Евгения Костинская. Бабушка

Кандидат экономических наук, выпускница Сreative Writing School и Литературного института имени Горького. Вошла в лонг-лист литературной премии Дмитрия Горчева (2017). Публиковалась в электронных журналах «Идiот. Петербургский журнал» и «Дискурс», альманахе CWS «Пашня». Живет в Москве.

Рассказ публикуется в авторской редакции.

 

— Ты пойдешь со мной? — Вадим Андреевич быстро посмотрел на жену. Алечка сидела, поджав ноги, на диване, одной рукой придерживала толстый том, а другой стирала со стакана выступавшую испарину.

— С меня и прошлого раза хватило, нужен перерыв, — она еще секунду задержалась на странице и посмотрела на мужа. Футболка, которую он занес уже над головой, обмякла и повисла. — Это же твоя бабушка, в самом деле. Возвращайся скорее, сходим, прогуляемся вечером. Не забудь для нее халат, в пакете, рядом с вешалкой лежит.

Идти было недалеко. Даже близко. Пыльный раскаленный асфальт. Помятая к концу лета зелень. Вечно кричащие в парке дети. Мои так орать не будут. С чего им орать? Он повернул на знакомую с детства улицу. Старый помпезный дом в тусклой лепнине задыхался и ждал вечера. На детской площадке у дома звенел мяч. Перед подъездом, как охрана, восседали старухи. Когда стал приближаться, они замолчали и не отрываясь следили, он шел, как атлант, под ношей зреющих сплетен.

В подъезде было прохладно. Пахло супом и плесенью. Он подождал лифт, посмотрел, как красный огонек обещающе замигал, и двери со скрипом, по-стариковски, открылись.

***

— Вадик, внучок, наконец-то! — Нина Сергеевна ждала его, быстро открыла дверь, и, открыв, придержала, и за Вадиком сразу захлопнула, повернула два раза ключ и до упора выкрутила шпингалет. И уже затем развернулась к внуку. Загар неровно запекся на лице, не проникая вглубь морщин. Как будто поправилась. Она была маленькая и кругленькая. Круглое лицо с высокими скулами, круглые щеки, и за ними бесцветные маленькие глаза, такие же, как у Вадима Андреевича.

— Вот, смотри, я тут вам ягодок привезла. Красота, правда?

На полу ждали приготовленные сумки. В каждой тесно, в два этажа, стояли разрезанные пластиковые бутылки с черной смородиной. Нина Сергеевна хотела быть полезной.

— Бабушка, да не нужно было столько на себе везти.

Говоря «бабушка», Вадим Андреевич делал голосом небольшой нажим и проглатывал слоги так, что получалась «баушка», и даже короче. Как произносил в детстве. Выходило немного искусственно, но он все равно продолжал. Казалось, это придает словам что-то мягкое, послушное, чего давно не было. Он думал, бабушке нравится. А она привыкла и почти не замечала.

— И вот, это тебе Аля передала, халат.

Нина Сергеевна осторожно взяла пакет, заглянула, как в колодец. Там был хлопковый цветастый халат, на молнии, удобный.

— Это, наверное, Аля себе купила-та, но ей не подошел, и она мне отдала. Спасибо передавай, — бабушка понесла халат в комнату, разложила на диване. Стояла, разглядывала, не поворачиваясь к внуку. Ждала ответной реплики, и ожидание быстро скапливалось и начинало звенеть.

— Ты бы посмотрела, какой размер, Алю можно два раза в него обернуть.

При жене бы она так не сказала. С Алей бабушка воспринимала их отдельно от себя, отрезанной семьей. А без жены — внук снова становился ее частью, тем, кого она водила в детсад, заставляла летом полоть грядки и только потом отпускала на речку; он ощущал бабушкины права; «навестить» звучало, как «вернуться домой».

— Ну пойдем, чаем тебя, что ли, напою. Или рассольником угощу. Я еще пирожков напекла, думала, вы с Алей придете. Может, она бы покушала порожка-та, она такая худющая у тебя.

«Не могла не прокомментировать», — подумал Вадим Андреевич, и тут же промелькнуло воспоминание, точнее — ощущение того, как Алечка жаловалась, пока жили все вместе, что бабушка ходит за ней с блюдом пирожков (пригорелых и пресных), пока не заставит съесть, и хоть ори на нее.

Вся кухня была заставлена мебелью, иногда в два ряда. Перед шкафчиками жались тумбочки, все в пустых трехлитровых банках, на буфете громоздились старые советские сервизы («Это все вам достанется, кому же еще? Вам и достанется»). Электрический самовар, электрический мангал, кактусы, большие и маленькие, которые то засыхали, превращаясь в плоские колючие тряпочки, то оживали или заменялись новыми, рассаженными в обрезанные коробки и баночки из-под йогурта. Посуда рядами высилась на всех поверхностях, и, чтобы что-то положить на стол, нужно было сначала отодвинуть какую-нибудь банку, кактус или вазочку с конфетами (нельзя ей конфеты, вот же ж бабка).

— Налей небольшую тарелочку.

Жена супов не готовила, и Вадим Андреевич решил не упускать возможности пообедать у бабушки. Нина Сергеевна засуетилась. Включила газ. Половник казался корявым в коротких пальцах, она пролила немного на плиту, газ зашипел («Ничего, вытеру все»). Поставила тарелку перед внуком. Аккуратно попробовав, Вадим Андреевич отметил про себя, что суп пересоленный и слишком жирный. Смотреть, как бабушка размешивает и разливает, было приятнее, чем есть. И пирожок взял. Пирожков жена тоже не пекла. Он оказался такой, как всегда, с капустой и яйцом. Это его обрадовало.

Нина Сергеевна села рядом с внучком и стала на него смотреть.

— Вы ко мне этим летом приедете хоть на дачу-та? Я наняла рабочих, они мне крыльцо переложили. Старые доски сгнившие поубирали, ты бы видел, какие черные уже доски-та. И новые свежие положили. И взяли недорого. Они соседу моему, Антону Дмитричу, помнишь Антона Дмитрича? Ему тоже делали. В следующем году еще забор поменяю, а то ведь сколько не меняли.

Вадим Андреевич ел и слушал настороженно. Антон Дмитрич? Нет, он не помнил. Дом, крыльцо, речка, велик — каждое детское лето спрессовалось до нескольких картинок.

— Ты знаешь, эти рабочие, отец с сыном, они хорошие, такие, деловитые. Но за ними нужен глаз да глаз. Понимаешь?

Нина Сергеевна долгим взглядом посмотрела на внука. Ну вот, сейчас начнется. Нина Сергеевна погладила глянцевую клеенчатую скатерть, как будто расправляя.

— Они мне в кофе что-то подсыпают, — и торжественно замолчала.

— Во-первых, тебе врачи запретили кофе! Забыла про множественные язвы? А во-вторых, никто тебе ничего не подсыпает, запомни, — Вадим Андреевич и разозлился, и успокоился одновременно. Будто гнойник нарывал, зудел, и вот лопнул.

— Ну, ты же не видел. В банке с кофе такой белый налет, это они. Я знаю. Им, конечно, ничего не сказала. А только высыпала кофе, полбанки. И на огурцах. На огурцах, засоленных тоже. Белый такой налет, это все они, я знаю. Ты бы приехал и посмотрел.

— Глупости говоришь. Кому это нужно?

Вадим Андреевич знал, что только усугубляет, но хотел поскорее достичь дна, чтобы все закончилось. Он злобно переводил взгляд с одного шкафчика на другой. На подоконнике лежал нераспечатанный комплект нарядных полотенец, которые они с женой еще весной дарили. Так и не раскрыла, бережет. Для чего? Он отвернулся от окна.

— А вот ты мне и скажи, кому это надо? Они, — пауза, — не просто так это делают, у них заговорщик есть, он тут живет, этажом выше, ты его знаешь.

Кто там, этажом выше, живет-то, Вадик уже и не помнил, жильцы менялись несколько раз за последние пару лет.

— Я там, наверху, и Алин голос слышу часто, ты ей передай, пусть спускается ко мне-та, и ты вместе с ней приходи, — продолжила Нина Сергеевна. Вот из-за таких моментов Вадим Андреевич предпочитал навещать бабушку с женой, чтобы не слышать подобных гипотез.

— Кажется тебе все, — Вадим Андреевич брякнул ложкой и отодвинул тарелку так, что остатки супа расплескались, и Нина Сергеевна отшатнулась.

— Сергеем, кажется, зовут. Этот сосед, сверху, он недавно спросил, как у меня здоровье. Чего ему о моем здоровье спрашивать-та? Отравить меня хотят, точно. И чтобы дача им отошла, ты им часть дачи и отпишешь. Я все равно скоро умру. Так что уж годом раньше, годом позже. И врачи тоже в сговоре, они мне таблетки такие в прошлый раз выписали, что только хуже стало, я, когда к ним приходила, во вторник-та, приносила свои лекарства, чтобы мне мои ампулки кололи, а медсестра взяла и унесла их и колола уже другие, я знаю, она их подменила. Зачем уносить-та. Они тоже в сговоре. Никому старики не нужны, я знаю, в передаче о таком рассказывали, как стариков травят, чтобы квартиру переписать.

— Я пойду, раз ты всех обвиняешь. Поэтому и мать с тобой не общается, невозможно все время обвинения слушать.

— Ну, Вадик, попей еще чаю, — Нина Сергеевна скатилась со стула и зашаркала за внуком. — И переезжайте ко мне обратно. А что я должна думать-та? Все огурцы пленкой покрылись, все огурцы.

— Не знаю, что ты должна думать, но уж точно не это. Сдалась всем твоя дача.

— А я тебе вот еще чего не сказала. Я этот кофе отравленный выпила, пожалела выкидывать, и мне плохо стало. Плохо, Вадик!

— Да нельзя тебе кофе! Буду теперь приходить и проверять, чтобы ты его не пила.

— Да, да, и приходи почаще, — Нина Сергеевна как ни в чем не бывало улыбнулась. Вадим Андреевич стоял уже в коридоре, обувался. Строго, по-воспитательски смотрел на бабушку. Она топталась нахохлившаяся, раскрасневшаяся.

— Ну ладно, Вадик, ладно. Я тебя не обвиняю. Приходи. И сумочки-та возьми, это я вам с Алей привезла. Ладно, Вадик?

— Только если не будешь глупости говорить.

— А огурцы я тоже выкинула, раз они отравленные, — она хотела добавить: «так Але и передай», но промолчала. — Ну прости меня, — Нина Сергеевна придерживала внука за руку чуть выше кисти и поглаживала легонько. — Я старая, глупая. Приходи почаще. И Але спасибо передавай, — она помолчала, а потом добавила: — Передавай, передавай, и на дачу ко мне приезжайте.

Вадим Андреевич вышел из квартиры и вызвал лифт. Он смотрел себе под ноги и сердился, что лифт остановился где-то этажом ниже, поскрипел, потом опять затрясся и только после этого пополз вверх. Бабушка стояла у открытой двери, как она всегда делала, когда провожала.

***

Нина Сергеевна прислушалась, как грохочет, спускаясь, лифт. Торопливо и громко закрыла дверь, провернула дважды ключ, затем клацнула задвижкой. На цыпочках прошла в комнату и села на диван. Через минуту встала, перед глазами запрыгали зеленоватые зигзаги и цветные мушки. Она подошла к окну. На детской площадке звенел мяч, кто-то истошно орал. Вадик в детстве никогда не орал, а эти что? Вот сейчас должен выйти. Дверь подъезда открылась, Вадик в полпрыжка спустился по короткой лестнице и быстро зашагал вдоль дома. На окна не посмотрел. А раньше махал ей, баушке, когда за дом убегал. Чем дальше он уходил, тем более пусто становилось в комнате. И вот завернул. Но Нина Сергеевна ощущала его присутствие, слабеющее, но реальное, физическое. Она еще постояла перед окном, глядя то на кроны деревьев, то на мелькающих внизу подростков. Это полезно, тренировать зрение — то на близкие предметы смотреть, то на дальние. От скамеечки отделилась и поплелась в свой подъезд Настасья Ивановна. И Нина Сергеевна тоже отошла от окна. С книжного стеллажа, из-за стекла, браво смотрел ее покойный муж и еще маленькая, такая же бравая, круглолицая дочь. Вадик, щекастый и послушный, был цветной и приветливый на детсадовском снимке. Этажом выше что-то шлепнуло, потом загудело, стало слышано, как возят по полу пылесосом. Нина Сергеевна замерла, прислушалась. Это они теперь специально будут пылесос включать, чтобы я Алькин голос не могла различить-та, проходимцы. И, постояв еще немного, вышла из комнаты.

На кухне Нина Сергеевна поставила чайник. Послушала бормотание пузырьков, сначала маленьких, а потом больших и злых. Открыла шкафчик и достала металлическую рифлёную банку. Насыпала в чашку две ложки растворимого кофе. Вот бы Вадик ругался, но он не видит. Потом достала из шкафа сахарницу с отбитым краешком. И насыпала ложку. Врачи запретили ей сахар. Она остановилась, поводила ложкой по сахару — не зря песком зовут. И насыпала еще две. А если хочется, что же теперь? Всю жизнь пила кофе и сахар кушала, ничего не будет. Она подошла к плите, попробовала кастрюльку — суп был еще горячий. Налила себе в Вадикову тарелку, поставила на стол, немного пролив. Развернулась и посмотрела на нижний шкафчик. Будто ожидая, что дверца сама откроется. Но дверца мозолила глаза, расплываясь по краям, и только посередине узор, имитирующий срез дерева, становился все четче и четче, выпуклее.

***

— Ну что, как? — спросила Алечка, открывая мужу. В квартире пахло бабушкиными ромашками, которые вот-вот собирались увянуть, их Нина Сергеевна привезла с дачи на прошлой неделе.

— Да как обычно, — Вадим Андреевич аккуратно поставил пакеты, посмотрел на свои руки с красными вмятинами. И как она столько носит на себе? — Опять травят, выбросила все огурцы, которые засолила. Говорит, в банки что-то подсыпали, огурцы белым налётом покрылись.

— Вечно у нее все скисает. Жалко. Вкусные были огурцы, — Алечка заваривала чай.

Вадим Андреевич постоял посреди комнаты и вдруг произнес:

— А к кому ты в гости ходила, в квартиру над бабушкиной? — И пожалел, что спросил.

— Я даже не знаю, кто там живет. Рехнулся, что ли?

Вадим Андреевич поднял пакеты и понес их на кухню, в холодильник ставить. За белой прохладной дверцей, в углу, стояла открытая и наполовину только съеденная банка огурцов. Он взял ее аккуратно и заглянул внутрь. Мутноватая пленочка белесого налета плавала, касаясь болотных пупырчатых плодов.