Евгений Бабушкин — писатель и журналист, лауреат премии «Дебют», премии Горчева и премии журнала «Октябрь», автор книги «Библия бедных» (2017, АСТ).

Рассказы публикуются в авторской редакции.

 

Артем Новиченков:

Герои большинства текстов Евгения Бабушкина — обычные люди (сам автор называет их «бедными»), попавшие в большой мир, где есть великая история, крупный бизнес и города-миллионники. Они пытаются встроиться в новые условия, даже порой преуспевают; но учесть все невозможно, что-то приводит к кризисному выбросу — и случается непоправимое. Так происходит с героем «Песни про раскладушку» и с героем, пожалуй, самого известного рассказа Бабушкина «Зимняя сказка». Как говорит автор, его герои — «безгранично несчастные люди, жертвы капитализма».

Язык рассказов Бабушкина — это язык его героев. Косноязычие перерастает в народную мудрость, а кое-где узнается язык прозы 20-х годов — Хармса, Платонова и Зощенко. Но самое точную характеристику произведениям дал сам Бабушкин: это сказки, но в современном контексте. И язык их — сказочный: с присказками, нарушенной логикой и даже песнями, которые можно услышать и в рекламном слогане, и в бытовой речи, и в шуме большого города.

Сказки Евгения Бабушкина оставляют странное послевкусие: не смешно, не грустно, а страшно — так, как есть.

 

Красные белые

 

Наши с Татой прадеды зарезали друг друга за холмом, за холмом, где кончается земля.

Татиного прадеда, наверно, закопали целиком, а моего не целиком, а кое-как.

Ее был за белых, мой за красных, патроны кончились, ну вот и все, примерно так, нож в ухо.

Воевали годы, без новостей, дул этот топтаный ветер, шел этот топтаный дождь и приносили мертвых иногда.

Тем летом у белых не ели людей: поспели ягоды. А у нас голодали, и прадеда — в суп. Пришел комиссар, надавал подзатыльников: 

— Картошку — пополам. Или будет вариться вечность.

Это дед мой видел сам. Видел, как варили похоронник. Я и сам его умею, с курицей, конечно. В хороший похоронник добавляют бузины. Хороший похоронник варят с песней про победу. Про нашу, конечно.

Наутро прадедов проводили. Когда в поединке нет победителей, мы миримся на день и хороним рядом.

Дед тогда впервые видел белых. Убив красного, белый вышивает листик на мундире. Генерал их был как роща. Убив белого, красный вышивает звездочку. Комиссар наш был как небо.

На могиле прадеда поставили рожок: чтоб ветер дул. На могиле его врага бросили барабан: чтоб дождь бил. 

Мы с Татой так и встретились, на соседних могилах. Я к своему пришел, она к своему, послушать музыку.  Но барабан истлел, рожок украли, цветмет же.

Стояли незнакомые. Не знаю, как она, а я все думал, зачем воевали. Дед говорил так: белые были, чтоб было как было. Красные были, чтоб было как не было. Я за красных, конечно.

Звать ее, сказала, Татой, как пулю из пулемета. «Тата, нет ли выпить?» — спросил я, а Тата спросила, что бы я хотел на своей могиле.

— Пусть посадят рябину и положат камень. А на камне высекут «эти ягоды можно рвать».

— Рябину? Горькая.

— Облепиху.

— Колючая.

— Кизил

— Капризный.

— Вишню.

— Черешню.

— Вишню.

— Иргу.

— Я люблю вишню.

— Но ты будешь мертв. Извини, конечно.

Вот раньше была работа: выковыривать мох из букв, драть лишайник с крестов, стричь кусты на холмиках. Теперь все заросло совсем.  Кладбища становятся лесами, если их не подкармливать.

—Вот война и кончилась.

Или что-то вроде этого кто-то из нас сказал.

Дед мой жив и все знает, но ничего не видит: белые сожгли его глаза. Показал ему Тату, ноздри у него вздулись и остались так.  Тата почуяла и вздрогнула.

— Нет, — сказал дед, — женщин мы не убиваем. Или некому будет смеяться на наших похоронах. Дай сюда лицо. Никогда не трогал белой.

Наши с Татой правнуки тоже друг друга зарежут. Это правильно. Войну так просто не того. Не кончить. 

Но вот что я сделаю прямо сейчас: брошу печатать, возьму ее за руку, пойдем сквозь лес, без ножа, как нормальные, ну вот и все, примерно так, никому не предки, не потомки, никакого ветра и дождя, ничего такого, и будто вовсе все иначе, чем было и не было.

И, кстати, все-таки рябину.

 

Песня про раскладушку

 

В июне снова пошел снег. Надо было валить.

Жена дала сумку хлеба в дорогу, Марат сел в поезд, положил под голову батон и забыл ее лицо. Ехал ночь, и ночь, и ночь, из полярного дня в обычный, и не спал ни минуты: шумело. Позади ничего, ни работы, ничего, а в Москве земляк держал обувной, обещал устроить-роить-роить.

— Москва, — сказал Марат.

— Гыр-гыр-гыр, — сказала Москва, — хыр-хыр-хыр.

Работа была — раздавать бумажки. Новые сапоги, скидки на сапоги. Новые сапоги, скидки.

Вечерами, обалдев от бесконечности, Марат катался по кольцевой.  «Курская» — двери закрываются —  «Курская» — двери закрываются — чудо.

—Шын-шын-шын, — пела ночь, — фын-фын-фын.

Марату было ничего, тепло. С первых денег взял желтые шорты, футболку, сигареты подороже. Новые сапоги, скидки на сапоги. Новые сапоги, скидки.

Спать он так и не научился снова. Соседи мучили Марата. Один храпел, другой пердел, третий плакал: в горах, под самым солнышком, умерла его мать, он плакал и слал деньги теперь уже вникуда, по привычке.

 —Э! — сказал Марат однажды ночью.

— Чего?

— Не чегокай.

На излете лета в общагу привели негра. Сунул руку, сказал:

—Тарам.

И — раскладушку в проход.

Тоже устроился раздавать. Подпрыгивал и пел:

сезонны

сезонны

сезонны воу-зонны

покупай!

(ага)

покупай!

(ага!)

сезонны

сезонны

сезонны-воу-зонны

ликвидат

ликвидат

ликви-дидли-дидли-дат

Осень прошла, как осень. Первому снегу Марат усмехнулся, как родному, а Тарам замерзал и пел все громче:

расса

пара-дири-дари

дажа

распродажа

рассы-пара-дажа

сапо

тапо

сапотапоги

воу-сапотапоги

Ночи были все знакомей, ледяней, но Марат не спал. Один храпел, другой пердел, третий больше не плакал, но принялся, сука, шуршать. И Тарам поддакивал:

рассы-калы-раскладушка

расссы-йоу-ка-ладушка

йоу рас

йоу ка

йоу тири-пири-дири-мири-ка

Он тоже разучился спать.

Марат полюбил, что в городе много стекла и зеркал. Смотришь — а там лицо: круг, и в нем два круга, и в кругах по кругу, и в кругах по кругу.

В общаге тоже было зеркало и Марат видел себя детально: голова как валун, глаза как бесцветный полярный лишайник, который за тысячу лет вырастает на сантиметр.

Вечерами варили пельмени, смотрели ящик на общей кухне. Показывали опять какой-то ад с разорванными ртами, Тарам рассмеялся и ткнул в экран:

—Дом!

У него было немыслимое лицо.

Под Новый год обувной разорился. Хлопнули по плечу, выдали последнюю зарплату: кроссовки, коробку подметок, клей и четыре шила.

А в общем в магазинах было людно.

сезонны

сезонны

сезонны воу-зонны

покупай!

(ага)

покупай!

(ага!)

Марат подумал, что купить, и купил батон, а на батон икру: красиво. Город разъехался, Марат остался. На звонки не отвечал, и из дома звонить перестали.

 

Вышел в центр посмотреть салют. Но было перекрыто, перепутано, никто не знал ни пути, ни обхода, и как-то мимо всех Марат пришел в безымянный тупик под звездами. 

—Ты-ты-ты, — шептала ночь, — чи-чи-чи.

Однажды богатая телка взяла из жалости все его бумажки — на пальце камешки блеснули — и в ухе камешки — и стало ясно, что можно — и стало — и стало ясно — и вот такие были звезды.

Вот такие:

***

 

Вернулся в общагу. Лег. Тарам тоже уже лежал во тьме и бормотал, как прежде:

йоу рас

йоу ка

йоу тири-пири-дири-мири-ка

Взял сапожное шило, воткнул ему в горло, заснул.

Спал крепко.

Проснулся рано.

Вышел в Москву. 

Она молчала.

 

Иллюстрация на обложке: Robin Vouters