Ольга Аникина. Первый раз

Ольга Аникина — поэт, прозаик, переводчик, кандидат медицинских наук.

Рассказы были написаны в качестве итоговой работы мастерской прозы Сергея Носова во время ноябрьского интенсива «Creative Writing School Петербург».

Первый раз

Наутро в отделении всё уже было как обычно.

Стояла тишина тревожно-болотного цвета, душная, кисловатая. Катя ушла в сестринскую, и, наверное, спала. Иван Александрович то бродил по палате из конца в конец, то спускался курить, но, не дойдя до лестничной клетки, разворачивался, то снова возвращался в палату и садился за стол.

К двум койкам возле правой стены он подошёл за ночь раза три и больше не подходил; мониторы показывали, что на этом маленьком островке всё было спокойно и планово, и сегодня этих больных торжественно отгрузят в первую хирургию, потому что по меркам ОРИТа они уже практически здоровы.

Бабка у окна храпела. Катетер торчал из её мясистых бёдер, как стебель из листьев. Во время ночного происшествия бабка всю ночь металась и голосила, словно мозг её был яснее ясного, словно она видела всё происходящее и всю ночь то ли звала кого-то, то ли гнала.

Иван Александрович больше на неё не смотрел. Он повернулся к другой. К «своей» — он заметил, что про себя думает о ней именно так. Аппарат ИВЛ шарашил будь здоров, поршень ходил вверх-вниз, гармошка растягивалась и сжималась. Спать Ивану Александровичу не хотелось, но голова после бессонной ночи гудела. На автомате он поправил капельницу, потрогал эндотрахеальную трубку. Сатурация девяносто шесть. Вот то-то же.

Отделение мало-помалу зашевелилось. Кто-то процокал по коридору. Хлопнула дверь, послышалось покашливание и снова шаги — уже тяжёлые, с приволакиванием. Заведующий всегда приходил рано. Катя стукнула дверью сестринской и побежала ставить капельницу. Народ стекался на пятиминутку.

После общей летучки заведующий повторно обходил реанимационные палаты. Иван Александрович уже передал смену и имел право уйти, но почему-то не ушёл. Он болтался в отделении, словно бы бесцельно и неприкаянно, но казалось, что на самом деле он ждал чего-то. Неловко повернувшись, Иван Александрович задел стойку с лекарствами, и флаконы зазвенели. Заведующий обернулся на шум и окликнул Ивана Александровича, суетливо расставляющего по местам по счастью уцелевшие склянки.

— Что, коллега, судя по всему, ночка была образцово-показательная, — чуть улыбаясь, сказал он.

Тот развёл руками и тоже улыбнулся. Лицо его горело от бессонницы, но взгляд был скорее радостным, чем усталым. Заведующий взял со стола потрёпанную историю болезни и стал её листать.

— Было проведено... Закрытый массаж, ну-ну. Дефибрилляция, интубация, атропин, — вслух читал он. — Хм, ну, допустим. Адреналин тебе тогда зачем, если сердце уже завёл? — Заведующий поднял глаза от истории.

— Аркадий Семёнович, это же стандартная схема... — Иван Александрович заговорил быстро, как будто отвечал урок.

Заведующий кивнул и снова заглянул в историю.

— Реанимационные мероприятия можно считать результативными, — читал он, водя ручкой по строчкам. — Давление девяносто на шестьдесят, сатурация девяносто восемь, пульс восемьдесят два.

Иван Александрович молчал.

— Ну что, поздравляю, — сказал заведующий. — Не прошло и полгода, как боевое крещение состоялось.

Иван Александрович засмеялся и потёр ладонью затылок.

— Да уж...— выдохнул он.

Аркадий Семёнович внимательно на него посмотрел и сел за стол.

— Сделал всё как по писаному, — сказал он, доставая из нагрудного халата авторучку. — В целом отличная работа.

И замолчал, и Ивану Александровичу показалось, что сказано было всё... да не всё.

— Отличная, но?.. — спросил он настороженно.

— Нет, нет, ничего, — сказал Аркадий Семёнович, щёлкнул авторучкой и поставил свою подпись. — Так, мелочи. Примета одна.

Иван Александрович вопросительно посмотрел на сидящего за столом заведующего, и тот сказал наконец:

— Старая примета, не обращай внимания. Считается, что если первая реанимация в жизни дежуранта прошла без сучка и задоринки, то, значит, абстрактный молодой специалист, — заведующий кивнул в сторону Ивана Александровича, — тот, которому повезло в первый раз, неправильно выбрал профессию.

— Почему?

— Ну, вот так, — Аркадий Семёнович встал из-за стола и махнул рукой. — Не бери в голову, — сказал он и вышел из палаты.

— Бредятина, — буркнул Иван Александрович.

Он направился в ординаторскую, долго там переодевался, потом перекладывал вещи, потом вышел и снова вернулся: забыл телефон в кармане халата.

— И всё туда же, — вдруг пробормотал Иван Александрович. — Верят во всякую хрень.

Он засунул телефон в карман куртки и вышел из ординаторской, туда, где на улицах города вовсю уже бушевал шумный, горячий осенний день, один из последних тёплых дней короткой осени.

«Второе дыхание»

Так называлось небольшое кафе на улице, куда выходили окна моей квартиры. Только почему-то за все десять лет своей московской жизни я ни разу не заглянул туда. Во-первых, неинтересно ходить в заведение, которое находится прямо под твоими окнами. Всегда успеется, думал я. А во-вторых — просто не подворачивался случай.

А сегодня я шёл мимо и понял, что идти домой уже нет никаких сил. Ныла нога. И к тому же, пустая квартира напоминала о старой работе и обо всём остальном, она накрывала с порога пыльным, тяжёлым потолком, а какое-то вязкое вещество — может, вина, а может, досада — закручивалось воронкой вокруг предметов и даже звуков. В кошельке было, как говорится, кот наплакал, но я посчитал и решил, что, если хотя бы этот вечер удастся спасти, то и денег не жалко. Да и что мне теперь эти триста-четыреста рублей, подумал я, когда и так уже столько потеряно.

Внутри горел лёгкий оранжевый свет, и он оказался приятным контрастом ветреному, промозглому вечеру. Лето в этом году всё никак не начиналось. В конце июля стало понятно, что вряд ли оно начнётся, и унылый август был тому подтверждением. Я разместился возле окна, прислонил к пустому стулу свою трость и огляделся по сторонам. За небольшими столиками сидело несколько посетителей, два или три официанта мелькали возле барной стойки. Большое зеркало, встроенное в противоположную стену, отражало половину зала и казалось, что кафе занимает гораздо больше пространства, чем на самом деле. Подошла официантка, я заказал кофе и какую-то выпечку.

Прокручивать ленту новостей в телефоне надоело до одури, я стал смотреть в окно и вдруг понял, что дождливая хмарь, от которой я трусливо спрятался в помещении, развеялась, что на улице светит медленное вечернее солнце и это именно оно окрасило воздух в зале сочной оранжевой краской.

Я ковырял ложечкой песочное тесто и смотрел на свет, которого этим летом мне было отведено так мало, а солнце, как блестящий переспелый абрикос, понемногу спекалось, расплющивалось и, наконец, застыло на разделительной линии, замерло как будто специально для меня, ещё на одно мгновение, и ещё на одно, и ещё.

Я подумал, что, может быть, во всём виновата погода: каждый день мы надеялись на тепло, а шёл дождь, заливал улицы, смывал дни, один за другим. Если бы, думал я, не было сырости и ветра, не было синюшных, набухших влагой облаков и мокрых дорог под ними, не случилась бы авария, не пропал бы к чертям мой левый тазобедренный сустав, а вместе с ним и единственная работа, которую я любил. Не рухнуло бы всё остальное. Моя группа давно уже ушла к другому преподавателю. Для номеров с моим участием успешно и быстро нашли замену. Развод, как назло, затеянный задолго до всего случившегося, освобождал мою бывшую жену от необходимости мне помогать. Я так и сказал ей, что развод есть развод, что никакая поддержка мне не нужна и пусть лучше занимается собственной личной жизнью, а то потом будет поздно. В общем, ничто не стоит на месте, подумал я, ну разве что вот это солнце. Солнце — почему-то стоит.

За окном всё ещё висел тот же самый расплющенный абрикос. Я вспомнил, что уже расплатился и долго сижу, вертя в руках пустую чашку. Я встал и пошёл к выходу. Ничто не помогало, тягучие мысли одолевали меня, и, похоже, смена обстановки не имела никакого значения. Занятый этими мыслями, я вышел на улицу, где меня встретил обещанный прогнозами старый знакомый, нудный, бесцветный дождь.

Я удивился. Если только что было солнце, почему тогда опять на улице такой холод? Я потянул за ручку двери, она поддалась, и я снова оказался внутри кафе. Солнце, как и прежде, светило за окнами, и, я мог поклясться, что оно было настоящее. «Вы что-то забыли?» — спросила официантка. «Нет, ничего», — ответил я ошарашенно и вышел на улицу, теперь уже насовсем. Я поднялся на четвёртый этаж, отдыхая на каждом пролёте, потому что лифта у нас в доме не было. Постоял, прислонившись мокрым плечом к двери. Отпер её, прошёл в прихожую, сбросил туфли и куртку. Зазвонил телефон. Это была она.

— Как себя чувствуешь? — спросила она, и, хотя голос её был тусклым и холодным, как дождь, добавила: — Давай я приеду.

И я, неожиданно для себя, вдруг ответил:

— Давай.

Третий лишний

Я приехала в Иваново в пятницу утром. Саня ждал меня у себя, на седьмом этаже своей панельной ивановской девятиэтажки. Иногда он тоже наведывался ко мне, в Москву. Но у меня во второй комнате жила мама, и с ней было всё непросто. Летом она была почти всегда в разъездах, а зимой безвылазно сидела дома. Поэтому, начиная с осени, Саня ни разу не приезжал ко мне. Мы с Саней знакомы давно, но по-настоящему встречаемся только с весны. Нам обоим уже хорошо за сорок, и сближаемся мы осторожно и медленно.

Летнее Иваново — место, затерянное даже не в девяностых, а в восьмидесятых годах прошлого столетия. Коробки серых зданий, с советскими лозунгами на торцах. Обшарпанные строения небольших заводов. Бабушкины цветнички возле подъездов, огороженные раскрашеными в яркие цвета шинами. Где такое в Москве? Да только в прошлом, а так — уже нигде.

Мы с Саней любили бродить по ивановским улочкам осенью. Через деревянные заборы перегибались мокрые рябины, с чисто вымытыми, яркими гроздьями. И пахло листьями, как в детстве. Пьяными листьями. Санина квартира была стандартной, небольшой двушкой. Он жил в ней один, но иногда по выходным бывшая жена привозила к Сане сына. Это было настоящее мужское царство, с микросхемами, разбросанными по подоконникам в комнатах, с полками пыльных книжек и потемневшими от времени моделями кораблей.

Я приезжала обычно утром в пятницу, а уезжала вечером в субботу — и у нас получалось почти двое полных суток. Совместные дни незамысловатого быта не были сложным испытанием для нас, много чего уже повидавших. Мы готовили курицу в кляре, запекали баранину, летом — помню — жарили кабачки на гриле, прямо на улице. Направо сельская дорога, налево — церковь, за ней рощица, трава, ветки, костровый дым. Близкое дыхание, живое перекатывание воздуха, лёгкое прикосновение, похожее на щекотку, глубокий, прерывистый вдох.

Потом наступила зима, нас закрутили дела, и я с трудом смогла найти в своём графике свободные выходные. Ранний подъём, пять часов дороги, снег и деревья по обе стороны трассы, строения, снег, серые здания, долгие ряды деревьев, снег. Саня обнял меня в коридоре, и мы долго так стояли. Может, даже целую минуту. Или две.

Потом мы готовили утку по-пекински. Саня сконструировал смешного робота, похожего на большого паука, и робот через каждые пять минут прибегал ко мне на кухню и верещал тоненьким электронным голоском, а потом вздрагивал испуганно и убегал обратно в комнату. Мы покатывались со смеху.

Вечером мы смотрели кино и ели утку. Утром спали допоздна. Потом мыли посуду. Прибирались. Гуляли. Всё как обычно — мы проживали сполна счастливые выходные, долгожданное время отдыха.

Перед тем, как уехать, меня всегда охватывает неясная тоска. Чувство, будто Саня меня прогоняет, или я его предаю, или кто-то третий нас разъединяет, и это до того обидно, что хочется ныть, словно я маленькая. Но я не ною, конечно. Я беру себя в руки и смотрю в интернете онлайн-карту: дорога до Москвы предстоит неблизкая.

Сегодня трасса на Курьяново-Новоталицах высвечивалась тёмно-красным. Вторая дорога ремонтировалась, это я уже выяснила по дороге сюда. «Чёрт! — сказал Саня. — Пробка! Ты остаёшься у меня ещё на день».

Спорить было бессмысленно, и я осталась.

В дверь кто-то позвонил. Саня пожал плечами — он никого не ждал в гости. За дверью стояла бывшая Санина тёща. Оказывается, он обещал взять на воскресенье сына, Костика. Было заметно, что Саня забыл про своё обещание и пытается найти выход. И не находит его.

Костика положили в маленькую комнату, робота отдали ему. Саня работал в своей комнате, я сидела на кухне. Потом вышла пройтись.

Улица заходилась в ветре, как будто в кашле. Снега намело много, гораздо больше, чем в Москве. Кое-где снег успел подтаять, и вытоптанные узкие дорожки возле подъездов блестели неровными вмятинами льда. Возле угла дома стояла старушка. Вернее, не стояла — поняла я, а медленно-медленно шла по наледи, осторожно придерживаясь за облупленную стену, чтобы не упасть. Мне стало тошно, и я вернулась в квартиру.

Но всё же хорошо, говорила я себе. И не понимала, когда я успею сделать все домашние дела за короткий завтрашний вечер. Я не понимала ещё, чем мне заниматься здесь сегодня: не стирку же заводить? Я подошла к окну. Город вокруг был чужим и холодным. Маленький городок, утонувший в снегах и дыму. Город стариков, город одиноких людей. Город неудачников. Наутро я собрала свои вещи как можно скорее и постаралась уехать так рано, насколько это было возможно. Не нужен был нам этот день, зря я осталась. Больше я к Сане в Иваново не приезжала. Ни зимой, ни летом. Зачем? Маленький город, город стариков, город неудачников.