить маленький тоненький корешок.

И это понятно. Во-первых, конечно, культура: театры, музеи, Третьяковская галерея, Мавзолей.

Во-вторых, люди — именно потому, что поселиться в Москве всегда было очень непросто, в ней поселялись только самые лучшие и талантливые люди. Где еще, как не в Москве, можно встретить любимого артиста, писателя или телеведущего вот так запросто — где-нибудь в супермаркете? Стоишь, например, в очереди в кассу, а за тобой пристраивается с тележкой Лолита Милявская или Максим Галкин.

Кроме того, Москва — очень красивый город. Только в нем растут электрические деревья, и на каждых двух жителей приходится один эксклюзивный бутик.

Ну, и деньги, конечно. Деньги, хотя и не в них счастье, тоже, что ни говори, не самое последнее дело. А через Москву ведь проходит самая толстая в мире денежная труба. Каждый москвич, у которого есть хотя бы десять метров жилплощади, — миллионер. У москвичей вообще нет никаких денег мельче, чем тысяча рублей. Они за все всегда дают тысячную бумажку — за чай, кофе, жетон в метро. Если им вдруг дают сдачу, они очень удивляются: что это еще за мятые бумажки? А если видят у какого-нибудь приезжего монетку в один рубль, то смеются и просят подарить для коллекции.

Понятно, что такого счастья для всех быть не может. Но не стоит опускать руки. Просто, если хочешь жить в Москве, нужно много работать, ходить в фитнес-центр, к стоматологу, в солярий. Брить ноги и подмышки. И тогда все получится. Мечты — они ведь иногда сбываются.

ИЗДАТЕЛИ И АВТОРЫ

Нет людей хуже издателей, разве что только авторы.

Всякий издатель мечтает напечатать любого автора как можно гаже: на самой плохой бумаге с самой неподходящей обложкой, в самом скверном переплете, так, чтобы книжка рассыпалась после первого же перелистывания, и еще старается перепутать страницы, а то и вовсе засунуть внутрь что-нибудь вообще из другого автора. И еще издатель велит специально наделать внутри самых нелепых орфографических ошибок, чтобы всякому было сразу понятно, что криатифф — гавно, а аффтар — мудаг.

Выпустив, наконец, тираж (всегда через два года после обещанного срока), издатель складывает его в сундук и спит на этом сундуке, чтобы, упаси Господь, никто не купил ни одной книжки. А когда автор приходит поинтересоваться, покупают ли его книжку, издатель разводит руками: совсем не покупают! Ни единой не продали, убыток страшный!

Автор же всегда точно знает, что его книжку нужно выпустить тиражом как минимум миллион экземпляров и тогда все будут кушать с золотой посуды. В пример всегда приводится Дарья Донцова (вот если уж Дарья Донцова издается такими тиражами). При чтении корректуры автора обычно посещает вдохновение, и он начинает вычеркивать целые страницы и дописывать новые. Автору не нужно знать, что такое верстка и что значит «она поедет» — он же не верстальщик, верстальщиков вон сколько, а авторов очень мало, да, собственно говоря, вообще никого нет  — в магазине и купить-то нечего. Еще автор подозревает, что издатель таки напечатал миллионный тираж и продает его тоннами и действительно ест на золоте, в то время как автор вынужден по-прежнему жевать свой капустный лист.

А вообще лучше бы им никогда не встречаться, ничего хорошего из этого все равно обычно не выходит.

ГОРОД ПУШКИН

В городе Пушкин по радио передают только оперу «Евгений Онегин», а по телевизору показывают только фильмы «Станционный смотритель» и «Капитанская дочка». В последних известиях рассказывают про то, что Пушкин делал в это время в тысяча восемьсот двадцать первом году, потом в двадцать втором, и так далее.

Один мальчик из города Пушкин однажды тайком спаял детекторный приемник и четыре часа подряд слушал передачи из других городов. За четыре часа они не сказали про Пушкина ни одного слова. У мальчика от этого пошла из носа кровь, а ночью к нему приходил Пушкин и стучал на него палкой, и от этого мальчик стал Дебилом. Он теперь ходит под себя и занимается онанизмом. Из-за этого у него на ладошках выросли Волосы.

После этого случая все приемники в городе запретили и оставили только кухонные радиоточки.

Все детсады, и магазины, и кафе в городе называются или «Золотой петушок», или «Царь Гвидон», или просто — «Пушкин». Назвать какое-нибудь кафе, например, «Мцыри» — это все равно, что посередине Петербурга построить кафе «Спартак»: и двух минут не простоит — сразу же загорится и обрушится.

По всему периметру город обнесен частоколом из статуй Пушкина в Цилиндре, только в одном месте есть ворота с КПП. На этом КПП всем приезжим мужчинам выдают гостевые бакенбарды, потому что ходить по городу Пушкин без бакенбардов считается непристойно — с голой жопой и то приличней. Гостевые бакенбарды все неестественных цветов: голубые, оранжевые, зеленые. К человеку в таких бакенбардах на улице обязательно подойдет милиционер и потребует рассказать пятую главу «Евгения Онегина». Если приезжий рассказал все правильно, ему выдают специальный значок с профилем Пушкина, и больше его милиция не трогает. Если же приезжий спотыкается даже на буря-мглою, милиционер ведет его в отделение. Там ему крепко приклеивают к голове белый парик и выгоняют на улицу. С этой минуты он считается Дантесом, и если даже ему удастся вырваться от пушкинистов и приползти с выбитыми зубами и почти уже совсем без ног назад в отделение, чтобы проситься в камеру, милиция все равно его не пустит — притворится, будто у нее переучет. А сама будет смотреть в глазок, как пушкинисты добивают Дантеса арматурой.

Работать в городе Пушкин считается неприлично, там все сочиняют стихи. Стихи можно сочинять только такие, которые не отличаются от стихов Пушкина. Если хоть одна запятая в стихотворении отличается, такого поэта сразу запрещают. После третьего запрещения поэта обривают наголо, одевают в Желтую Кофту, приклеивают к губе папироску и ставят на Главной Площади. И все жители города должны дать такому поэту Щелчка. Если поэт после этого останется в своем уме, его ведут на Черную Речку, которая везде вокруг города, дают ему в руку пистолет и говорят: «А теперь стреляйся, сука! Сам!» И уходят.

Поэт, если не застрелится, живет на Черной Речке, пока у него не отрастут бакенбарды, но и потом ему даже нищий на автостанции копеечку не подаст.

Как-то один такой поэт объелся на болоте ядовитых лягушек, и к нему будто бы вышел сам Пушкин и продиктовал Секретную Двенадцатую Главу, но поэт ни одного слова не запомнил и наутро повесился.

Единственным правильным изданием Пушкина в городе считается шеститомник тысяча девятьсот семьдесят первого года из библиотеки журнала «Огонек», голубенький. Остальные все издания они сжигают, если увидят.

Однажды в город приезжал профессор с острова Москва и рассказывал, что Пушкин в некоторых стихотворениях ругался Матом. Пушкинисты ничего ему на это не возразили, только прищурились. А с профессором ночью потом такое случилось, что даже милицию наутро тошнило два часа.

По мнению жителей, город Пушкин — это остров посреди Черной Речки, которая — вытекает из самой середины города Петербурга и покрывает весь мир. Из Черной Речки на берег города Пушкин лезут Скользкие Гады и Дантесы. Еще в ней живет Чудовище Бенкендорф. Однако Чудовище Бенкендорф не может надолго вылезать из воды, потому что у него кожа быстро сохнет и трескается. Хотя рассказывают, будто однажды в дождливый день Чудовище Бенкендорф пробралось в городской сад и подкопало носом Дуб Зеленый. От этого Дуб Зеленый засох, и будет стоять Мертвый, пока не придет Настоящий Пушкин.

Настоящий Пушкин, по легенде, однажды въедет на коне ранним утром в городские ворота в Черной Крылатке и Черном Цилиндре — и никто его не узнает. Сойдет он с коня и войдет в городской Сад, и Дуб Зеленый зацветет дивными цветами.

После этого воздвигнет Настоящий Пушкин на Главной Площади Белый Трон; и в четырех углах этого Трона сядут Кюхельбекер и Пущин, Арина Родионовна и Наталья Николаевна. А у подножия трона встанут двадцать четыре самых лучших пушкиниста с бумагой и перьями.

И будет Пушкин диктовать им днем и ночью новый свой шеститомник про то, что было, есть и будет на Земле. И тогда пересохнет навсегда Черная Речка, и повезут по открывшимся дорогам гонцы новый шеститомник во все страны.

Вот тогда и наступит такой Рай и Красота, каких ни один Живой никогда не видел и не увидит.

В СУЕТУ ГОРОДОВ

Всякий раз, когда я возвращаюсь в город и спускаюсь в подземную трубу возле Витебского вокзала, я напоминаю сам себе радиста Володю из кинофильма «Вертикаль», который я в последний раз смотрел в далеком детстве — лет в пять что ли, или, может быть, в шесть. Там этот радист после совершенных в горах подвигов тоже выходил из поезда на площадь трех вокзалов и шел в толпе скушных утренних жителей, в точности такой же, как они и куда-то среди них исчезал.

Кажется, это было в фильме именно так, хотя я могу ошибаться, потому что с тех пор его ни разу не видел.

Вот и я, еще вчера повелитель насекомых и огня, от чьих шагов дрожали в своих норах крысы и прижимали к груди розовых, как креветки, младенцев, директор и разнорабочий, истопник и поджигатель, уже на следующий день шмыгаю носом среди пенсионеров в очереди в почтовом отделении и трепещу от опасения, что денег мне возьмут, да и не выдадут. Дрянь, в общем, а не человечишко.

Еще знакомился вчера по случаю с одним артистом. «Это, — говорят, — Саша, вы его наверняка узнали». «Ээ», — говорю я в большом затруднении. «Ну, как же! — упрекают. — Он же очень известный! („Да не такой уж я известный“, — смущается артист Саша) Он же в сериале снимался!» Назвали сериал, но я не запомнил. «Извините, — говорю, — я телевизор не смотрю, я его сменял на конский навоз».

Вот ведь подлое это мое городское пижонство: нет бы сказать чистую правду, что сменял в основном на дрова, а навоз был так, довеском. Так нет же! Дрова, они звучат как-то неэффектно, особенно для тех, кто даже не отличает осины от ольхи. А вот навоз  — это да! Навоз — это мощно.

Тьфу, дрянь какая. Пора обратно.

ОДЕССА-ПЕТЕРБУРГ

В нашем вагоне ехало очень много разных людей.

Ехал человек, похожий на героя-агента из какого-нибудь телевионного сериала. «Враги», видимо, таки его поймали, потому что герой каждые две минуты ходил с палочкой курить в тамбур и там страшно кашлял.

Ехал суровый пацан с образцово загорелой блондинкой. Блондинка носила майку, из которой во все стороны торчали соски, — и всем улыбалась. Пацан угрюмо молчал, и на простом его лице было страдание.

В нашем купе ехали две старушки — одна лет шестидесяти, другая, видимо, моя ровесница, наверное, ее дочь. Усевшись в поезд в Одессе, они достали толстую пачку журналов с кроссвордами и, не произнося ни одного слова, тщательно заполняли их до самого Петербурга. Но все равно все заполнить не успели, там еще много осталось. Я украдкой заглянул в один кроссворд. Матушка моя, когда я был мальчиком, тоже очень любила кроссворды из журнала «Огонек», там были вопросы вроде «роман Эмиля Золя» или «река в Южной Америке». Но этот был другой кроссворд — вопрос, который я прочитал, был такой: «Фамилия жены Леонида Агутина?» Старушка помладше аккуратно вписала в нужные клеточки немецкое вопросительное местоимение «варум». Мне стало страшно — и я больше не читал этих кроссвордов.

А на боковой полке ехала еще одна блондинка, но уже пожилая (тоже примерно моих лет), с толстой жопой и очень дорогим телефоном. Телефон этот время от времени мелодично звенел, и она выписывала из него какие-то цифры в особый блокнотик.

Блондинка эта села в поезд среди ночи, где-то в Жмеринке или в Крыжополе. У нас были два верхних места, потому что меняли билеты уже в Одессе, и никаких других не было. В общем, младенец спал как раз на месте этой самой блондинки. Мы очень надеялись, что в Жмеринке или Бердичеве на это место придет юноша со скрипочкой, с которым можно будет поменяться местами, но не тут-то было. Пожилая блондинка прочитала нам мораль о необходимости заблаговременного приобретения билетов и потребовала полку немедленно от младенца очистить. Ну, очистили, что еще сделаешь в два часа ночи. Блондинка тут же уселась на полку с ногами и приготовилась к обороне, но на нее так никто и не напал.

Впрочем, надо сказать, что, наверное, в ней еще осталось что-то человеческое — вроде бы и правда на ее стороне и все такое, но все равно она, видимо, чувствовала, что как-то некрасиво получилось. За это она ненавидела нас весь оставшийся путь. Люди, они ведь очень не любят тех, кому сделали что-то нехорошее.

Я поначалу обдумывал сказать ей какую-нибудь гадость, а потом махнул рукой и забыл. Тем более что в Житомире все равно освободилась нижняя полка.

БЕЛЫЕ НОЧИ

Шел я по Суворовскому проспекту, нес сиденье для младенца, утомился и остановился на углу какой-то Советской (их много там Советских — штук десять, наверное, или больше) попить пива. Стою весь положительный, пью из экономии «Балтику-3».

Подходит ко мне такой же положительный бомж в пластмассовых очечках, с палочкой. «Извините, — говорит. — Позвольте попросить у вас сигарету». Ну, я дал -такому культурному человеку, отчего бы не дать. Бомж стоит, мнется, не уходит — чего-то еще хочет, но стесняется. «Зажигалку, наверное», — думаю. Наконец он решился: «Извините еще раз, пожалуйста, но сейчас утро или вечер?» — «Вечер», — сказал я уверенно. "Спасибо вам огромное!«  — обрадовался бомж и куда-то торопливо поковылял.

ДЕНЬ ПОБЕДЫ

Занесло меня сегодня на Невский. Не в смысле обвязаться ленточкой и пощеголять (ленточка нынче модный аксессуар — ее заплетают в косички, обвязывают ею щиколотку, очень сексуально), я просто билет покупал на Московском вокзале.

На вокзале, кстати, познакомился с чудесной кассиршей. Передо мною в очереди стояла девушка, и ей сказали, что, мол, плацкарта нет, а есть только купейные и все очень сильно дорогие. Девушка отошла в грусти, и я подступил к кассирше тоже с грустью: мол, и мне тоже, видимо, остались одни слишком дорогие. «Ну что? — спрашиваю. — Мне тоже остались только с улучшенным питанием?» — «Ну, это смотря на какой поезд вам нужно, молодой человек, — отвечает кассирша. — Если на тот же, что девушка, то да». «Мне вообще-то до Москвы», — говорю. «Нет! Вы уж как-то решитесь: или до Москвы, или с девушкой». «А девушка куда?» — спрашиваю я тупо. «Девушка в Самару. Но ведь бывает же так, что вам нужно в Москву, а вы увидели девушку и решили, что вам нужно ехать в Самару». Я задумался. «Нет, — сказал я твердо. — Мне до Москвы». «Значит, не полюбили», — расстроилась кассирша и со вздохом продала мне два билета в Москву: туда и обратно, хотя, если честно сказать, я и сам не знаю, чего я там в этой Москве забыл.

А потом я еще встретил на Невском проспекте старенького-старенького адмирала с кортиком, его вела под руку старушка, наверное, дочь, и все вокруг этого адмирала было такое чуждое, и сам он был такой чуждый нашему нынешнему безобразному пространству, что я совсем уже расстроился и впервые за восемь лет зашел в «Шаверму», не поесть, конечно, а выпить пива. А что делать: китайское заведение на Караванной было слишком прекрасным для этого мира, и на месте его теперь валяется битый кафель, а в блинной Дома кино нестерпимо орала какая-то компания, так что оставалась одна шаверма. В «Шаверме» тоже галдели, но деваться уже было некуда. Я заказал себе кружку пива, сел в углу, и тут канал эм-ти-ви вдруг прервался минутой молчания. И все разнообразные компании, какие могут сидеть в шавермах, вдруг замолкли. А мне не надо было замолкать, я и так молчал. А потом, конечно, все загалдели опять по-прежнему.

Я не знаю, есть ли какой-нибудь пафос в этом моем сообщении, но, в общем-то, лично мне это было приятно.

ЖАДНОСТЬ

Когда-то, лет в семнадцать, что ли, я, подумавши, вывел такое правило: быть жадным — это страшно невыгодно. Сегодня ты не дал кому-то соли, а завтра тебе не дадут луку.

До этого правила я, конечно, додумался не сам — я вывел его из романа «Три мушкетера». Не помню уж, в каком месте этого романа, на вопрос о том, как бы лучше потратить какую-то огромную сумму денег, кто-то, кажется Атос, дал замечательный совет: «А давайте эти деньги как можно быстрей пробухаем с максимальным количеством знакомых, а потом будем полгода ходить к ним в гости обедать».

Не очень уверен, что правило это действует в обычной жизни, но в условиях коллективного проживания действует оно безотказно: сегодня я дал тебе сигарету с фильтром, а послезавтра ты оставил мне хабарик докурить. Это совершенно равноценный обмен, уверяю вас: когда у тебя есть в кармане пачка сигарет, то каждая отдельная сигарета с фильтром имеет гораздо меньше ценности, чем две затяжки примы тогда, когда у тебя вообще ничего нету.

Из этого, кстати, следует множество выводов.

Выгодно быть добрым, выгодно быть великодушным, выгодно поздравлять пенсионеров с 9 Мая и покупать в детдом компьютеры, выгодно быть терпимым к чужому мнению, уважать чужую ориентацию, религию и цвет кожи, и вообще очень выгодно быть во всех отношениях приятным.