Маршрут 3. С Раскольниковым по окрестностям Сенной
Маршрут идет по одному из самых запущенных и трущобных
городских урочищ. Если во времена Достоевского квартал был
набит людьми активными, социально-опасными, то сейчас его
базис составляют разночинцы, пенсионеры и алкоголики, знакомые
друг с другом со школьной скамьи. Это, конечно, не Гарлем,
но нищих и пьяных вы увидите, без сомнения.
Новый российский капитализм у Сенной площади носит
какой-то домашний, коммунальный характер. Может быть, это
и неплохо для наших локальных целей: genius loci этих мест не
изменился с тех пор, когда по нему бродили Достоевский и Раскольников.
С 1860 по 1873 год Федор Достоевский жил именно здесь, поменяв
девять квартир. Больше всего времени ему пришлось обитать
к северу от Сенной площади, между Гороховой и Садовой
улицами и Вознесенским проспектом.
Это перенаселенные кварталы, прилежащие с юга к административному
центру. Тут нет ни театров, ни учебных заведений,
ни парков. Каменные ущелья доходных домов, амбары, рынки.
Так что впрямь задумаешься, как Родион Раскольников: «Почему
именно, во всех больших городах, человек не то что по одной
необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться
именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где
грязь и вонь, и всякая гадость».
Гороховая и Вознесенский вели соответственно в Семенцы
и Роты — зафонтанные предместья, бывшие военные городки.
Среди их жителей преобладали обитатели гвардейских казарм,
с некоторым вкраплением студентов (рядом — институты: Технологический,
гражданских инженеров, путей сообщения).
Полуостров, образуемый каналом рядом с Сенной площадью,
называют Петербургом Достоевского. Здесь писатель прожил
много лет, тут происходят основные события «Преступления
и наказания». Петербург Достоевского — такой же топоним, как
«Острова» или «Охта». Всякий в Питере покажет, как добраться
до этой в некотором смысле измышленной части города. Вопрос
о том, существует ли в реальности «Дом Раскольникова»
или «Дом Рогожина», то есть имел ли Федор Михайлович в виду
вполне определенные адреса, лестницы и чердаки, — дискуссионен.
Петербуржцы, однако, твердо знают, где именно Свидригайлов подслушал разговор Сонечки и Родиона Раскольникова.
И с этой виртуальной реальностью приходится считаться. Петербург
Достоевского существует так же, как Лондон Диккенса
или Париж Бальзака. Гулять здесь стоит, освежив в памяти
историю, случившуюся однажды летом с неким нищим студентом
и старухой-процентщицей.
Хотя значительная часть зданий здесь действительно сохранилась
со времен Достоевского, улицы все же сильно изменились:
булыжную мостовую сменила асфальтовая, большая часть
домов подверглась капитальному ремонту или была надстроена,
исчезли многие знаменитые рынки Садовой улицы, разрушены
две главные высотные доминанты — церковь Вознесения Господня
и церковь Спаса-на-Сенной.
Между Фонтанкой и каналом Грибоедова в старом Петербурге
располагалась Спасская часть. Она лежала по обе стороны
от Большой Садовой — главной в городе того времени торговой
улицы. От Гостиного Двора до Крюкова канала тянулись рынки.
В Апраксином дворе торговали дичью, фруктами, грибами и ягодами,
на Сенном рынке — мясом и овощами, на Горсткином —
рыбой, на Александровском — подержанными вещами, на Никольском
— всем перечисленным, и там же нанимали на работу
прислугу и поденщиков. Местность изобиловала ремесленными
мастерскими, амбарами, недорогими трактирами. Население
было крестьянским и купеческим. Много жило в этом районе
бойких ярославцев — русских янки. Кишмя кишели нищие, карманные
воры, спившиеся личности, дешевые проститутки. И хотя
в советское время большинство рынков закрылось, район не
потерял своего духа: здесь торгуют всякой недорогой всячиной,
людно, много пьяных и бомжей, дома как-то особенно грязны
и неухожены.
За каналом Грибоедова — Казанская часть, чуть более чистая
и благоустроенная. Ее особенность — необычайно плотная жилая
застройка, почти полное отсутствие зелени, дворы-колодцы.
Во времена Достоевского на Мещанских улицах (Большая Мещанская
сейчас называется Казанской, Средняя — Гражданской,
Малая Мещанская — Казначейской) жило много протестантов,
по преимуществу немцев. 35 % населения составляли католики
и протестанты (выше, чем в среднем по городу, в 2 раза).
Вообще преобладал наплывной, неукорененный в городе элемент.
Если в составе населения столицы урожденные петербуржцы
составляли треть, то здесь их было всего 7%. Велика
была доля родившихся за границей и в Прибалтике.
Большая часть доходных домов в середине XIX века уже
была построена. Места здесь — чрезвычайно густонаселенные
(плотность населения в 27 раз превышала среднюю по городу).
Исследователь тогдашнего города отмечал: «Этот квартал…
оказывается самым пестрым из всех, в нем стекаются представители
решительно всех губерний и частей России и всех государств
Западной Европы. В нем же коренное население, которое
везде представляет избыток женщин, оказывается состоящим
преимущественно из мужчин, а пришлое население, наоборот,
преимущественно из женщин». Дело в том, что «упомянутые
кварталы отличаются стечением большого количества одиночно
и вместе живущих женщин легкого поведения, между которыми
финляндки и курляндки на Сенной и лифляндки в Подьяческих
занимают видное место».
Близкий знакомый Достоевского, автор имевшего сенсационный
успех романа «Петербургские трущобы», Всеволод Крестовский
писал об этих местах: «В Мещанских, на Вознесенском
и в Гороховой сгруппировался преимущественно ремесленный,
цеховой слой, с сильно преобладающим немецким элементом.
Близь Обухова моста и в местах у церкви Вознесения Господня,
особенно на Канаве, и в Подьяческих лепится население еврейское,
— тут вы на каждом почти шагу встречаете пронырливоозабоченные
физиономии и длиннополые пальто с камлотовыми
шинелями детей Израиля».
Плотная застройка этой части города, сохранившаяся до нашего
времени, узкие дворы-колодцы, скучные, мрачные коридоры
улиц, прорезаемые живописно изогнутым Екатеринин ским
каналом (ныне — Грибоедова), придают кварталам Спасской
и Ка занской частей особое своеобразие. Эти районы и называют
«Петербургом Достоевского».
Нелишним будет привести описание здешних дворов из тогдашних
справочников и путеводителей: «Небольшие узкие дворы,
окруженные со всех сторон четырех- и пятиэтажными флигелями,
изображают собой скорее колодцы или ямы, чем дворы.
Между камнями булыжника всегда много мусора, который нельзя
при всем старании дворников удалить прутьями метел. В боковых
и задних частях дворов расположены коровники, конюшни,
мусорные, навозные ямы и, наконец, простые общие отхожие
места, изо всех этих помещений несется зловоние, распространяющееся
по двору. На тех же дворах выгребные ямы покрыты
люками с часто разломанными деревянными крышками. Иногда
при домах бывают световые дворики, на них сваливается нередко
всякий мусор, и они превращаются в помойную яму с невыносимым
зловонием… Во многих домах существуют чердачные,
подвальные и угловые помещения, густо заселенные. Все переустройства
и переделки в этих домах сводились исключительно
к тому, чтобы утилизировать каждый уголок дома, с целью вместить
возможно большее число квартир.
Квартиры, которые находятся на вторых и задних дворах,
имеют один ход — по темной, узкой, нередко зловонной лестнице,
лестничные марши крутые, ступеньки и площадки мокры
и скользки от грязи и от изливающихся на них жидкостей из находящихся
тут же простых отхожих мест. Хотя еженедельно, по
субботам лестницы моются дворниками, но это мытье производится
метлами, еще более размазывающими грязь, то оно собственно
мытьем не может быть названо.
В первой комнате от входа в такие помещения находится плита,
если же при квартире устроен ватерклозет, а не простое отхожее
место, то он помещается тут же. Комнаты в этих квартирах
очень маломерны, иногда высотой менее 3,5 аршин. Большей
частью они состоят из 1, 2 или 3 больших комнат, разгороженных
тоненькими, оклеенными дешевыми обоями переборками,
чаше всего не доходящими до потолка. Поэтому при скудном
освещении вообще такие квартиры превращаются во множество
клетушек темных или полутемных, без всякой вентиляции, если
не считать печь, с постоянной сыростью на стенах и на откосах
окон. Иногда в этих же сырых помещениях находятся чугунные
печки с длинными патрубками через всю комнату. К обшей характеристике
квартир в домах необходимо отчасти также и то,
что редко можно видеть дома, в квартирах которых не было бы
крыс, мышей, клопов и тараканов«.
Словом, «пыль, кирпич и известка, опять вонь из лавочек
и распивочных, опять поминутно пьяные, чухонцы-разносчики
и полуразвалившиеся извозчики».
Семеновский плац (ныне — Пионерская площадь)
Ранним утром 22 декабря 1849 года 21 карета с осужденными
петрашевцами в сопровождении конвоя конных жандармов
тронулись из Петропавловской крепости. Окружным путем они
следовали на Семеновский плац — огромную площадь между
Фонтанкой и Обводным каналом, предназначенную для строевых
занятий трех расположенных поблизости гвардейских полков:
Семеновского, Егерского, Московского.
Петрашевцев высадили из карет у казарм Семеновского полка,
примерно на углу нынешних улиц Звенигородской и Марата
(тогда — Николаевской). Семеновский плац покрывал снег.
Было очень холодно. Приговоренных арестовали в апреле, и они
мерзли в весенней одежде, в которой их взяли под стражу. На
плацу и крышах близлежащих зданий скопились горожане, привлеченные
необычным зрелищем.
«Была тишина, утро ясного зимнего дня, и солнце, только что
взошедшее, большим, красным шаром блистало на горизонте
сквозь туман сгущенных облаков», — вспоминал один из осужденных
Дмитрий Ахшарумов.
«Направившись вперед по снегу, я увидел налево от себя, среди
площади, воздвигнутую постройку — подмостки, помнится,
квадратной формы, величиною в три-четыре сажени, со входною
лестницею, и все обтянуто было черным трауром — наш эшафот.
Тут же увидел я кучку товарищей, столпившихся вместе и протягивающих
друг другу руки и приветствующих один другого после
столь насильственной злополучной разлуки… Лица их были
худые, замученные, бледные, вытянутые, у некоторых обросшие
бородой и волосами… Вдруг все наши приветствия и разговоры
прерваны были громким голосом подъехавшего к нам на лошади
генерала, как видно распоряжавшегося всем…
— Теперь нечего прощаться! Становите их, — закричал он…
После того подошел священник с крестом в руке и, став перед
нами, сказал: «Сегодня вы услышите справедливое решение вашего
дела, — последуйте за мною!» Нас повели на эшафот, но не
прямо на него, а обходом, вдоль рядов войск, сомкнутых в каре…
Священник, с крестом в руке, выступал впереди, за ним мы все
шли один за другим по глубокому снегу… Нас интересовало всех,
что будет с нами далее. Вскоре внимание наше обратилось на серые
столбы, врытые с одной стороны эшафота; их было, сколько
мне помнится, много… Мы медленно пробирались по снежному
пути и подошли к эшафоту. Войдя на него, мы столпились все
вместе… Нас поставили двумя рядами перпендикулярно к городскому
валу… Когда мы были уже расставлены в означенном
порядке, войскам скомандовано было «на караул», и этот ружейный
прием, исполненный одновременно несколькими полками,
раздался по всей площади свойственным ему ударным звуком.
Затем скомандовано было нам «шапки долой!»
…После того чиновник в мундире стал читать изложение вины
каждого в отдельности, становясь против каждого из нас…
Чтение это продолжалось добрых полчаса, мы все страшно зябли.
По изложении вины каждого, конфирмация оканчивалась
словами: «Полевой уголовный суд приговорил всех к смертной
казни — расстрелянием, и
собственноручно написал: „Быть по сему“».
Мы все стояли в изумлении; чиновник сошел с эшафота. Затем
нам поданы были белые балахоны и колпаки, саваны, и солдаты,
стоявшие сзади нас, одевали нас в предсмертное одеяние…
Взошел на эшафот священник… «Братья! Пред смертью надо покаяться…
Кающемуся Спаситель прощает грехи… Я призываю
вас к исповеди…»
Никто из нас не отозвался на призыв священника — мы стояли
молча… Тогда один из нас — Тимковский — подошел к нему
и, пошептавшись с ним, поцеловал Евангелие и возвратился на
свое место…
Священник ушел, и сейчас же взошли несколько человек
солдат к Петрашевскому, Спешневу и Момбелли, взяли их за
руки… подвели их к серым столбам и стали привязывать каждого
к отдельному столбу веревками… Им затянули руки позади
столбов и затем обвязали веревки поясом. Потом отдано было
приказание «колпаки надвинуть на глаза», после чего колпаки
опущены были на лица привязанных товарищей наших. Раздалась
команда: «Клац» — и вслед за тем группа солдат — их было
человек шестнадцать, — стоявших у самого эшафота, по команде
направила ружья к прицелу на Петрашевского, Спешнева
и Момбелли…
Сердце замерло в ожидании, и страшный момент этот продолжался
с полминуты… Но вслед за тем увидел я, что ружья, прицеленные,
вдруг все были подняты стволами вверх. От сердца отлегло
сразу, как бы свалился тесно сдавивший его камень. Затем
стали отвязывать привязанных… и привели снова на прежние
места их на эшафоте. Приехал какой-то экипаж — оттуда вышел
офицер — флигель-адъютант — и привез какую-то бумагу, поданную
немедленно к прочтению. В ней возвещалось нам дарование
государем императором жизни и, взамен смертной казни,
каждому, по виновности, особое наказание«.
Достоевский был приговорен к четырем годам каторги и бессрочной
солдатчине.
С петрашевцев сняли белые балахоны и капюшоны. На эшафот
поднялись двое палачей. Они поставили на колени осужденных
и у каждого над головой сломали шпагу. Затем каждый
из осужденных получил арестантскую шапку, овчинный тулуп
и сапоги, а на середину эшафота бросили груду кандалов. Двое
кузнецов надевали на ноги осужденным тяжелые железные
кольца и заклепывали их.
Воспоминание о Семеновском плаце навсегда осталось в памяти
Достоевского. Он останавливался на нем и в своих устных
рассказах, и в «Дневнике писателя». В романе «Идиот» воспоминание
Достоевского об инсценировке казни вплелось в рассказ
князя Мышкина о последнем дне приговоренного: «Потом, когда
он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он
отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет
думать: ему все хотелось представить себе как можно скорее и
ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три
минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? Где
же? Все это он думал в те две минуты решить. Невдалеке была
церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала
на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту
крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей:
ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он через три
минуты как-нибудь сольется с ними».
Солнце играло на куполе Введенского собора, разрушенного
в
— памятный знак на месте храма).
В конце XIX века на месте плаца был организован ипподром.
На рубеже 1950–1960-х годов на месте бывшего ипподрома разбита
Пионерская площадь, построено здание Театра юных зрителей,
поставлен довольно нелепый и устрашающий памятник
Александру Грибоедову.