Мария Каменецкая. Времена года

Мария Каменецкая — журналист, редактор, автор рассказов и сценариев, менеджер культурных проектов. Публиковалась в журналах и антологиях. Пишет на русском и английском языках. Соавтор книги «Мать и дитя. Первый год вместе. Путь к обретению телесной и душевной близости». Автор литературного проекта «Budapest Friday Night Stories» (Будапешт), соредактор литературного журнала Panel (Будапешт). Родом из Петербурга, сейчас живет в Будапеште.

Текст публикуется в авторской редакции.

 

Времена года

Прошлой ночью в городе что-то трещало и булькало. Негромко, но уловимо — как раз для того, чтобы прервать сон тех, кто спит беспокойно. Один из людей, разбуженный неясными звуками, заведующий детским садом Николай Степанович, открыл окно, ошпарился холодом, но все же высунулся по грудь и повертел головой — вправо-влево. Темнота, слегка разбавленная светом фонарей. Ничего особенного; он разочарованно вернулся в постель.

Утром раздались слабенькие, словно после болезни, птичьи голоса. Оказалось, что лед на реке чуть потерял боевую форму — где-то сник, где-то прохудился. Так, ночью, с тихим потрескиванием, в город прокралась весна.

 

— Когда я увидел, как она по нашей улице идет, то обомлел. Да что я — дома расступались, чтобы ей, как это, комфортно было шествовать, — говорил Николай Степанович несколькими днями позже. Он вызвал к себе в кабинет воспитательниц, чтобы прошептать о событии, которое потрясло его не меньше, чем однажды, только много лет назад, Николая Степановича изумил солнечный, теплый март.

В их детский сад пришла новая повариха. Величественная и приветливая, как яблочный пирог. Громыхающая — не то кастрюлями, не то бедрами. И даже с утреннего мороза теплая.

— Она... как это сказать... внушает, — сказал Николай Степанович и посреди фразы умолк, не в силах понять и тем более подобрать слово к тому, что же повариха внушает.

 

Котлетки и суп, ватрушки и пористый омлет — все, что готовилось на плите, вдруг стало пахнуть, как настоящее.

— Ну, чем попотчуете сегодня? — Николай Степанович заявился в столовую, когда дети ушли на прогулку и можно было разговаривать без крика.

— Да вот сами смотрите, — не оборачиваясь, ответила повариха. — Суп да второе. Будете пробовать?

— Выглядит аппетитно, — сказал заведующий льстиво, неловко оперся о плиту и чуть не расплескал ковш с соусом.

— Спасибо, миленький, — вдруг засмеялась повариха, и после этого «миленького» Николай Степанович решил все-таки присесть.

— Вы ведь молодая вполне женщина, — то ли напомнил, то ли спросил он.

— Ну, я вроде все документы предоставила, — сказала повариха и впервые за разговор подняла глаза. Глаза ее выглядели так, будто повариха только что проснулась после безмятежного сладкого сна.

— Спасибо, — сдержанно сказал заведующий, когда ему вручали плошку с супом и второе.

— Я у себя поем.

А когда он уже скользил к выходу, повариха его окликнула. На ботинках заведующего тут же оказался рассыпчатый ароматный рис.

— Николай! Степаныч! Только обязательно скажите, понравился ли обед. И вообще что думаете. Только честно. Мне это важно, — с каждым словом повариха звучала все тише, и к «важно» перешла на шепот.

Николай Степанович неловко пытался подцепить угол двери носком ботинка. Когда ему это, наконец, удалось, — помчался к себе, заперся в кабинете на ключ и стал стремительно есть, ложкой — суп и ложкой — рис. Он хотел быстрее покончить с едой, чтобы вернуться на кухню и сказать поварихе, что он обо всем этом думает.

 

Только один обед успела подать повариха, а на полдник дети уже просто-таки мчались в столовую. А ведь раньше хоть кто-нибудь один, но прятался от еды в туалете.

— Кому добавки? — басила повариха.

— На-ам! — отвечали дети так слаженно и звонко, что женщина, которая занималась с ними музыкой, чувствовала легкую гордость. Зато женщина, которая отвечала за физическое состояние, корила себя за невнимательность — очевидно, что дети были болезненно голодны.

Пока дети уплетали полдник, воспитательницы перемигивались.

— Наш Степаныч влюбился в кухарку? — мигала одна.

— Слушай, она огромная и щедрая. Если вдуматься, ему такая и нужна, — долго мигала в ответ вторая.

К вечеру обе пришли на кухню — выпить чаю и бежать домой. Повариха мыла плиту, мойку и напевала себе под нос:

— Привет, девочки, — сказала им, и «девочки» в ее устах звучали так же естественно, как и «миленький».

— Ну, как вам у нас? — спросила одна из этих девочек.

— Да счастье, — сказала повариха. — Работа, дом. Еда, тепло. Чудо. Денежка будет, так заживем, надеюсь.

И повариха рассказала, как прошлый ее, Володька, все деньги в карты проигрывал.

— Чудный мужик был, — говорила повариха, — и уж как любила его. Отдала все, что смогла. А как ничего не осталось — ушел.

— Вот гад, — сказала вторая от лица коллектива.

— Ну что вы, чудный мужик, — повторила повариха.

Сейчас у поварихи был другой — Тихон.

— Тихон — это от слова «тихий», — пошутила она. — Конфетку в карман положит, денежку лишнюю подсунет. Чай заварит. И все вполголоса. Шелестит по комнате, как простыня.

Повариха мечтательно смахнула со стола крошки печенья, затем резко встала, впрыгнула в сапоги, накинула пальто в дикую полосочку и через считанные секунды уже стояла в дверях и громко прощалась. На лице поварихи скакали пятна от уличной подсветки, и была она какая-то совсем не местная.

 

Весна вела себя все настойчивее, и расцветала повариха. Коллектив детского сада был теперь всегда в хорошем настроении. Николай Степанович теперь частенько пел, рассказывал анекдоты и неумеренно лил на себя одеколон. Когда он не пел, то вполне резонно подозревал, что причина перемен в детском саду — волшебная, тающая во рту, играющая оттенками вкусов стряпня.

Дети повариху обожали, а она, подтверждая взаимные чувства, обращалась к ним полными именами.

— Как твои сопли, Ольга, сдались? — спрашивала она у девочки в пыльном сарафане с вязаными цветами.

— Спасибо за помощь, Петр, — говорила неулыбчивому парнишке, который всегда убирал за собой посуду.

И даже совсем малыши, которым нужна была и ложка, и вилка, чтобы сразиться с макаронами, для поварихи становились Викторами, Аделаидами, Михаилами, Кузьмами, Мстиславами и Иванами — в их саду было причудливое переплетение имен.

Повариха помнила имена и дни рождения, знала, кто простыл, кто подрался, а у кого — аллергия. Впрочем, на аллергию она, что называется, чихать хотела.

— От моей готовки не бывает аллергии, — заявила она сурово в самом начале. Детей-то веселил ее басок, а вот диатезы и расчесы испугались: скукожились, усохли, обратились в маленькие пятнышки, а потом совсем исчезли.

Спустя месяц Николай Степанович, благоухающий и трепещущий, появился на кухне с хорошей новостью:

— Ну что, ни одного пищевого отравления, ни одного даже намека на. Животы не болят, румянец на щечках. Скажу вам, это успех. А все ведь вы, любезный повар. Поздравляю.

Николай Степанович хотел приобнять повариху, или приложиться к большой волнующей руке, или спровоцировать хоть какой-то тактильный контакт, по особому случаю, но повариха была занята. Она потрошила и разделывала кур:

— Ужасно мне, конечно, приятно. То, что цените. Хвалите так... Но, миленький, я не сволочь какая-нибудь, чтобы людей травить.

— Так для этого не нужно быть сволочью! — радостно воскликнул Николай Степанович.

— Это как-то само собой происходило. Случайно вроде как. Предыдущая женщина, до вас, честная, хорошая, готовила сносно... Но раз в месяц обязательно кто-нибудь палочку хватал, и давай на горшок, а то и дома отлеживаться... А при вас — нет. А продукты-то те же, понимаете!

И он хлопнул в ладоши, будто собираясь аплодировать.

— Понимаю, — сказала повариха.

Она отрубала и кидала в одну миску — куриные лапы, а в другую — головы. Бум — шлеп. Бум — шлеп.

Заведующий детским садом наблюдал за этой картиной с брезгливостью и восхищением.

— Вы уверены, что целые заказывать лучше? — спросил он. — Я могу и без всего этого брать.

Он сделал движение рукой в сторону мисок с потрохами.

— Нет, — перебила его повариха и как будто даже заволновалась, затараторила:

— Нет-нет. Только так. Целые. Я сама все сделаю, сама. Из голов лучший бульон. Мне нужны головы.

«Возьмите мою!» — едва не воскликнул Николай Степанович, но, еще раз глянув на курьи головы, все-таки промолчал.

 

Дело шло к маю, когда повариха надела сарафан в буйных цветах, бросила на шею ожерелье из крупных камней и стала деятельно-веселой еще пуще, чем прежде. Она тоннами пекла печенье (то в форме тюльпанов, то в форме букв), варила сногсшибательные компоты, пела песни и плела косички. Детей обцеловывала, нахваливала, а за вечерним чаем со взрослыми так и сыпала историями из своей юности, подозрительно напоминающими сюжеты старых мелодрам. В общем, дело шло к маю, когда Николай Степанович отважился проводить повариху до дома.

Он караулил даму около арки, ведущей из двора на улицу, и зачем-то прятался за помойными баками. Когда повариха выпорхнула на улицу, напевая и пританцовывая, будто провела день на балу, а не на кухне, Николай Степанович выскочил из помойки. Зачем-то, опять же, он отряхивал руки: можно было подумать, что он только что либо выбрасывал пыльный мусор, либо копошился в нем.

— Разрешите проводить, — строго сказал он.

Повариха взяла секундную паузу и с ноты «ре» пропела:

— Да уж будьте так любезны.

Шелестела звуками улица, робко светило вечернее солнце, но после сумрачного двора и вечернего чая казалось, что мир гудит, блестит и сияет. По крайней мере, так казалось Николаю Степановичу.

Через двор на улицу, по улице три квартала прямо, там дом — повариха жила совсем рядом. Николаю Степановичу успеть бы отдышаться за этот путь, не то что открыться даме. Он собирался с духом, искал слова... А повариха довольно жмурилась рядом и болтала без умолку:

— Какие славные ребята, а сладенькие какие. Вот каждый раз, когда обед делаю, думаю: только бы вам, сладенькие, счастья и здоровья. Вот вам в запеканку счастья, а в супчик — здоровья. Так и говорю, Николай Степаныч, каждого ребеночка мысленно в лоб целую. Журчу, приговариваю над тарелочками. Ой, ну вот зря я вам сказала. Просто, ну, мы так славно рядом идем, да еще весна под боком, ну как-то хочется говорить, как душа подсказывает. Ну вот, вы теперь смотрите на меня как-то странно. Думаете, тюкнутая я? Думаете, колдунья? Ой, вы не увольняйте только, Николай Степаныч, мне хорошо с маленькими у вас. Нет, ну я объясню, только послушайте. Вы слушаете? Просто вот такие дела: если я и верю хоть во что-нибудь на этой земле, так это в то, что от вкусноты в тарелке вырастают люди здоровыми и счастливыми...

— Откуда этот брень-трень? — недовольно перебил Николай Степанович.

Последний на пути красный светофор уже мигал, а он всего только и сказал, что «откуда этот брень-трень».

— Так это сумка у вас бренчит! — догадался заведующий и с яростью выхватил сумку из ее рук. — Что вы там таскаете? Что это за банки? А ну дайте! Дайте мне!

Он хотел помочь. Хотел проявить себя. Не хотел ничего дурного. Но повариха вдруг скомкалась вся, и лицо у нее сделалось такое, будто кто-то ей больно наступил на ногу.

— Я беру только на самом дне, только немного, детям всегда с горкой, с добавкой, я не экономлю на порциях, — сказала она скороговоркой, и совсем не певучей.

Николай Степанович даже не понял вначале, о чем это она. А когда понял, ему стало и тошно, и нежно.

— Ну что вы, что вы, не извиняйтесь, — молвил он.

 

Во дворе, где жила повариха, было грязно, страшно и пахло мочой. По сравнению с ним садиковский двор был не двором, а праздником.

— Которая ваша дверь? — спросил Николай Степанович, не зная, какая из дверей ужасней: та, что облезлая и изгаженная, или та, что густо исписана непристойностями.

— Эта, — она указала на облезлую. — Второй этаж. Вон окно комнаты. Видите, лампочка дергается? Наша комната — мы там с Тишей живем.

— С Тишей? С котом, что ли?

Повариха вдруг расхохоталась:

— Когда за ушком чешешь, он мурлычет!

Николай Степанович шагнул было к вонючей двери.

— А вот пригласить не могу! — повариха довольно крепко вцепилась ему в рукав. — Не сегодня, нет. У меня чай кончился.

Она опять расхохоталась, а заведующий детским садом почувствовал, что раздваивается: ему хотелось обнять повариху и хотелось бежать со всех ног домой, к лампе с ровным светом.

— Тиша работу потерял, расстроился, приболел, — сказала повариха. — Ну я и даю, что могу.

Потом пожала плечо Николая Степановича, забрала сумку и скользнула в подъезд.

Вместо того чтобы таки бежать, он целую минуту стоял истуканом во дворе. То ли ждал, то ли плакал. Достоялся до того, что ему послышалось, как повариха ласково и тихо, совсем не так, как она в последний раз смеялась, зовет: «Тиша! Тишатиша, ты тут? Тиштиштиш...».

Николай Степанович долго добирался до дома — медленно шел, медленно дышал. Точнее говоря, по набережной реки шли сразу два Николая Степановича — счастливый и несчастный. Но удивительным образом у счастливого и у несчастного Николая Степановича в голове звучало одно и то же: «Тиш-тиш, а вот бы и мне за ушком, бреньк-бреньк», — и так до сумерек.

 

— Звоню узнать, как ваше лето.

Голос Николая Степановича звучал глухо, так же он себя и чувствовал. Лето выдалось влажным и бездеятельным. И то, и другое заведующий не терпел.

— Ой, миленький, хорошенький, привет вам, ну такое счастье — это лето, — повариха говорила скороговоркой и будто захлебываясь словами. — Раз монахов случайно накормила, и как посыпалось на меня. То туристы, то йоги, то свадьбы, то поминки. Все есть хотят. И все меня зовут! Как обо мне узнали — ума не приложу. Не ваша ли работа?

— Кхе, — сказал Николай Степанович.

Отчего-то повариха приняла «кхе» за «да» и рассмеялась, как по спинке погладила:

— Хороший вы, добрый. Вам спасибо мое, я нужная и важная теперь, мечусь по городу с температурой, но у меня всегда летом жар. Лихорадит потихонечку.

— Я могу чем-то помочь? — гулко спросил Николай Степанович, но она не услышала.

— Работа — счастье, и дома — счастье, — продолжала повариха.

На заднем плане бушевали сирены, бились стекла, кто-то топотал — наверное, кони, кто-то визжал и кричал — похоже, люди.

— Вначале родственники гостили, здравствуйте, вот и мы. Теперь друзья. Все лето — окна нараспашку. Застолье. Всегда громко. Хорошо... Потом гуляют. В реку рубашки кидают... И, главное, лезут вылавливать... Как хорошо, что вы позвонили!

— Чем помочь? — Николай Степанович заговорил громче.

— А тут Тишка потерялся, — повариха, кажется, совсем запыхалась. — Разобиделся на меня и спрятался где-то. Вот хожу ищу.

— Але?! Где вы сейчас? — закричал Николай Степанович.

Тут в трубке что-то зашуршало, раздался стук, и связь прервалась. Николай Степанович перезванивал, но она уже не отвечала.

Весь вечер Николай Степанович с несвойственным ему азартом изучал криминальные новости и хронику чрезвычайных происшествий. В городе все было спокойно. А ночью ему снилась рубашка — раскидав рукава, она плыла по реке. На рубашке сидел взъерошенный Тиша — кот.

 

Когда вернулась осень, и все стало привычно, и солнце стало прохладным, и нужно было вставать рано, быстро пить-есть и бежать из дому, Николай Степанович как-то оклемался. Воспрял духом, можно сказать. Осенний Николай Степанович при каждой возможности наведывался на кухню и торчал там, оправдывая свою тень на стене началом учебного года. Они обсуждали меню, куда повариха добавила необходимые осенью продукты. Во время обеда они вместе выглядывали из окна кухни и с гордостью глядели на детей — повзрослевших и красивых.

Заодно Николай Степанович веселил повариху кошмарными летними историями:

— ...и вот представьте себе: прихожу на юбилей старого товарища. Богатого, надо сказать, человека. Не знаю, чего уж он меня позвал. Для антуража, что ли, не знаю. В общем, зал с люстрами, музыка, официанты. Гости — сплошь элита. Статусные гости, так говорят. Притом, ну, такие, нормальные с виду люди, умеренно остроумные, я бы даже сказал. И что делает ваш покорный слуга? Напивается вдрызг! Танцует! Матерится! Рвет рубаху на груди! А самое ужасное знаете что? Я плевался едой! И, говорят, еще выкрикивал непристойности, как-то к этой еде относящиеся... Вы можете представить?

— Не, не представляю! Да не верю! Выдумываете все! — рассыпчато смеялась повариха. Если не приглядываться, она была такой же, что и до лета: легкой на смех, молчаливо-ласковой, благодарно-щедрой и обещающей счастье любому, кто осмелится попросить о счастье. Но Николай Степанович приглядывался, и приглядывался с пристрастием, а потом видел неладное и торчал поблизости.

Так, вместо пышной кички повариха теперь просто забирала волосы в хвост. Она без конца пила чай, как будто все время мерзла. И действительно, когда Николай Степанович нечаянно дотрагивался до нее, до руки ли, до плеча ли, повариха всегда была холодная, даже если только что мяла, резала и лепила. Вдобавок у поварихи все валилось из рук, и она сама, или вместе с Николаем Степановичем, постоянно ползала на четвереньках, подбирая то картошку, то лук, то редиску.

В одно из таких совместных ползаний, после того, как повариха выронила корзину с яблоками, и яблоки разметало по всему полу, Николай Степанович сказал:

— Давайте уже, переезжайте ко мне.

Без удивления, тихо шмыгнув носом, повариха спросила:

— Зачем?

— Вы живете в ужасных условиях. В ужасных, — с чувством сказал заведующий. — А у меня все-таки нормальная квартира. Две комнаты. Просторная кухня.

— Миленький, мне ведь совершенно все равно, где жить, — ответила повариха, метко закидывая яблоки обратно в корзину. — Ну то есть как. У меня есть, конечно, бзики, как у любого нормального человека. Я вот не люблю, если у тарелки край отколот, или где-то трещина пошла, не терплю. Люблю, когда подушка по размеру. И когда тепло — тоже люблю. А до остального мне совершенно нет дела.

— Значит, я вас отогрею и куплю подушку, — пробурчал Николай Степанович.

— Ладно, — усмехнулась повариха.

Ну и Николай Степанович просто-напросто услышал, как шептались, кутая детей на прогулку, воспитательницы. Обычно они буднично сплетничали на кухне, а тут такая таинственность — только что в шкафчики не залезли... В общем, он отчетливо услышал слова «врач» и «плод» и, сам того не желая, добавил к ним третье слово — «повариха».

— Я должен знать, что происходит в коллективе, — строго сказал он, подловив девочек во время тихого часа.

— Это женское, — сказала одна, а вторая просто печально закусила губу.

Затем обе отвернулись и стали чиркать что-то якобы важное на доске объявлений. Так и чиркали, пока до Николая Степановича не дошло — разговор окончен.

С глазами круглыми и печальными он на следующий день принес поварихе коробку конфет и клетчатое одеяло.

— Это что еще такое? — спросила она. — Я что, герой войны?

— Чтоб теплее вам было, — пояснил Николай Степанович.

— Нет уж. Сказали, что ждете, — вот и ждите. Вместе с одеялом.

Николай Степанович, не успев даже выйти с работы, слопал все конфеты. Дома он укрылся новым пледом, но спал неподвижно и тихо, на краешке кровати, так, будто в постели, кроме него, был кто-то еще.

Провожали осень с помпой: сценки, песни, бумажный листопад, чаепитие. Повариха иногда ходила на репетиции и в итоге выучила все наизусть. Воспитательницы уговорили ее поучаствовать — хоть, как говорится, отвлечься.

— Я вам не актриса какая-нибудь, — вполне театрально сердилась она.

— Ну хоть деревцем постой!\

— Ну хорошо, деревцем постою, — повариха быстро согласилась.

Деревце в ее исполнении получилось таким убедительным, что мальчик из ясельной группы, из зрителей, закричал:

— Деевце патет! Николай Степанович, хоть был не из ясельной группы, с мальчиком охотно согласился. Более того, он мог поклясться, что с поварихи, пока она там стояла и размахивала руками-ветвями, сыпались совершенно настоящие, а вовсе не бумажные, листья.

 

Зимой умер Тихон. Пьяный пошел гулять и замерз.

Об этом повариха сообщила буднично, как если бы сообщала о погоде.

— Дала ему, что могла. Все, что могла, отдала Тише, — сказала она.

Глотнув чаю, она добавила в сообщение немного кружев:

— Последнее время хорошо у нас было, спокойно. Он как проснется среди ночи — все благодарит меня. За что благодарил-то? Как маленький, ей-богу.

Николай Степанович выждал некоторое время. Убедился, что в доме есть одеяло, лампа с ровным светом, просторная кухня, крепкие стулья, небитая посуда, обогреватель. Были даже книги и музыка. Когда город готовился к новому тресканию и бульканию — к новой весне, он сказал поварихе:

— Все, поехали.

 

Повариха переступила порог квартиры и стала жить так, как будто всегда здесь жила. Николай Степанович был самым счастливым в ту весну.

Иллюстрация на обложке: Lisk Feng